Хантер С. Томпсон
Царство страха
Новые Тупые
Что-то тут творится,
Но не поймешь, что именно,
Может, знает мистер Джонс?
Боб Дилан
Нет, сэр, даже и не думайте об этом. Мистер Джонс даже и не претендует на понимание происходящего прямо сейчас в Америке. Не претендуют и другие.
Мы повидали Странные Времена на своем веку, но то, что началось в этой стране после 2000 года, можно назвать только суперстранным. Вот уже и на самолетах никто не летает… Мы теперь живем в опасно-странные времена. Умным людям только и остается, что пожать плечами и признать, что они ни хрена не понимают.
Единственные, кто сохраняет уверенность и спокойствие, – это Новые Тупые. Это начало конца того мира, к которому мы привыкли. Обреченность – вот наш действующий моральный кодекс.
* * *
Осенние месяцы в Америке никогда не кажутся скучными. Начало Работы, начало Учебы, начало Футбольного Чемпионата… Осень – время Традиций и могущественных устоявшихся Ритуалов, время страннейших праздников – Хеллоуин с его Сатанизмом, зловещий Праздник Урожая, который самым пагубным образом отражается на мозгах некоторых людей.
Осень – время Страха, Жадности и Накоплений на грядущую зиму. Из стариков выколачивают долги, у больных и беспомощных отбирают последнее. Сборщики долгов хотят хорошенько подготовиться к ужасам января и февраля. Именно в это время, в самые футбольные месяцы, особенно активно похищают маленьких детей и школьников. Малютки обоих полов традиционно умыкаются прямо с улиц организованными бандами Извращенцев, которые затем согласно обычаю дарят детей друг другу на Рождество в качестве персональных Секс-Рабов и предметов для развлечения.
Большинство таких вещей – Омерзительны, Неправедны, Злобны, но по крайней мере Традиционны. Они произойдут в любом случае. Твое лобовое стекло обязательно заледенеет, глушитель взорвется, а в пробке вас протаранит незастрахованный водитель на ворованной машине.
Но какого черта? Как раз оттого-то мы и покупаем Страховку, правильно? Как раз Неизбежность этих кошмаров делает их такими домашними и привычными. Жизнь продолжится, хорошо это или плохо. Конструкция может чуть Покоситься, но фундамент, основание – останется Прочным и Непоколебимым.
Ну-ну. А теперь подумайте еще раз. Оглянитесь вокруг. Разъедающее ощущение Паники повисло в воздухе, и за ним тихо следуют Страх и Неопределенность, которые появляются всякий раз, как только старые установки и точные Инструкции вдруг оказываются пустым звуком… Вот грядут президентские выборы, но только нет никакого Президента. Избрали новый Конгресс, как водится, но только это уже не Конгресс, во всяком случае, не тот Конгресс, к которому мы привыкли; и что бы с этим Конгрессом ни случилось, все будет беспомощным и жалким, как и тот, кто будет избран «Новым Президентом».
Если рассматривать мир как спортивную арену, то можно сказать, что идет игра за Суперкубок, дополнительное время назначают 19-й раз, но счет по-прежнему Не Открыт. Или, другими словами, четверо ведущих звезд L.A. Lakers убиты в разных местах и при разных обстоятельствах, но в один и тот же день. Страх и Отвращение гарантированы. Оставьте всякую надежду. Приготовьтесь к Странностям. Познакомьтесь с Каннибализмом поближе.
Всего хорошего,
Док.
19 ноября 2000 года
Во чреве зверя
– Не то чтобы мне прямо свербит выложить тут все, что я думаю об индивидуализме, но все-таки мне уже ясно, что остаток жизни я проведу, выражая свою позицию на этот счет, тем способом или иным, и я думаю, что клавиши пишущей машинки подойдут мне больше, чем внезапные вспышки насилия из-за всяких там фрустраций. Я не говорю, что на этой странице полностью изложено мое жизненное кредо, но тут я впервые, кажется, в жизни говорю о человеке в своем понимании, как о независимой, самоопределяющейся единице. Конечно, тут имеется в виду не независимость в обычном смысле этого слова, а та спонтанность действия и свобода мысли, которых достигают лишь немногие смельчаки.
Из письма Джо Беллу, 24 октября 1957 год. База ВВС «Эглин», Форт Уолтон Бич, Флорида.
Салли любила футболистов
Я уже прошел половину курса обучения в Военно-Воздушных Силах, когда стал свидетелем первой авиакатастрофы. Это случилось во Флориде, на базе «Эглин», во время приготовлений к ежегодной официальной «Демонстрации Огневой Мощи». Там присутствовал Артур Годфри, и, насколько я припоминаю, ему там сделалось малость Нехорошо. Больше он уже никогда не писал о доблестных ВВС.
Помогите! Вдруг нахлынули воспоминания о лучшем фотографе, с которым я работал, о том, как он отправился снимать некогда знаменитую 24-часовую гонку на Гран-При «Формулы-1» в Себринге и никогда уже больше не вернулся на работу. Его звали Джордж Томпсон, очень одаренный был парень. Когда он уже пробирался к выходу, его вместе с камерой расплющило гоночным автомобилем, как гамбургер. О Боже! Той ночью мне пришлось писать Некролог для Спортивного Раздела… Это случилось через две недели после той ужасной катастрофы на «Демонстрации Огневой Мощи». Меня эта история тогда здорово подкосила. Едва с катушек не съехал – два месяца пил беспробудно, находясь в самовольной отлучке, мотаясь между Толлахэсси, Мобайлом и Новым Орлеаном. Я растерял форму и из бравого летчика превратился в готового кадра для пребывания в психушке почти со Скоростью Света.
Грустная история, правда? Но тогда я был Молод. Все удары отлетали от меня, как каучуковый мяч. Девушки дарили мне свою любовь, а «квиры» в Новом Орлеане подогревали амфетаминами. В своей спортивной машине MG/A, что носилась подобно молнии, я отвозил офицерских жен на пляж в Дестин, и там мы купались голышом. Прекрасная дочь полковника Хьюго предоставила мне свой шикарный особнячок в Мобайле на те две недели, когда военная полиция разыскивала меня повсюду. Во дворе у нее располагался бассейн в форме футбольного мяча, и соседи донесли на нас, что мы бегаем вокруг него голыми и занимаемся любовью на трамплине для прыжков в воду, словно морские котики… Салли любила футболистов. Ей казалось, что она навечно останется Молодой, высасывая сок Вечной Жизни из юных и крепких тел. Она называла его «Райским молоком» и каждую ночь мазала указанным молоком лицо.
Салли исполнилось двадцать пять, и она выглядела как одна из тех стройных бразильянок, что играют в волейбол на пляже воскресным утром. Ее отец служил полковником на базе ВВС, а мать была Южанкой-Дебютанткой. Ее маленький сын смеялся, как сумасшедший, всякий раз, когда я хватал его за икры и раскручивал, словно пращу… Уже не вспомню, как его звали, но он меня очень любил и думал, что меня зовут Бравый Летчик. Его мамаша таскала меня тем временем на вечера в модных барах и яхт-клубах в Мобайле. Она водила небесно-голубой «кадиллак», любила раздеться догола и нестись на дикой скорости по шоссе Пенсакола – на своей машине или на моей. Ее машина оказалась слишком большой и тяжелой, чтобы ездить на ней на пляж и парковаться среди песчаных дюн. Ночами мы плавали в Мексиканском Заливе, при свете полной Луны.
Днем Салли работала где-то в деловой части Мобайла, но она всегда могла отпроситься, если я приезжал. Обычно она говорила, что повредила спину, когда «прыгала в воду с трамплина», и теперь из-за боли она с трудом может передвигаться. Когда я приезжал, ее работа задвигалась на 5–6 дней, но она никогда не переживала по этому поводу. Она говорила, что несколько дней без нее там прекрасно обойдутся, и к тому же на работе все знали, что у нее проблемы со спиной. Тем более что проблемы и впрямь случались, хотя и довольно специфического толка.
Во всем виновато дурацкое шершавое покрытие трамплина в ее бассейне. Он расцарапал ей всю спину, когда как-то раз, напившись в хлам, мы занимались любовью на этой доске два или три часа кряду. Наутро, уже в цивильной постели, мы обнаружили, что все простыни в крови, а Салли просто рыдала от боли. Я и сам еле мог ходить от боли в расцарапанных локтях и коленях. Ссадины на моих коленях продолжали кровоточить весь остаток того лета, и когда я наконец появился на работе, это создало своего рода проблемы. Если простые редактора просто посмеивались, глядя на меня, то мой непосредственный начальник, полковник Ивэнс, серьезный Вояка, никак не мог потерпеть в своем офисе хромающего человека, у которого сквозь брюки на коленях проступает кровь.
– Черт побери, Хантер! – заорал он тогда. – Что за Дерьмо с тобой приключилось? Весь пол в сортире залит кровью. Я пошел поссать, поскользнулся и едва не упал!
Я сказал ему, что ободрался, когда играл в футбол на выходные. Типа, футбольное поле базы в таком состоянии, что я упал несколько раз, когда бежал, уворачиваясь от сшибок, ожидая паса от Зека Братковски или Макса МакГи.
– О мой Бог! – вопил он. – Ты, черт возьми, идиот, что ли, полный?! Какого ляда пытаться играть в футбол в это время года? У тебя, поди, Дерьмо вместо мозгов?.. Сейчас сезон чертова бейсбола… Или ты настолько глуп, что не в курсе? Ты же просто какой-то МУДОТАВР!
– Нет, – ответил я. – Я всего лишь Спортивный Редактор.
И это было чистой правдой. Полковник бесился, но сделать ничего не мог. «Орлы Эглина» выиграли в прошлом году чемпионат среди военных команд, и мы собирались провернуть этот номер и в нынешнем году тоже. С футболом на базе ВВС «Эглин» считались, да еще как. Наша футбольная команда была многолетней кузницей талантов, и ее знали во всем мире – по крайней мере везде, где располагались американские военные базы, а это, почитай, весь мир и есть.
Играть за «Эглин» – примерно то же самое, что играть за «Грин Бэй Пэкерс», и над военными футболистами у нас тряслись ничуть не меньше. В те годы прохождение военной кафедры – так называемой ROTC(Cлужбы Подготовки Офицеров Резерва) – являлось обязательным для всех студентов-спортсменов в университетах, существующих на деньги налогоплательщиков, даже для звезд американского футбола, входивших в число самых лучших игроков всей страны и игравших за сильные команды Университетов Алабамы или Огайо. После прохождения военной кафедры студенты-спортсмены должны были отслужить по меньшей мере два (2) года в Вооруженных Силах США. Им не оставляли Выбора – если только они не признавались Негодными к Строевой по Моральным или Медицинским причинам. Но так как это означало клеймо на всю жизнь, которое здорово вредило карьере, то большинство из них соглашались оттрубить два года «в форме», а затем обретали себя в Реальном Мире.
Paris Review № 156
Джордж Плимптон: Когда я читал вашу «Автостраду Гордости», мне показалось, что вы всегда хотели стать писателем.
Хантер С. Томпсон: Ну, хотеть и быть – это две разные вещи. Первоначально я не думал о писательстве как о решении моих проблем. Но увлекаться литературой я начал еще в школе. Вместо школьных занятий мы сидели в кафе на Бардстаун Роуд, пили пиво, читали и обсуждали притчу Платона о пещере. У нас в городе имелось литературное общество, «Атенеум»; мы встречались в субботу вечером, все в рубашках и галстуках. Я не был примерным членом общества – с выпускного вечера меня упекли прямиком в тюрьму, но я уже в 15 лет понял, что совершенно необходимо отыскать такую вещь, которую ты делаешь лучше остальных, просто чтобы жить дальше. Во всяком случае, у меня дела обстояли именно так. Такую вещь я нашел довольно скоро. Это оказался писательский труд. Вот он, мой золотой ключик. Куда легче, чем алгебра. Я мог писать в любой момент, и это мне всегда нравилось. Видеть свои работы напечатанными – особенный кайф для меня, и с годами он не притупился.
Когда я попал в ВВС, писательство уберегло меня от массы неприятностей. Сначала я записался на курсы пилотов на базе ВВС «Эглин», что недалеко от Пенсаколы, на северо-западе Флориды. Но оттуда я перевелся на отделение электроники… дополнительный, сверхинтенсивный восьмимесячный курс для самых умных парней. Учиться мне нравилось, но не очень-то хотелось потом оказаться где-нибудь на одной из станций DEW – станций «Дальнего Радиолокационного Обнаружения» – где-нибудь за Полярным Кругом. К тому же я побаиваюсь электричества. Так что однажды я зашел в кабинет базового образования и записался на ряд курсов в Государственном Университете Флориды. Мы занимались с одним парнем по имени Эд, и как-то раз я спросил его, не надо ли чего-нибудь куда-нибудь написать. Он спросил, не разбираюсь ли я, часом, в спорте, на что я ответил, что в школе был редактором газеты. Он сказал тогда: «Ну что же, нам, кажется, повезло». Потом выяснилось, что сержант, редактировавший спортивный раздел «Command Courier», нашей местной газеты, недавно загремел в тюрьму в Пенcаколе – за то, что, нажравшись в дрова, прилюдно мочился на угол дома. Так как это случилось уже в третий раз, с рук ему это не сошло.
Я отправился в библиотеку базы и взял там три книги по журналистике. Читал их до самого закрытия. Я выяснил все, что требовалось, о заголовках и врезах – кто, когда, где, чего, ну и так далее. Заснуть в ту ночь мне едва ли удалось. Это же мой шанс, возможность вырваться из этого долбаного места. Так я стал редактором. Я писал длинные статьи в духе Грантлэнда Райса. На спортивной странице «Louisville Courier Journal», выходящего в моем родном городе, в левой части располагалась ежедневная колонка – у себя я завел такую же.
На вторую неделю все завертелось, как положено. Я мог работать по ночам. Я носил гражданскую одежду, работал за пределами базы, без всякой обязаловки – хотя работать все равно приходилось круглые сутки. Писал не только для газеты, выходящей на базе, но и для местной прессы, «The Playground News». Что не шло в газету базы – запросто печаталось в местном издании. Все это дерьмо по-настоящему возбуждало. Писал что-то для профессионального издания борцов. Начальство ВВС изрядно разъярилось по этому поводу. Я всегда находил способ грубо нарушить правила. Я написал критическую заметку о том, как Артур Годфри, которого приглашали на нашу ежегодную демонстрацию огневой мощи в качестве ведущего, попался на отстреле редких животных Аляски. Командир базы сказал мне тогда: «Дьявол тебя раздери, сынок, ты чего это вздумал писать об Артуре Годфри в таком тоне?»
Покинув ВВС, я твердо знал, что смогу заработать на хлеб журналистикой. Для начала я попросился на работу в «Sports Illustrated». Принес свои газетные вырезки, журнальные публикации и военный билет, на который возлагались особые надежды. Кадровик только посмеялся. Я сказал: «Постойте, но я работал спортивным редактором в двух газетах!» Он сказал мне, что важна вовсе не работа, а название твоей конторы. Он сказал: «Наши авторы – сплошь обладатели Пулитцеровской премии из «The New-York Times». Слишком жирно тебе будет для начала, парень».
Дж. П.: В конце концов вы оказались в Сан-Франциско. А с публикацией «Ангелов Ада» в 1967 году ваша жизнь круто изменилась, получив резкий толчок вверх.
ХСТ: Совершенно внезапно я оказался автором опубликованной книги. Мне тогда было двадцать девять лет, в Сан-Франциско мне не удавалось подработать даже водителем такси, о писательстве речь не шла. Конечно, я написал несколько заметных статей в «The Nation» и «The Observer», но тогда лишь несколько хороших журналистов заприметили мою фамилию. Книга позволила мне купить новехонький мотоцикл BSA G50 «Молния» – это с лихвой оправдало все прежние труды. Если бы не подвернулся случай написать «Ангелов Ада», я никогда не написал бы ни «Страха и отвращения в Лас-Вегасе», ни других моих книг. Заработать на жизнь в качестве внештатного автора в этой стране чертовски сложно, очень немногим это удается. «Ангелы Ада» вдруг показали мне, что, Господи Боже, кажется, я могу стать одним из них. Я знал, чего стою в качестве журналиста. Знал, что я – хороший писатель. И все-таки проскочил в закрывающуюся дверь, и никак иначе.
Дж. П.: В Сан-Франциско в то время творились и в самом деле странные вещи – между собой сходились совершенно разные и, казалось, нестыкуемые люди. Как, например, вы смогли тогда подружиться с Алленом Гинзбергом?
ХСТ: С Алленом я познакомился у одного дилера, продававшего траву небольшими порциями. Помню, когда я только начал захаживать на эту квартиру, трава стоила 10 баксов, довольно скоро цена взлетела до 15. Я захаживал туда все чаще и чаще, и Гинзберг тоже постоянно мутил там ганджу. Дело происходило в Хэйт-Эшбери. Как-то мы разговорились. Я рассказал о книге, которую тогда писал, и спросил, не может ли он чем-нибудь помочь. Он и в самом деле здорово помогал мне в последующие несколько месяцев; вот как он и познакомился с «Ангелами Ада». Еще мы вместе ездили в Ла Хонду к Кену Кизи.
Однажды в субботу мы поехали туда по прибрежному шоссе, что уходит из Сан-Франциско. Я взял с собой моего двухлетнего сына, Хуана. В то время и вправду возникали самые чумовые комбинации и пересечения людей. Вместе со мной ехал Аллен Гинзберг, нас сопровождали «Ангелы Ада». И копы, чтобы своевременно предотвратить бесчинства Ангелов. Семь или восемь полицейских машин. Дом Кизи, отделенный от дороги небольшим ручьем, производил очень странное впечатление. Например, на каждом дереве надрывался установленный там мощный динамик, они висели повсеместно, даже на проводах вдоль шоссе. Уже на подъезде к дому вы оказывались в вихре чудовищного грохота – рок-н-ролла в самом диком своем проявлении. В тот день, еще до того, как подъехали Ангелы, копы принялись арестовывать каждого, кто покидал владения Кизи. Я уже подъезжал к дому. Хуан мирно посапывал на заднем сиденье. Намечалась заварушка – копы хватали людей и тащили проверять их данные в свои тачки. До легавых оставалась сотня метров, и мы видели, как они весьма жестоко издевались над одним задержанным. Аллен сказал: «Слушай, мы ведь этого так не оставим». Так вот, с Алленом на пассажирском сиденье и Хуаном на заднем я подъехал прямо к копам, которые как раз схватили одного нашего знакомого. Он направлялся в расположенный за углом ресторан. Когда копы только приблизились к нам, Аллен завел свою шарманку – начал тихонько гудеть мантру «ом», надеясь так замурлыкать им мозги. Я же заговорил с ними на журналистский манер: «Что происходит, офицер?» Тем временем плохие вибрации от копов нарастали, и Аллен пел мантру все громче и громче, надеясь своим гудением создать против них Буддийский заслон, при этом он игнорировал их вопросы, отвечая только: «Ом! Ом! Ом!» Мне пришлось объяснить копам, кто он такой и почему так странно себя ведет. Тогда они наконец заглянули на заднее сиденье и спросили: «Кто это у тебя там сзади? Ребенок, что ли?» И я ответил: «Да, это мой сын». Аллен все еще пел свой «Ом», когда нас отпустили с миром. Полагаю, нам попался вполне разумный коп, решивший не связываться с журналистом, поэтом и ребенком. Интересно, что он тогда подумал о гудящем, как пчела, Гинзберге? Так выглядела одна из самых престранных ситуаций, в которые я когда-либо попадал, впрочем, почти любая ситуация с участием Аллена получалась странной в той или иной степени.
Дж. П.: Повлияли ли на вас другие авторы Разбитого Поколения?
ХСТ: Джек Керуак немного повлиял на меня как на писателя… Этими своими арабскими распонятками, типа, враг моего врага – мой друг. Керуак показал мне, что совершенно реально писать о наркотиках и при этом публиковаться. Это оказалось возможно, и я ожидал, чисто символически, что и он появится в Хэйт-Эшбери. Гинзберг тусовался здесь, и, казалось бы, Керуаку тоже тут самое место. Но вот нет: он вернулся к своей матери и в 1964 году голосовал за Барри Голдуотера. Тут наши дорожки и разошлись. Я не пытался писать, как он, но есть что-то общее в том, как мы добивались публикации своих книг, как пробивались сквозь лед издательского истеблишмента Восточного побережья. Подобную связь я чувствую и с Хемингуэем. Когда я впервые узнал о нем и его работах, то подумал – ну ни фига же себе, как некоторые люди писать могут. Ну и разумеется, Лоуренс Ферлингетти оказал на меня изрядное влияние – и как великолепный поэт, и как хозяин невероятного книжного магазина «City Lights» на Норт Бич.
Дж. П.: Что означает «писатель вне закона» в вашем понимании и на вашем примере?
ХСТ: Я просто всегда оставался верен себе и своему вкусу. Если мне нравится нечто и оказывается, что это запрещено законом, – что же, у меня могут возникнуть проблемы. Обратите внимание – жизнь вне закона не обязательно означает жизнь против закона. В древности об этом хорошо знали. Возьмем историю Скандинавии. Община могла объявить, что человек находится вне закона, и тогда он отправлялся в ссылку в другие земли. Такие люди сами сбивались в общины, которые стояли строго вне закона. Такие общины жили по всей Гренландии и Исландии, куда бы ни приставали их корабли. Я не думаю, что, попав вне закона в своих родных странах, они принципиально стремились к этому… Я никогда не стремился к конфликту с уголовным кодексом или стать «внезаконником». Просто однажды оказалось, что именно так дела и обстоят. К тому моменту, когда я принялся за историю «Ангелов Ада», я уже гонял по дорогам вместе с ними, и было совершенно ясно, что возврата назад, к правильной жизни в рамках закона, нет и не будет. Если взять Вьетнам и траву, то получится, что все поколение напропалую совершало уголовные преступления. Все жили с ощущением того, что однажды они могут влететь по-крупному. Огромное количество людей сформировалось и выросло с этим отношением. Найдется масса «внезаконников» много махровей меня. Я же просто писатель. И никогда не стремился быть писателем вне закона. Даже и не слышал такого термина; его придумал кто-то другой. Но мы все стояли вне закона – Керуак, Миллер, Берроуз, Гинзберг. Мне неинтересно судачить, кто из них нарушил больше пунктов кодекса или кто был самым отъявленным «внезаконником». Я просто признаю союзников, моих людей.
Осень 2000
* * *
В бурные и жестокие 60-е я обнаружил, что все глубже и глубже погружаюсь в опасную трясину криминального образа жизни и вместе со мною в нем вязнут едва ли не все мои друзья и знакомые. В какой-то момент я был невероятно загруженным профессиональным журналистом с женой, сыном, невероятно образованными друзьями и новейшим мотоциклом марки BSA, который журнал «Hot Rod» как раз тогда объявил «быстрейшим в истории». Моя комфортабельная квартира в доме, что стоял на холме, над парком «Золотые Ворота», не пустовала ни ночью, ни днем – в ней толпились художники, музыканты, писатели, адвокаты, дикие байкеры и звезды рок-н-ролла, имена которых вот-вот узнает весь свет… В те годы Сан-Франциско был столицей мира, а мы – новой аристократией. Казалось, мы живем в Волшебном Царстве.
И все-таки кое-что меня беспокоило. И очень даже серьезно. Невозможно было не обратить внимания, что все больше и больше моих друзей арестовывали и сажали в тюрьму. Мы делали все то же, что и прежде, но вдруг оказалось, что мы виновны в тяжких преступлениях, которые влекли за собой суровые наказания… За косяк, скуренный на скамейке в парке, полагалось пять лет, десять лет получали те, кто отказывался идти в армию, то есть отправляться умирать во Вьетнам.
Это оказалось только началом Криминализации целого поколения, и с каждым днем я ощущал это все острее. Даже Джоан Баэз оказалась за решеткой. По новым законам выходило, что хранение ЛСД – особо тяжкое преступление «Класса А», и полиция может и даже должна выломать вашу дверь, если есть основания полагать, что у вас дома лежит кислота. Как-то раз, на одном дне рождения в Беркли, я оглянулся и понял, что все мы сейчас совершаем уголовное преступление, просто в силу того, что тут находимся. Вчерашнее Веселье официально превратилось в завтрашний безумный кошмар. Страх тогда сподвигнул меня на решение нанять надежного адвоката, специалиста по уголовному праву. Он согласился при одном условии – никогда не заговаривать с полицейским прежде, чем он примчится ко мне на помощь.
