Хантер С. Томпсон
Царство страха
Посвящается Аните
Hunter S. Thompson
KINGDOM OF FEAR
Печатается с разрешения The Estate of Hunter S. Thompson и литературного агентства The Wylie Agency (UK) Ltd.
© The Estate of Hunter S. Thompson, 2003
© Перевод. Д.В. Вебер, 2011
© Издание на русском языке AST Publishers, 2012
Предисловие Тимоти Ферриса
Поль Валери однажды сказал, что «настоящий поэт – это тот, кто вдохновляет». В таком случае Хантер Томпсон – настоящий поэт. Его сочинения пробудили к жизни целую толпу подражателей (все как один провалились – никто не пишет так, как Хантер), они проложили дорогу в журналистику сияющим потоком дикарской мудрости и беспардонного напора, которыми теперь может воспользоваться любой журналист, у которого хватит ума учиться на опыте Томпсона, а не пытаться в точности воспроизвести его стиль. Насыщенный, скажем так, образ жизни Томпсона, описанный как в его собственных произведениях, так и в свидетельствах очевидцев, также породил своего рода имитаторов, и опять-таки очень немногие осмеливались залетать так глубоко и высоко, как он. Все, кто хотя бы немного знаком с Хантером, полностью очарованы им, и сложно сказать, что же больше способствовало его славе – его работы или его невероятная личность. К настоящему моменту продается уже пять его биографий, в Голливуде про Томпсона сняли два фильма, его имя упоминается на миллионах интернет-сайтов чаще, чем имена Уильяма Берроуза, Аллена Гинзберга, Джека Керуака, Нормана Мейлера и Томаса Вулфа, вместе взятых.
У внимательного читателя неизбежно возникнет вопрос: кто же в результате прославился – Хантер-писатель или Хантер – книжный герой? Этот вопрос и призвана разрешить эта книга. «Царство Страха» – это не просто мемуары, книга иллюстрирует противоборство и взаимодействие двух вышеуказанных Хантеров. Конечно, ответ не больно-то ясен: подобно «Автобиографическим Заметкам» Эйнштейна, «Царство Страха» легко перескакивает с исповедальных слов автора на забористые «истории из жизни». Что ж, только так и можно создать близкую к реальности картинку. Каждый человек – это целая толпа, как утверждал Уитмен, говоря о множественности своей личности, и тем более трудно выразить плоской схемой личность писателя и творца, учитывая, что этот самый писатель в качестве предмета исследования может предложить гораздо больше, чем мгновенный фотоснимок реальности. И все же противоборство Хантера-писателя и Хантера – лирического героя отчасти проливает дрожащий свет факела на тьму в пещере, откуда хлещут прекрасные потоки его сочинений.
Заметки Хантера прежде всего безумно смешны; он способен потягаться с любым современным американским сатириком. Подобно любому настоящему юмористу, он совершенно серьезен. Любой невероятный кураж, описанный в его работах, вполне достоверен. Хантер – репортер, щепетильный до мелочности, настоящий профессионал; и он вовсе не шутил, когда во время лекции в Стрэнде на Редондо Бич сказал аудитории: «Я – самый точный журналист, о котором вы когда-либо слышали». За те тридцать лет, что мы дружим, он гораздо чаще исправлял мой стиль и грамматические ошибки, чем я – его, причем вовсе не потому, что он повсюду носит свой, скажем, «магнум-454», тот самый, из которого он как-то расстрелял одну из своих многочисленных и многострадальных пишущих машинок «IBM Selectric». «Такой пистолет – это, конечно, слишком, если ты не собираешься разнести «бьюик» с расстояния в двести метров», – сказал он мне потом, комментируя инцидент с пишущей машинкой. «Пуля пронзила машинку насквозь, прошла через нее, как луч сквозь стекло. Место, где вошла пуля, оказалось нелегко отыскать. Пришлось сходить за ружьем калибром поменьше, вот тогда дело пошло». Кто, кроме него, мог в ходе безостановочных круглосуточных пьянок, когда с ног валились и не такие зубры, глубоко и аналитически освещать Съезд Демократической Партии в 1972 году, разоблачив между делом главный слух-сенсацию – дескать, Джордж Макговерн уступит свое место Президенту Профсоюза Транспортных Рабочих Леонарду Вудкоку (Хантер тогда не поверил в это и, как обычно, оказался прав); параллельно он исследовал словарные коннотации слова «сила» – насилие, могущество, страсть, оцепенение, лютость, горячность, потрясение, суровость, дикость, извержение… «Просто страшно, – сказал Хантер, – это почти что мой портрет».
Его работы отличает одно удивительное качество: они как будто написаны в другом пространстве, откуда истинная подоплека любого события выглядит столь же ясно, как движение циклона для космонавтов на орбите. Хантер смотрит в корень и не обманывается. В таком случае у читателей возникает логичный вопрос: насколько преувеличены описания бесчисленных эскапад Хантера: быстрые машины, бешеные мотоциклы, стрельба и взрывчатка, красотки и сносящие крышу наркотики, его беспечные заигрывания с ужасающими катастрофами, благодаря которым выражение «страх и отвращение» стало идиомой, да не в одном языке?
Не настолько уж и преувеличены, чтобы мы могли и дальше чувствовать себя спокойно.
Хантер всю жизнь числится студентом школы Страха; преподавателем, впрочем, тоже. Недавно вместе с Уорреном Зевоном он написал песню «Ты – совсем другой человек, когда испытываешь страх», и он не считает, что достаточно знает вас, пока не познакомится с тем самым человеком, а не с обычной благопристойной маской. Всякое бывало: он наставлял на меня лошадиные шприцы с чем-то страшным внутри, целился из заряженного ружья, оглушал выстрелами, не говоря уже о газовых баллончиках «Мейс», брал с собой на дико скоростные ночные рейды по местам серийных убийств – правда, сомневаюсь, что его сильно развлекли мои реакции на все эти страсти, поскольку я безоговорочно доверяю этому парню всю свою жизнь. Хотя массе других людей Хантер не раз устраивал вечера из тех, что запоминаются навсегда.
Таков он и есть: воющий агрессивный фрик, нередко накачанный чем-то психоактивным, эгоманьяк уровня Бетховена, трудолюбивый и задумчивый, сутяжный и аккуратный, уважительный при любых обстоятельствах, любящий спокойствие в своем собственном понимании и великодушный. Во времена молодости и бедности, когда меня вышвырнули с последней работы, узнав об этом, Хантер первым делом предложил мне четыре сотни долларов – все деньги, которые у него на тот момент оставались на счету в банке (я узнал об этом обстоятельстве намного позже). Его вежливость и предупредительность отчасти объясняют, почему он вышел живым и невредимым из стольких переделок. Как-то раз я видел, как он, потянувшись за зазвонившим телефоном, случайно сшиб рукой чужой коктейль, стоявший на столе, и затем поймал его той же рукой, не пролив при этом ни капли. Когда мы, пораженные, стали аплодировать такой его прыти, он сказал: «Ну да, вы восхищаетесь моей способностью спасти ситуацию в самый последний момент, но не забывайте при этом, кто тут у нас – причина всех заварушек». На самом деле я не видел никого из тех, кто близко знал бы Хантера и не любил бы его при этом.
Что же – перед нами человек действия, роскошный, яростный и непредсказуемый, как удар молнии, который описывает автор, скромный и незаметный, подобный сове, подчас сам до глубины души пораженный выходками своего героя; сразу и не подумаешь, что у автора и героя – одна шкура на двоих. В «Царстве Страха» полно приключений этой странной парочки – чего стоит хотя бы тот случай, когда Хантер в два часа ночи приехал к дому своего старого друга Джека Николсона на джипе, доверху набитом фейерверками, шутихами и прочей атрибутикой розыгрыша, намереваясь очаровать сердца его детей: «помимо кровоточащего лосиного сердца, в машине лежал огромный динамик, магнитофонная пленка с записью визга поросенка, заживо поедаемого медведями, фонарь мощностью 1000000 ватт, полуавтоматический девятимиллиметровый пистолет «смит-и-вессон» с рукояткой из тикового дерева. Кроме того, в машине лежала парашютная сигнальная ракета мощностью 40 миллионов свечей, способная на 40 секунд осветить всю долину, да так, что зарево видели бы и за 40 километров». Когда оказалось, что дети Николсона вовсе не рады припасенным для них гостинцам, да еще в два часа ночи, Хантер, по собственному признанию, «почувствовал, что им пренебрегают». Но все-таки прислонил огромное кровоточащее лосиное сердце к двери, хотя ему и не открывали на звонки. «К чему впадать в негатив?» – говорит он обычно в таких ситуациях.
А ведь если убавить цвет и приглушить звук, именно негатив – наше обычное состояние. Мы что-то делаем, сами толком не зная почему, и подчас только и можем, что удивляться последствиям: мы идем из ниоткуда в никуда. Роберт Фрост как-то написал, что мы танцуем по замкнутому кругу, предполагая себе что-то там, в то время как разгадка ждет нас в самом центре. Хантер танцует с нами, но вместо того, чтобы что-то там предполагать, он просто не делает вида, что знает отгадку, ту самую, что в центре. Джозеф Конрад написал в предисловии к «Черному Нарциссу», книге, сильно повлиявшей на молодого Хантера («Книга что надо, – говорил он. – На ее героя мне долгое время хотелось быть похожим, он высоко поднял планку»), буквально следующее: «Моя цель – при помощи печатного слова заставить вас слышать, заставить вас чувствовать… заставить вас видеть», подарить «отвагу, утешение, страх, шарм – все, что потребуете, и, возможно, даже показать отблеск истины, о которой вы совсем забыли спросить». Думаю, Хантер вполне мог бы подписаться под этими словами.
За это мы его и любим.
Примечание от спортивного отдела
Прошлой ночью я смотрел футбольный матч между Денвером и Оклендом, как вдруг трансляция прервалась спецвыпуском новостей, в котором говорилось, что, по информации ФБР, группа террористов собирается поразить ряд важнейших целей на территории США, возможно, в ближайшие же 24 часа. ФБР стало известно об этом из самых достоверных источников, как сообщал голос, звучавший за кадром. Американцам предлагалось сохранять предельную бдительность и готовиться к эвакуации в любой момент… Информацию о любых подозрительно выглядящих или странно ведущих себя людях необходимо немедленно сообщить ближайшим представителям сил правопорядка. В стране объявлялась «Красная Готовность».
– Вот черт! Ну только не все это по новой! – стенала мой адвокат. – Мне завтра в Бостон лететь. Что за хуйня происходит в этой стране?
– Никогда не задавай подобный вопрос, – предупредил я ее, – пока тебе уже не известен точный ответ.
– Так известен, как же! – вскричала она. – Мы в жопе! В полной жопе!
* * *
Предисловие Автора – если уж оно и прилагается к роману – это, без всяких вариантов, самая жалкая и неинтересная часть любой книги, включая, конечно, и мою собственную. Так получается потому, что издатели, остававшиеся до самого ответственного момента слепыми и глухими, отчаянно считают необходимым, чтобы в последнюю минуту, когда книга уже уходит в печать, автор написал какую-то хренотень, иначе все произведение, все два года работы до изнеможения, отправятся к чертям, будут обязательно обречены на провал, если только автор не сочинит несчастную приписку/отмазку.
Так вот, обратите внимание. Четыре нацарапанные на колене бессодержательные страницы, что идут дальше, – напротив, важнейшая часть книги, они о самом важном, о том, Почему не важно все остальное.
Мне вот совершенно не интересно вымучивать эти строки, это Предисловие Автора. С таким же успехом я мог бы поступить на курсы, где учат правильно писать коммерческие рекламные тексты.
Я отказался от этой мастурбации еще лет 40 назад, потому что она меня бесила, и точно так же бесят все те типы, что настаивают на ней. И что же? Мы вернулись в исходную точку… Это великая страна, или как?
* * *
Благонадежным ответом будет: «Да, и спасибо Вам за то, что спросили». В случае любого другого ответа вы попадаете на лист ожидания в отель с видом на залив Гаунтанамо.
Неплохо для великой страны, а, чуваки? Теперь все ваше, и удачи вам теперь в тюрьме. Куба – прекрасный остров, возможно, прекраснейший из всех, что я видел. Не зря же его называют жемчужиной Антильских островов. Пляжи из белого песка там повсюду, и каждое дуновение мягкого карибского бриза расскажет тебе что-нибудь о любви, радости и атавистичной романтике.
В самом деле, перспективы Кубы выглядят блестящими, особенно если дело дойдет до долларовой экономики, которая настанет, когда США наконец превратят всю страну в свой концентрационный лагерь. В самом деле, думал ли Президент Теодор Рузвельт, оккупировавший Кубу в 1906 году, что захваченные им земли превратятся в самую большую исправительную колонию во всем мире.
Старый добрый Тедди. Все, чего он касался, обречено стать прекрасным. Старик не мог ошибаться.
* * *
Вернемся тем временем к голубым экранам: «Райдерс» отодрали «Бронкос», на которых все ставили и которым теперь самим пора объявлять «Красную Готовность». Их хваленая защита трещала по швам, их просто драли во все щели.
– Джордж Буш намного круче Рузвельта, – говорит мой адвокат. – Если бы только мы могли быть с ним сейчас.
– Да ну ты гонишь, дура, – фыркнул я. – Если бы Тедди Рузвельт дожил бы до наших дней, он со стыда бы от этой страны удавился своими руками.
– Ну и что? В Бостон мне завтра надо по любому, – пробормотала она. – Будут завтра самолеты-то летать?
Как раз в этот момент футбол снова прервали – на этот раз для коммерческой соцрекламы по поводу ужасов, связанных с потреблением марихуаны.
– Боже ж ты мой, – сказала она, – теперь они скажут, что, скурив этот косяк, я совершаю особо тяжкое преступление, убийство федерального судьи, черт его возьми, и оно карается высшей мерой наказания – электрическим стулом!
– Ты права, – отозвался я. – А если ты попробуешь предложить эту маленькую гадость мне, то меня обвинят в заговоре на покушение на федерального судью.
– Ну что же, видать, придется нам бросать курить эту дрянь, – сказала она, протягивая мне косяк. – Ну а как еще я могу расслабиться после этого жуткого дня в суде?
– Никак, – сказал я. – Уж во всяком случае, не при помощи ксанакса[1].
Губернатор Флориды только-только приговорил свою дочь к тюремному заключению за то, что она попыталась купить ксанакс.
Хватит уже о наркотиках, а? Теперь-то ведь и за разговорчики такие посадить могут. Времена меняются, и еще как, да все не к лучшему.
* * *
Мне нравится эта книга, особенно нравится название, которое отлично суммирует всю гнойную суть жизни в США в эти проклятые первые годы постамериканского века. Только с блядей и идиотов станется не признать этого.
Можно, конечно, сказать, что всем этим калом мы обязаны семейке Буш из Техаса, но сказать так – значит слишком все упростить. Буши – всего лишь подставные фигуры растленного, кровожадного картеля богомазов и безумных богатых магнатов, которые правят этой страной вот уже лет 20 и собираются еще лет 200 продолжать в том же духе. Они умеют отдавать приказы, и они не задают слишком много вопросов.
Реальная власть в Америке принадлежит шайке олигархов, состоящей из сутенеров от политики и бизнеса и священников, которым решительно не нужна никакая Демократия, не говоря уже о честности или хотя бы деревьях – хотя, возможно, следует сделать исключение для тех, что растут в их собственных дворах. Они поклоняются деньгам, могуществу и смерти. Идеальное решение всех проблем нации для них – это новая Столетняя война.
Грядущее фашистское полицейское государство никому не покажется фунтом изюма, и меньше всего – людям типа меня, которые не испытывают ничего, кроме презрения к трусливым любителям облизывать флаг по поводу и без, которые будут рады отдать навязшую им в зубах свободу, чтобы жить со своей порцией жратвы в опутавшей всю страну паутине лжи и «свободы от страха».
Хо-хо-хо. Тут давайте остановимся подробнее. Свобода – устаревшее понятие в этой стране, вчерашний день. Вышла, вишь, из моды. Единственная свобода, на которую мы можем претендовать сегодня, – это свобода от Идиотизма. Остальное не важно.
* * *
Моя жизнь – полная противоположность буржуазному покою и безопасности, я горжусь этим, и мой сын гордится этим, и мне этого вполне достаточно. Я собираюсь продолжать в том же духе, не сбрасывая оборотов; но я никогда не порекомендовал бы то же самое остальным. Это было бы жестоко, безответственно и неправильно, совсем не в моем духе, короче.
Уупс, все, ребята. Время вышло. Извините. Счастливо.
ХСТ
P.S. «Разница между почти верным словом и правильным словом – как между светлячком и молнией».
Марк Твен
Часть первая
Когда бытие становится странным, странность становится системой
Нет никаких шуток.
Правда – самая смешная шутка на свете.
Мохаммед Али
Почтовый ящик: Луисвилль, лето 1946 года
Я рос в приличной семье и, как все мои друзья, искренне полагал: полицейские – наши друзья и защитники. Человек с полицейским значком служил для нас символом непреложного авторитета. Никто и не пытался спросить: почему, собственно? Это же один из тех неуместных вопросов, которые лучше оставить при себе. Его мог задать лишь Подозреваемый в черт знает чем или, что еще того хуже, тот, кто давно уже сидит за решеткой. Так что спорить тут особо не приходилось.
Мое первое столкновение с ФБР произошло, когда мне исполнилось 9 лет. Двое агентов с мрачными рожами явились к нам домой и до оторопи напугали родителей, заявив, что я являюсь «главным подозреваемым» в деле о вышвыривании ящика Федеральной Почты под колеса мчащегося на полной скорости автобуса. Это не что иное, как Государственное Преступление, твердили они, оно влечет за собой тюремное заключение сроком на пять лет.
– Нет, нет! – взвыла тогда моя матушка. – Только не в тюрьму! Это безумие! Он же всего лишь ребенок, он не знал, что делал.
– Предупреждение совершенно ясно напечатано на ящике, – сказал агент в сером костюме. – Он достаточно взрослый, чтобы уметь читать.
– Совершенно не обязательно, – резко возразил мой отец, – откуда вы знаете, что он не слепой или не слабоумный?
– Ты слабоумный, сынок? – спросил меня агент. – Или ты слепой? Может, ты только притворялся, что читал газету? – Он указал на «Louisville Courier Journal», валявшийся на кровати.
– Только спортивную страницу, – объяснил я ему. – Остальное читать невозможно.
– Ну, вот видите, – сказал отец. – Я же говорил, что он слабоумный.
– Незнание законов не освобождает от ответственности, – парировал агент, щеголявший в коричневом костюме. – Порча имущества почты Соединенных Штатов – это преступление, попадающее под действие уголовного кодекса. Почтовому ящику нанесен серьезный ущерб.
Почтовые ящики, помнится, были здоровенными. Тяжелые железные сейфы, крашенные в зеленый цвет, они высились как верстовые камни римлян на обочинах дороги. Их очень редко передвигали, если такое вообще когда-то случалось. Я вырос достаточно, чтобы самостоятельно дотянуться до щели для писем, но едва ли мне было под силу повалить эти ублюдочные ящики прямо под автобус. Понятно, что в одиночку я никак не мог провернуть это грязное злодейство, и именно поэтому они и приперлись: чистосердечное признание, а также имена и адреса. Они уже знали, что я виновен, поскольку остальные подозреваемые меня уже застучали. Отец схватился за голову, и я увидел, что мама заплакала.
Конечно, я это сделал, и не без посторонней помощи. Операция была тщательно спланирована и продумана со всей взвешенностью и предусмотрительностью, на которую только способны умненькие девятилетние мальчики, располагающие массой свободного времени и неутоленной жаждой мести. Мстить мы собирались тупому и наглому водителю, который захлопывал двери, едва завидев нас на близлежащем холме, так что приходилось слезно умолять его открыть их нам… Он работал недавно, должно быть, взяли какого-то дебила на замену обычному водителю – доброму и отзывчивому, у которого всегда находилось несколько секунд, чтобы дождаться детей, спешащих в школу. Все окрестные ребята считали, что новый водитель – свинья и садист, заслуживающий примерного наказания. Мы, учащиеся Хоукс, выполняли свой долг, а не занимались пустым баловством.
Чтобы сделать все, как положено, нам были нужны веревки и шкивы и совсем не нужны свидетели. Мы наклонили железную махину так, чтобы она зависла, накренившись, и в нужный момент грохнулась прямо под колеса этому болвану, когда, как обычно, он принесется на остановку с недопустимо высокой скоростью. Вся система приводилась в действие при помощи 15-метровой «невидимой» лески, на другом конце которой мы и притаились в кустах, ожидая условленного сигнала.
Все сработало идеально. Ублюдок прибыл точно по расписанию и, уж конечно, так несся, что не успел затормозить, когда эта железная хреновина рухнула ему под колеса… Раздался невообразимый грохот, будто партизаны пустили под откос эшелон с фашистами. По крайней мере так оно мне запомнилось. Самый стремный шум, который мне когда-либо доводилось слышать. Люди с воплями повыскакивали из домов, как перепуганные куры. Они орали друг на друга, а водитель тем временем выполз из кабины и рухнул на ближайшем газоне… Автобус шел пустой, все-таки самый конец линии. Водитель не пострадал, но осатанел от ярости, увидев, как мы сползаем с холма и мчимся по близлежащей аллее. Так что он отлично знал, кто над ним так подшутил, да и жившие по соседству люди, пожалуй, тоже хорошо все это знали.
– К чему запираться, Хантер? – спросил меня один из агентов ФБР. – Мы отлично знаем, что в субботу происходило на этом углу. Твои дружки уже во всем признались, сынок. Они донесли на тебя. Мы знаем, что ты сделал это, так что не стоит врать нам и пуще прежнего ухудшать свою участь. Ведь приличным деткам вроде тебя нечего делать в тюрьме нашего штата. – Он снова улыбнулся и подмигнул моему отцу.
Тот немедленно зарычал:
– Скажи же Правду, черт побери! Не лги этим людям. У них есть свидетели!
Агенты ФБР мрачно кивнули и чуть двинулись вперед, как будто уже изготовились тащить меня в темницу.
Так пришел один из волшебных моментов моей жизни, определивший многое из того, что случилось позже. Как и любой 9-летний мальчик, выросший в 40-е годы после Второй Мировой Войны, я, как сейчас помню, подумал: «Да, ну вот теперь и все. Они из ФБР и…»
ШВАХ! Словно недалекая молния ярко разрезает небо и все вокруг, проходит несколько секунд, прежде чем до вас докатится раскат грома… Однако когда тебе 9 лет и перед тобой стоят двое взрослых вооруженных агентов ФБР, собирающихся тащить тебя в Федеральную тюрьму, несколько секунд могут показаться всей оставшейся жизнью. Именно таким теперь я вспоминаю то мгновение – как миг между молнией и раскатом грома. Они держали меня прямо за яйца. Я был Виновен. К чему отрицать это? Сознаться Прямо Сейчас, отдаться на их милость, или…
А если? А если я не признаюсь? Интересный ведь какой вопрос. Я был любопытным мальчиком и решил извернуться ужом и опробовать и эту возможность.
– Кто конкретно? – спросил я. – Кто показал на меня?
Достаточно обычный вопрос, при таких-то обстоятельствах. В самом деле, интересно же, кто из моих лучших друзей и кровных братьев в этом вшивом Хоуксе не выдержал давления и выдал меня? Отдал на растерзание этим помпезным громилам-козлам, этим жабам с их значками и пластиковыми карточками в бумажниках, на которых написано, что они работают на Дж. Эдгара Гувера, представляют тут Закон и, стало быть, обязаны утащить меня в кутузку, просто полагаясь на «слухи, гулявшие среди соседей». Чтобы мои парни обделались и донесли? Нет. Это невозможно.
Во всяком случае, это не слишком вероятно. Да черт побери, никто в Хоуксе не станет доносить мусорам. Тем более на Президента. На Меня то есть. Так что я спросил еще разок:
– Свидетели? Какие конкретно у вас есть свидетели?
* * *
Насколько я помню, этим все и закончилось. Мы обозрели мгновение тишины, как выражался мой старый друг Эдвард Беннетт Уильямс. Никто не издавал ни звука – особенно я, – пока наконец мой отец не нарушил напряженную тишину, и теперь в его голосе слышалось изрядное сомнение:
– Думается, мой сын прав, офицер. С кем именно вы говорили? Я и сам собирался об этом осведомиться.
– Не Дьюк же! – вскричал я меж тем. – Он с батей уехал в Лексингтон! И не Чинг! И не Джей!
– Заткнись! – шикнул на меня отец. – Сиди тихо и дай мне спокойно со всем этим разобраться.
Так все и кончилось, пацаны. Мы больше никогда уже не видели этих агентов ФБР. Никогда. Тогда я получил отличный урок: никогда не верить первым словам, с которыми мусора подкатили к тебе, особенно если речь идет о том, что ты виновен в преступлении. Возможно, все не так очевидно, как они говорят. Возможно, они просто блефуют. Возможно, ты просто невиновен. Возможно. Закон ведь – до того туманная штука… Так что никогда не верьте легавым.
Так или иначе, никого тогда не арестовали. Агенты убрались восвояси, ящик водрузили на его крепкие железные ноги, и мы уже никогда больше не видели ту пьяную свинью, что подменяла нашего прежнего водителя.
