Хантер С. Томпсон
Ромовый дневник
Каким-то образом я завязал беседу с женщиной, уверявшей, что она приехала с Тринидада. У нее был громадный бюст, британский акцент и облегающее зеленое платье. Одну минуту я стоял подле нее у рулетки, а потом вдруг – сам не знаю, как так вышло – мы уже очутились на парковке, поджидая Салу, который таким же непонятным образом обнаружил себя в компании девицы, оказавшейся подругой моей новой знакомой.
После порядочных усилий мы поместились наконец в машине. Сала выглядел возбужденным.
– К черту снимки, – заявил он. – Завтра сделаю… И что теперь?
Единственным знакомым мне местом была таверна Ала, я и предложил отправиться туда.
Сала не согласился.
– Вот-вот припрутся бездельники из газеты. Как раз конец рабочего дня.
Повисло молчание – и тут Лоррейн перегнулась через спинку сиденья и предложила ехать на пляж.
– Такой замечательный вечер, – сказала она. – Давайте покатаемся по дюнам.
Я не удержался от смеха.
– А что? Это мысль! Купим рому и махнем на море.
Что-то бормоча, Сала завел мотор. В нескольких кварталах от гостиницы мы остановились у винного погребка, и он вышел.
– Возьму бутылку. Только у них вряд ли лед найдется.
– Не важно, – сказал я. – Главное, бумажных стаканчиков захвати.
Вместо того чтобы ехать к аэропорту, где, по словам Салы, пляжи всегда свободны, он свернул на выезде из Кондадо и остановился на пляже напротив жилого массива.
– Здесь по песку кататься нельзя, – сообщил он. – Может, просто искупаемся?
Лоррейн согласилась, а вот ее подруга вдруг заартачилась.
– Да что с тобой такое? – возмутился Сала.
Она подарила ему холодный взгляд и сказала, что ничего. Мы с Лоррейн вылезли из машины, предоставив Сале решать свои проблемы. Прошли несколько сотен ярду по пляжу, и я наконец спросил, разбираемый любопытством:
– Ты в самом деле хочешь искупаться?
– Конечно, – ответила она, снимая платье через голову. – Всю неделю собиралась. Здесь такая скучища… мы вообще ничего не делаем, а только сидим, сидим, сидим…
Я разделся и понаблюдал за тем, как она мучается вопросом: снимать или не снимать нижнее белье.
– Зато останется сухим, – подсказал я.
Она улыбнулась, признавая мою мудрость, расстегнула лифчик и сняла трусики. Мы прошли к воде. Море было теплым, соленым, но буруны накатывали такие здоровые, что не давали стоять. Я решил было отплыть за полосу прибоя, однако, посмотрев на темную океанскую даль, передумал. Словом, мы немножко подурачились у берега, позволяя волнам сбивать нас с ног, и наконец Лоррейн вылезла на берег. Я за ней. Предложил ей сигарету, и мы уселись на песок.
Поговорили о том о сем, пока обсыхали, как могли, и тут она неожиданно упала навзничь, утягивая меня за собой.
– Займись со мной любовью, – чуть ли не умоляюще потребовала она.
Я рассмеялся и пригнулся ниже куснуть в грудь. Она принялась стонать, дергать меня за шевелюру, и минут через несколько я перенес ее на подложенную одежду. От запаха женского тела я крайне возбудился и, что было сил впившись пальцами в ее ягодицы, работал как заведенный. Она вдруг взвыла, и я даже поначалу испугался, что сделал ей больно, но затем понял, что Лоррейн переживает какой-то экстремальный оргазм. Их у нее было несколько, и всякий раз она выла, а потом уже и я почувствовал, как меня медленно прорвало.
Мы пролежали там несколько часов, повторяя упражнение, когда набирались новых сил. В общем и целом, за все это время мы едва ли перекинулись полусотней слов. Ей, похоже, ничего не требовалось, кроме воя оргазма да катания двух сцепившихся тел по песку.
Зато меня раз с тысячу искусали песчаные блохи, жалившие не хуже слепня – местные зовут их mimis. Одеваясь, я заметил, что весь осыпан жуткими волдырями. Увязая в песке, мы добрались до того места, где оставили Салу с его подругой.
Не могу сказать, что сильно удивился, их там не обнаружив. Мы вышли на улицу, где дождались такси. Я подбросил Лоррейн к «Карибам» и пообещал позвонить на следующий день.
Три
Выйдя на работу, я поинтересовался у Салы, что случилось с его подружкой.
– Не говори мне про эту стерву. Закатила истерику… пришлось уехать. – Он сделал паузу. – А у тебя?
– Нормально, – ответил я. – Прогулялись где-то с милю.
Он задумчиво посмотрел на меня, потом отвернулся и ушел обратно в фотокомнату.
Весь день я занимался редактированием и подготовкой чужих статей к печати. Когда уже собрался уходить, меня вызвал Тиррелл и сказал, что на завтрашнее утро поручает одно задание в аэропорту. Восьмичасовым рейсом должен прибыть мэр Майами, так что мне там надо быть и взять у него интервью. Вместо такси я решил позаимствовать у Салы машину.
В аэропорту я увидел все тех же мужичков с лисьими физиономиями, которые по-прежнему сидели у окна, поджидая самолета из Майами.
Я купил выпуск «Таймс» за сорок центов и прочитал про снежный буран в Нью-Йорке: «Парковая магистраль Мерритт закрыта для проезда… движение на метролинии Бруклин – Манхэттен отменено на четыре часа… на улицы выведена снегоуборочная техника… горой дня: оператор снегоочистителя со Стейтен-Айленд… мэр Вагнер резко критикует… массовые опоздания служащих…»
Я посмотрел в окно, на яркое карибское утро, зеленое, ленивое и солнечное, после чего отложил «Таймс» в сторону.
Рейс из Майами прибыл, однако без мэра. После многочисленных уточнений я выяснил, что его визит отменен по «медицинским показаниям».
Я направился к телефону-автомату и позвонил в редакцию. Трубку поднял Моберг.
– Нету мэра, – сказал я.
– Что?! – взвыл он.
– Говорят, болен. Писать не о чем. Что мне делать?
– В редакцию не суйся, – посоветовал он. – Тут чистый мятеж. Прошлой ночью двум штрейкбрехерам сломали руки. – Моберг издал смешок. – Перебьют нас всех. Загляни где-нибудь после обеда, к тому времени должно устаканиться.
Я вернулся в кафе и позавтракал глазуньей с беконом, ананасом и четырьмя чашками кофе. Затем, чувствуя расслабленность в теле, приятную тяжесть в животе и полнейшее безразличие к здоровью мэра – да пусть хоть в гробу лежит, мне-то что, – я неторопливо вышел на парковку и решил навестить Йимона. Он дал мне схемку проезда к своему пляжному дому, но я оказался напрочь неподготовлен к песчаной дороге. Она, можно сказать, напоминала просеку где-нибудь в филиппинских джунглях. Весь путь я проделал на низших передачах. Море слева, чудовищное болото справа… Мили и мили кокосовых пальм, дощатые хибары, набитые молчаливыми туземцами с пристальным взглядом… куры и свиньи так и лезут под колеса, да еще крабы какие-то сухопутные… На первой скорости я пересекал глубокие колдобины с застоявшейся водой, безбожно трясся по выбоинам и канавам – и впервые с момента расставания с Нью-Йорком я ощутил, что в самом деле попал на Карибы.
Косые лучи раннего солнца окрасили пальмы в зелено-золотистый цвет. Дюны отливали белесым глянцем, от которого я все время щурился, пробираясь по разбитой грунтовке. Из болота наползал серый туман, а перед халупами сновали негритянки, развешивавшие постиранные вещи на оградах из палочек. Неожиданно на меня выскочил красный пивной грузовичок, доставлявший товар в «Эль кольмадо дэ Хесус Лопо»[11], крошечную лавчонку под камышовой крышей, что стояла притулившись к дороге на расчищенном от джунглей пятачке. Ну и наконец, через три четверти часа адской, какой-то «пещерной» езды взору открылось скопление пляжных домиков, внешне напоминавших бетонные блиндажи, устроенные вдоль кромки прибоя. Если верить описанию Йимона, я попал куда надо, поэтому свернул с дороги и проехал ярдов двадцать сквозь пальмовую рощицу к ближайшему домику.
Я просто сидел в машине и ждал, когда Йимон соизволит выйти. Его скутер был припаркован перед домом, так что я знал, что он на месте. По истечении нескольких минут ничего не произошло, поэтому я решил вылезти и осмотреться. Дверь была распахнута, однако дом оказался пуст. Вообще-то это нельзя даже назвать домом; он скорее смахивал на келью. Все жилище представляло собой одну-единственную комнату двенадцать на двенадцать футов, с маленькими оконцами и бетонным полом. Здесь царили влажная духота и сумрак, и я решил не думать, на что это будет похоже при закрытой двери.
Мне было не по себе, коль скоро я пожаловал с необъявленным визитом; не хотелось произвести впечатление любопытствующего шпиона. Я пересек дворик и направился к песчаному холму, который своей дальней, обрывистой стороной выходил на пляж. По правую руку простирались белый песок и пальмы, а прямо по носу – сплошной океан. Ярдов в пятидесяти от берега в барьерный риф бился прибой. И тут я увидел две фигурки, прижавшиеся друг к другу неподалеку от рифа. Я узнал Йимона и ту девушку, с которой прилетел на самолете. Они были наги и стояли по пояс в воде – вернее, стоял только Йимон, а она обеими ногами обвивала его за поясницу, а руками – за шею. Голова ее была откинута назад, грива светлых волос распласталась на воде.
Сценка была столь идиллическая, что мой мозг отказался ее принимать. Я просто стоял и пялился. Он поддерживал ее за пояс и медленно крутил вокруг себя. Затем я услышал звук, негромкий счастливый всхлип, и она раскинула руки в стороны подобно крыльям.
Тогда я сел в машину и вернулся к магазинчику Хесуса Лопо. Купил бутылку пива за пятнадцать центов и присел на лавочку, чувствуя себя стариком. Сцена, которой я только что был свидетелем, вызвала к жизни кучу воспоминаний – не о тех вещах, которые я совершил, а о том чего не сделал; о впустую убитых часах, тщетных надеждах и неиспользованных шансах, ныне навсегда потерянных, ибо время сожрало немалый кусок моей жизни, и вернуть его никогда уже не удастся. Я завидовал Йимону и одновременно оплакивал самого себя, потому что увидел его в такой момент, который все мое личное счастье делал тусклым и скучным.
Одиноко сидеть на лавочке под пристальным наблюдением сеньора Лопо, да еще в стране, где белый мужчина в вельветовом пиджаке не имеет не только оснований, но даже и права околачиваться в таком месте. Я просидел там минут двадцать, ежась под его взглядом, а затем поехал обратно к Йимону, изо всех сил надеясь, что они успели закончить.
Я опасливо подкрадывался к домику, но не успел я свернуть с дороги, как выскочил Йимон и раскричался.
– Убирайся! – орал он. – Не смей соваться к нам со своими пролетарскими проблемами!
Я застенчиво улыбнулся и затормозил возле патио.
– Ну, Кемп, в такую рань тебя могли привести только неприятности, – скаля зубы, сказал он. – Что произошло? Газета загнулась?
Я покачал головой и вылез.
– Просто успел разделаться с заданием.
– Молодец. Как раз к завтраку поспел. – Он кивнул в сторону домика. – Шено уже взбивает яйца… мы сами только что вернулись с утреннего купания.
Я вышел к пляжу и осмотрелся. Меня вдруг охватило страшное желание все с себя сбросить и бегом ринуться в воду. Солнце палило, и я завистливо глянул на Йимона, который носил лишь черные плавки. Стоя в пиджаке с галстуком, с потной физиономией и прилипшей к спине рубашкой, я чувствовал себя каким-то конторщиком.
И тут из домика вышла Шено. По ее улыбке было видно, что она узнала того парня, что устроил дебош в самолете. Я робко улыбнулся и сказал «привет».
– Я вас помню, – промолвила она, а Йимон залился смехом, пока я пытался придумать ответ.
Сейчас на ней было белое бикини, а распущенные волосы спускались до пояса. Ничего прежнего, секретарского, в ней не осталось; она выглядела резвым и чувственным ребенком, который в жизни не носил ничего, кроме двух полосок белой ткани и теплой улыбки. Миниатюрное создание, хотя формы ее тела были таковы, что смотрелась она крупнее: в ней не было недозрелой худосочности юных девушек, а, наоборот, в глаза бросалась округлость, словно она целиком состояла из бедер, грудей, сосков и длинноволосого тепла.
– Черт, я прямо с голоду помираю, – заявил Йимон. – Что там с завтраком?
– Почти готово, – сказала она. – Грейпфрут будешь?
– А то, – ответил он. – Садись, Кемп. И хватит изображать из себя больного. Грейпфрут хочешь?
Я помотал головой.
– Бросай свои церемонии, – сказал он. – Я же знаю, что ты хочешь.
– Ладно, – кивнул я. – Давайте мне грейпфрут.
Появилась Шено с двумя тарелками. Одну она передала Йимону, вторую поставила передо мной. На ней лежал омлет, завернутый в ломтик бекона.
Я опять помотал головой, сообщив, что уже успел перекусить.
Она улыбнулась.
– Не беспокойтесь, у нас хватает продуктов.
– Да нет, серьезно, – пожал плечами я. – В аэропорту позавтракал.
– Значит, еще разок придется, – сказал Йимон. – А потом отправимся ловить лангустов… раз уж у тебя все утро свободно.
– А ты сам-то что, в контору не пойдешь? – спросил я. – Ты же говорил, дескать, репортаж про эмигрантов надо сегодня сдавать.
Он ухмыльнулся и покачал головой.
– Перебросили на другую тему, про затонувшие сокровища. После обеда намечается экспедиция с водолазами. Они утверждают, будто рядом с гаванью нашли старинный испанский галеон.
– Значит, на эмигрантах поставили крест?
– Да нет, просто отложили. Я еще к ним вернусь, когда с этим разделаюсь.
Я начал есть. Шено пришла со своей тарелкой и устроилась на полу в ногах Йимона.
– Садитесь сюда, – предложил я, отрываясь от стула.
Она с улыбкой помотала головой.
– Нет-нет, мне и тут хорошо.
– Ты сам садись давай, – скомандовал Йимон. – И вообще, Кемп, ты как-то чудно себя ведешь… Должно быть, ранний подъем тебе противопоказан.
Я что-то пробормотал насчет этикета и уткнулся в тарелку. Из-за ее ободка выглядывали коленки и бедра Шено, стройные, упругие и загорелые. Она была почти что голой, но до такой степени этого не осознавала, что я почувствовал себя вконец беспомощным.
После завтрака под фляжку рома Йимон предложил отправиться к рифу и поохотиться там на лангустов. Я тут же согласился, понимая, что любое занятие будет в сотню раз лучше, нежели тупо сидеть здесь и вариться в соку собственной похоти.
У него был припасен первый комплект[12], дополненный солидным подводным ружьем со сдвоенной резиной, а мне пришлось довольствоваться маской и шноркелем, которые Йимон купил для Шено. Мы доплыли до рифа, и я следил с поверхности, как он обшаривает дно в поисках лангустов. Он вынырнул, вручил ружье мне, но без ласт маневрировать было неудобно, так что я в конце концов сдался и все ныряние оставил ему. Да и нравилось мне больше на поверхности, где я мог качаться на мягкой зыби, поглядывая на белый пляж с пальмами и время от времени засовывая голову в воду, чтобы проверить, как там Йимон – он плавал подо мной в совсем ином мире, скользя вдоль дна подобно морскому чудищу.
Так мы обработали где-то сотню ярдов рифа, и тогда он заявил, что следует попытать счастья на противоположной стороне.
– Только там надо быть повнимательнее, – добавил он, идя на ластах в сторону мелкого проливчика в рифовой стенке. – Можем нарваться на акулу, так что ты смотри в оба, пока я…
Йимон внезапно перегнулся в поясе и ушел вертикально вниз. Через несколько секунд вынырнул с огромным зеленым лангустом, махавшим клешнями на острие его гарпуна.
Вскоре он достал еще одного, и мы поплыли обратно. Шено поджидала нас на дворике.
– Вот и чудный обед, – сказал Йимон, швыряя лангустов в ведро подле двери.
– А что с ними делают?
– Да ничего не делают. Просто отрывают ноги и варят, – пожал плечами Йимон.
– Эх, – сказал я. – Жаль, мне пора.
– Тебе к которому часу в контору? – спросил он.
– Да прямо сейчас. Они ждут мой отчет про мэра Майами.
– Да пошли ты их на фиг! Посиди с нами, выпьем хорошенько, за цыплятами погоняемся.
– За цыплятами? – переспросил я.
– Ну да, все мои соседи держат кур, а те разбредаются, как хотят. На прошлой неделе, когда кончилось мясо, я убил нам одного цыпленочка. – Йимон рассмеялся. – Отличный вид спорта: с гарпуном на птицу.
– Господи, – пробормотал я. – Смотри, как бы хозяева на тебя с гарпуном не вышли, когда узнают, что ты их цыплят стреляешь…
Приехав в редакцию, я зашел в фотокомнату и сказал Сале, что вернул машину на место.
– Хорошо. Нам еще надо в университет заскочить. Лоттерман хочет, чтобы ты познакомился с местными шишками.
Мы еще поговорили, а потом он спросил, как долго я планирую жить в гостинице.
– Да надо бы уже сваливать оттуда, – ответил я. – Лоттерман сказал, что я могу снимать номер, пока не найду себе подходящее жилье, но при этом добавил, что одной недели за глаза хватит.
Сала кивнул.
– Да уж, конечно… раз он все равно перестанет за тебя платить. Если хочешь, остановись у меня, по крайней мере, пока не подберешь квартирку по вкусу.
Я задумался. Сала жил в громадной, пещероподобной комнате где-то в Старом городе на первом этаже. Высоченные потолки, окна со ставнями, а вместо кухни – одна-единственная электроплитка.
– Да, пожалуй. Ты за сколько ее снимаешь?
– Шестьдесят.
– Неплохо, – оценил я. – А я тебе на нервы действовать не буду?
– Да брось, – сказал он. – Я там почти и не бываю. Слишком уныло.
Я улыбнулся.
– Ладно. Когда этим займемся?
Сала пожал плечами.
– Да когда хочешь. Или вообще можешь сидеть в гостинице до упора. А когда он спросит, скажи ему, что переезжаешь-де завтра.
Он собрал свои фотоштучки, и мы вышли через заднюю дверь, чтобы не угодить в толпу на входе. Жара стояла такая, что я начинал обливаться потом при каждой остановке на светофоре. Лишь когда машина трогалась вновь, меня охлаждал ветерок. Сала вилял по авениде Понс-де-Леон, продираясь сквозь трафик в сторону пригорода.
Где-то в районе Сантурсы мы тормознули, пропуская стайку школьников на переходе, и они принялись над нами насмехаться. «Ла кукарача! – кричали дети. – Кукарача! Кукарача!».
Сала смущенно заерзал.
– Чего это они? – спросил я.
– Шпана малолетняя. Обзывают мою машину «тараканом», – буркнул он. – Так бы и передавил парочку-другую…
Я ухмыльнулся, откинувшись на спинку кресла. Машина мчалась вперед, и меня окружал странный, полуреальный мир. Чувство было забавным и в то же время обескураживающим. Вот он я, обитатель номера в люксовой гостинице, разъезжаю по псевдолатиноамериканскому городу в игрушечной машинке, напоминающей таракана и ревущей под стать реактивному самолету; выскальзываю из домов через задворки, трахаюсь на пляже, рыскаю в поисках пропитания в лагуне с акулами; на меня охотится местная банда, орущая на иностранном языке, – и все это творится в причудливом, старинном, испанском Пуэрто-Рико, где все поголовно платят американскими долларами, раскатывают в американских автомобилях или сидят за рулеткой, делая вид, будто находятся в Касабланке. Одна часть города напоминает Тампу, а другая – средневековый сумасшедший дом. И при этом мне платили до нелепости огромную зарплату, чтобы я слонялся туда-сюда, знакомясь с обстановкой.
Захотелось разослать письма друзьям и пригласить их сюда, всех до единого. Я подумал о Филе Роллинзе, который, высунув язык, рыщет по Нью-Йорку в поисках новостей, от заваленного снегами сабвея до бандитских разборок в Бруклине; о Дюке Петерсоне, сидящем в «Белой лошади» и ломающего голову над тем, что делать дальше; о лондонском Карле Брауни, вечно ноющем насчет климата и нехватки заказов; о Билле Миннише, который медленно, но верно спивается в Риме… Вот бы им направить телеграмму: «Скорей все сюда полно места ромовой бочке тчк работа не бей лежачего тчк денег куча тчк пей не хочу тчк трахайся до упаду тчк быстрей пока не кончилось».
Я раздумывал над этой мыслью, рассеянно следя за проносившимися мимо пальмами, чувствуя палящее солнце на лице – как вдруг меня швырнуло на лобовое стекло под дикий визг тормозов. В тот же миг поперек дороги шмыгнуло розовое такси, разминувшись с нами на каких-то шесть футов.
У Салы вылезли глаза из орбит, а на шеи вздулись вены.
– Мать честная! Нет, ты видел?! Ведь прет на красный, сволочь!
Он злобно включил передачу, и мы с ревом тронулись с места.
– Господи! – бормотал он. – Как это все уже достало!.. Нет, пора уносить ноги, пока местные скоты меня не прикончили…
Он весь трясся, и я предложил подменить его за рулем. Он даже не обратил внимания.
– Точно тебе говорю, – не успокаивался Сала. – Пора, пора сваливать… мое везенье вот-вот кончится…
Такое я от него уже слышал; думаю, он сам в это искренне верил. Сала вообще постоянно говорил про удачу и фортуну, хотя по сути дела имел в виду своеобразно упорядоченный жизненный жребий. Он его как бы чувствовал: верил в то, что на него и против него работают какие-то громадные и неподконтрольные вещи, что они растекаются и происходят ежеминутно по всему миру. Его беспокоило распространение коммунизма, потому как это означало, что люди становятся слепы к его человеческим чувствам. Его беспокоили «наезды» на евреев, потому что это означало, что людям требуются козлы отпущения и что рано или поздно они начнут срывать зло и на нем. А еще он вечно нервничал по поводу жестокости капитализма, коль скоро его таланты подвергались эксплуатации; ему действовала на нервы идиотская вульгарность американских туристов, от которой страдала его репутация; он бесился из-за безрассудной глупости пуэрториканцев, делавшей его жизнь опасной и трудной; а еще – по непонятной для меня причине – его выводили из себя сотни бродячих собак, заполонивших Сан-Хуан.
Нельзя сказать чтобы в его нытье было много оригинального. Зато действительно уникальным был тот факт, что в Сале напрочь отсутствовало чувство отстраненности. Так футбольный фанат выбегает на поле, чтобы перехватить игрока вражеского клуба. Свою жизнь он воспринимал как Большую Игру, и все человечество для него было поделено на две команды: «Сала-со-товарищи» и «Прочие». Хотя каждый матч имел огромное значение, и он следил за такими встречами как одержимый, сам он лишь немногим превосходил просто фаната, выкрикивающего никому не слышные советы в толпе никому не слышных советчиков. Словом, подобно любому фанату, он был постоянно раздражен и обижен тем, что даже в минуту крайней необходимости максимум, что он сделает, так это выбежит на поле и совершит какое-то нарушение правил, после чего под улюлюканье толпы его уволокут охранники.
До университета мы так и не добрались, потому что с Салой приключился, можно сказать, эпилептический припадок, и нам пришлось поворачивать оглобли. Я серьезно встревожился, однако он обратил все в шутку и отказался уступить руль.
На обратном пути в редакцию я поинтересовался, как ему удалось в течение целого года не потерять работу.
Он издал смешок:
– А что им остается делать? Я единственный профи на этом острове.
Когда мы добрались до места, выяснилось, что нахальные молодчики исчезли – зато в самой редакции царил семибалльный шторм. Во-первых, объявил о своем уходе Тиррелл, наша рабочая лошадка, а во-вторых, на выходе из здания профсоюзные бандиты отловили Моберга и избили его до полусмерти. В отместку за поражение, полученное от Йимона.
Лоттерман сидел на стуле посреди комнаты, стенал и причитал, покамест пара местных «фараонов» пыталась добиться от него хоть каких-то показаний. В нескольких футах от них за своим столом невозмутимо восседал Тиррелл и спокойно занимался делами. Заявление он подал, и ему оставалось дотянуть одну неделю.
