Густав Эмар
Короли океана
– Ненависть эта стара, доктор. И начало свое она ведет от Варфоломеевской ночи[3].
– Знаю-знаю. Вы тогда были гугенотами, а Манфреди-Лабомы, ближайшие сторонники королевы, – рьяными католиками, каковыми они остались и поныне. Но не будем об этом пока. Теперь оба ваших рода одной веры и ненависть между вами уж давно должна была бы поутихнуть.
– Что до меня, доктор, уверяю вас…
– Да-да, – насмешливо молвил тот, – и у вас, признайтесь, есть замечательное свойство возобновлять отношения. Но, повторяю, оставим это. Я близкий друг этого семейства и крестный отец бедной Санции. Она-то мне все и поведала. И эту тайну я сохранил в глубине моего сердца. Только я теперь и знаю…
– Ошибаетесь, доктор, – раздался резкий, суровый голос. – Я тоже знаю ее, эту тайну!
Оба собеседника вздрогнули, точно от укуса змеи, и разом обратили взор в глубину комнаты, где неподвижно стоял какой-то человек, придерживавший левой рукой полог гардины.
– О, этого-то я и боялся! – с болью в голосе проговорил доктор.
– Людовик де Манфреди-Лабом! – изумился принц. – Так вы предали меня, доктор!
– Никто вас не предавал, господин принц де Монлор, – строго молвил человек, появившийся столь странным образом. – Санция написала мне. А не я ли брат ей и глава рода, ответственный за ее благополучие?
С этими словами он приподнял полог гобелена, скрывавшего потайной вход, через который ему и удалось попасть в комнату, и запер дверь на засов.
– Я вынужден принять свои меры предосторожности, чтобы никто не помешал нашему разговору, – холодно обратился он к двум нашим героям, глядевшим на него с удивлением и страхом.
– Я к вашим услугам, господин граф, – поднимаясь, сказал принц.
Какое-то мгновение враги мерили друг друга взглядом, не говоря ни слова, и в их глазах сверкала заклятая ненависть, раздиравшая им сердца.
Анри-Шарль-Луи-Гастон де ла Ферте, граф Шалю, принц-герцог де Монлор, принадлежал к одному из самых знатных и древних семейств в Пуату – принцев Тальмон и по праву первородства считался прямым наследником рода, осененного величием, благородством и, говоря точнее, славой, коими Франция обладала в те времена. Род его был несметно богат и пользовался огромным влиянием в провинциях Пуату и Анжу, где всегда играл видную роль.
Принц де Монлор был элегантным, благородным молодым человеком лет двадцати четырех – двадцати пяти, с мужественными чертами и гладкой, белой, как у женщины, кожей; его большие черные глаза с длинными ресницами, оттенявшими щеки, излучали мягкий, добрый взгляд, но в гневе они готовы были метать громы и молнии; его каштановые, от природы вьющиеся волосы ниспадали на плечи длинными прядями, а игриво вздернутые усы придавали лицу выражение удали, делая его еще более привлекательным.
Грубое платье, что сейчас было на нем, нисколько его не портило, – напротив, оно лишний раз подчеркивало его точеную фигуру и врожденное изящество манер.
Между тем граф Людовик де Манфреди-Лабом манерами и осанкой являл собой полную противоположность принца де Монлора: он был плотно закутан в матросский плащ, защищавший от ледяного ветра, налетавшего шквалами, и в просмоленной холщовой шляпе, которую моряки называют зюйдвесткой и у которой поля сзади спускаются аж до середины спины. Его наряд дополняли широкие короткие штаны, стянутые на бедрах желтым кожаным ремнем, с торчавшей из-под него парой пистолетов, топориком и кинжалом.
Граф, как можно предположить из вышесказанного, был итальянцем по крови и принадлежал к тому светловолосому типу своей расы, прекрасной и ценимой по эту сторону Альп, которую Рафаэль, почитавший ее едва ли не за божественную, воплощал в образах своих белокурых мадонн. Казалось, граф обладал невероятной силой: роста он был чуть выше среднего, коренаст и плотно сложен. Пройдя в комнату, он машинально швырнул зюйдвестку в кресло, обнажив голову, обрамленную пышными вьющимися рыжеватыми волосами до плеч, сливавшимися с такой же светло-рыжей бородой. В его больших серых глазах отражались ум и проницательность, а взгляд был прямой и чистый. Открытый лоб, нос с легкой горбинкой, чувственные губы, скрывавшие ослепительно-белые зубы, – все это придавало бы графу еще больше привлекательности, если б не резкость и холодная решимость, делавшие его лицо мрачным и излишне суровым. Хотя от дождя, солнца, стужи и зноя кожа его изрядно огрубела и лоб прорезали преждевременные морщины, а лицо обрело почти что кирпичный оттенок, можно было догадаться, что графу не больше двадцати семи – двадцати восьми лет. Он обладал особой, свойственной морякам крепкой статью: у него были слегка согбенные, необычайно широкие плечи, длинные руки, бугрившиеся узлами мышц, твердых, как канаты, и широкие кисти.
Подобно всем заправским морякам, ходил он вразвалку, чуть склонив голову на грудь, как будто под ним была не твердь земная, а вечно качающаяся корабельная палуба.
– Я слышал весь ваш разговор, – молвил он бесстрастным голосом. – Вот уже два часа кряду сижу я здесь в засаде, за этим гобеленом, точно тигр, подстерегающий добычу. И сказать по чести, ничего нового для себя я не узнал, о чем предупреждаю вас, дабы скорее перейти к делу и не тратить время на пустую болтовню. Ведь вы не меньше моего заинтересованы в том, чтобы быстрее со всем этим покончить, не так ли, господин де Монлор?
– Правда ваша, сударь, я хочу этого больше всего на свете, – холодно ответствовал принц.
– Не волнуйтесь, мы живо перейдем к делу. А чтобы у вас не сложилось превратного мнения о моих теперешних действиях, я должен предупредить вас еще кое о чем. Ваш брат, досточтимый аббат де Сен-Мор-ле-Пари, маркиз де Ларош-Талье, имел со мной несколько резкую беседу, и после оной я пронзил его своей шпагой.
– Сударь! – вскричал принц.
– Да не тревожьтесь вы за него, – продолжал граф с хладнокровием, казавшимся сейчас тем более угрожающим, что он сдерживал в себе кипучую ярость. – Через несколько мгновений это станет заботой доктора. Я искренне желаю, чтобы он выходил его, хотя и опасаюсь обратного.
– Господин граф, – гневно прервал его молодой принц, – прошу, перестаньте насмехаться, являя нам пример дурного тона. Я готов принять вашу игру.
– Терпение, мой благородный друг, не бойтесь, еще успеется! – продолжал граф, ничуть не утратив присутствия духа. – Но прежде нам стоит оговорить правила, а мне остается лишь предупредить вас о том, что вам нечего рассчитывать на своих людей: они все мои пленники, да и люгер ваш у меня в руках.
– Как я погляжу, – сказал молодой принц с презрительной усмешкой, – вы промышляете разбоем и у берегов Франции. Рад был это узнать!
– Каждый делает, что может, сударь. Что же до ваших угроз, не вам осуждать ремесло, более или менее доходное, коим я занимаюсь. А посему я нисколько не тревожусь на сей счет. Дверь же в комнату я запер по старой привычке к осторожности. Ну а сказав вам то, что сказал, и сделав то, что сделал, я попросту хотел убедить вас, чтобы вы взяли в толк: мы здесь одни, лицом к лицу, вооруженные лишь обоюдной неприязнью и без всякой надежды на помощь откуда бы то ни было. Так что давайте-ка, господин принц де Монлор, с вашего позволенья, поболтаем, как старые друзья, коими мы и остаемся. – Последние слова граф отчеканил с устрашающей четкостью. – И я жду, что у вас есть что мне сказать, – прибавил он.
– Буду краток, господин граф, – отвечал молодой принц с пренебрежительным высокомерием. – Как вы сами сказали, всякие объяснения между нами – дело пустое. Вам угодно получить удовлетворение, да будет так! Я готов его дать вам в самой полной и убедительной мере, как вы того желаете.
– Золотые слова, сударь, жаль только, что чаще всего они расходятся у вас с делами! Не знаю почему, но в глубине души мне кажется, что, скажи я вам, чего от вас хочу, вы дадите мне от ворот поворот.
– Не сомневайтесь, сударь, повторяю, я готов дать вам удовлетворение, о чем бы вы ни просили, кроме, пожалуй, одной вещи.
– А! – заметил граф со зловещей усмешкой. – Вот уже имеем и одно исключение!
– Да, сударь, одно-единственное. Касательно всего, что составляет мою собственность и принадлежит мне, ваше право, требуйте чего угодно.
– Рад слышать! – с горечью проговорил граф.
– Но, – продолжал молодой принц, – есть благо, которого я не смею касаться никоим образом, поскольку принадлежит оно не только мне, но и всей моей семье, и его передали мне по длинной линии предков чистым и незапятнанным. Благо это – мое имя, и я не вправе ни опорочить его, ни обесчестить, поскольку мне в свою очередь надлежит передать его тем, кто будет после меня, таким, каким оно досталось мне.
– Ах, ну конечно! – судорожно воскликнул граф. – Честь вашего имени! А честь моего имени, стало быть, для вас пустой звук? Но разве мой род не такой же благородный и древний, как ваш? И вы еще могли вообразить себе, пусть даже на миг, что бесчестье, которое вам так трудно снести, вам, изменнику и трусу, лично я мог бы легко пережить, я, которого вы столь хладнокровно обесчестили! О, какая дерзость, милостивый государь!
– Так что же вам угодно, сударь?
– Что мне угодно?! – вскричал граф дрожащим голосом. – Сейчас узнаете, господин принц де Монлор. А угодно мне предать вас позору, каким вы посмели покрыть мое имя, которым я дорожу побольше, нежели вы своим, ибо я всегда нес его высоко перед всеми! Мне угодно поставить вам неизгладимое клеймо, благодаря которому вас везде и всюду узнают с первого же взгляда и поймут, кто вы есть на самом деле, – предатель, трус и похититель чести!
– Сударь! – воскликнул молодой принц, бледный от гнева. – Подобные выпады не могут остаться безнаказанными!
– Нет, конечно, – продолжал граф, усмехаясь. – И уж в этом положитесь на меня. По крови я итальянец. А там, за горами, говорят, что месть подают холодной, и небольшими порциями. Так поступлю и я, клянусь жизнью! Даю благородное слово, а я, как вам известно, слов на ветер не бросаю. Так что хорошенько подумайте, сударь, прежде чем отвергнуть предложение, которое я намерен вам сделать!
Слова эти были произнесены с такой горячностью, а лицо графа исказилось такой яростью, что, невзирая на всю свою отвагу, молодой принц почувствовал, как сердце у него болезненно сжалось, а на бледном лбу выступил холодный пот. Ему стало страшно.
Однако ж он подавил в себе это чувство, охватившее все его существо. И с бесстрастным лицом и спокойным же голосом ответил:
– Довольно угроз, сударь! Я не дитя и не робкая дамочка, которую можно испугать словами. Объяснитесь же, наконец! Что вам от меня нужно?
В это мгновение доктор Гено, который все это время стоял, с тревогой склонившись над постелью, где лежала несчастная девушка, вдруг резко выпрямился и, бросившись к двум мужчинам, встал между ними.
– Тише, господа! – властно проговорил он. – Тише! Вот и настал час, когда этой несчастной суждено стать матерью, так что довольно кричать и спорить. Дайте мне свободу действий и право исполнить нелегкий долг, выпавший на мою долю, – велю вам из чувства человеколюбия!
– Ладно, – проговорил граф глухим голосом, – идемте, сударь.
– Куда вы меня ведете? – с опаской спросил молодой принц.
– Да не бойтесь ничего, сударь, – с усмешкой продолжал граф, – мы не выйдем из этой комнаты. Просто укроемся за плотными гобеленами в том алькове и предоставим доктору Гено полную свободу действий. Ведь она ему нужна, чтобы довести до конца многотрудное дело, коим вы обременили его так некстати.
Принц де Монлор не возражал – ограничившись поклоном, он последовал за графом и остановился подле него в самом темном углу комнаты. Там они оба и остались стоять, в молчании подперев плечами стену, скрестив на груди руки и в глубокой задумчивости склонив голову. Какие зловещие мысли роились в воспаленном сознании этих двух непримиримых врагов, в то время как сестра одного из них и бывшая возлюбленная другого пребывала в родовых муках, хотя и находилась без сознания?
Что же касается доктора Гено, он напрочь забыл о двух молодых людях: человек в нем уступил место врачу, помышлявшему только лишь о страдалице.
Между тем снаружи ревущее море с яростью билось о прибрежные скалы, дождь неистово хлестал по оконным стеклам, а ветер свистел жалобно и мрачно: то была жуткая ночь, наполнявшая душу печалью и ужасом!
Глава III
Как граф де Манфреди-Лабом понимал месть
Тягостные ночные часы медленно истекли – заря тронула оконные стекла сероватыми отсветами, приглушившими огни; печально догорал очаг; струи холодного, промозглого воздуха колыхали длинные гардины, накатывая на них волнами; в комнате роженицы витала мертвая тишина.
Застывшие позы двух врагов делали эту тишину еще более грозной и многозначительной. Неприятели все так и стояли друг против друга, покорившись своей участи, с пылающим взором, наполовину скрытые широкими складками тяжелых гардин, точно два настороженных тигра. Они так и не обменялись ни словом, ни жестом, после того как доктор внезапно прервал их спор.
Между тем доктор Гено, бледный, нахмуренный, сжав губы, умело и заботливо обихаживал многострадальную роженицу, наспех утирая ей лоб и неотступно борясь с неутихающими страшными приступами боли, грозившими смертью бедной девушке; при всем том он силился побороть и собственную усталость, и боль, чтобы в конце концов вырвать из лап смерти вожделенную добычу.
Ощущалось нечто величественное и устрашающее в этой ожесточенной борьбе науки со смертью – борьбе, не нашедшей никакой помощи в недвижимом теле, которое жизнь, казалось, уже покинула… борьбе с нестерпимыми муками тяжелейших родов в самых непредвиденных обстоятельствах, при поддержке всего лишь безграничной преданности делу и несокрушимой энергии, когда не было ни малейшей уверенности в том, что хрупкое существо, готовое вот-вот появиться на свет, уже загодя обрекалось на жизнь несчастную и постыдную.
Вдруг врач выпрямился – в руках он держал младенца. Лоб у доктора тут же разгладился, взгляд озарился. Младенец пискнул. Молодые люди вздрогнули.
– Господа, – взволнованно проговорил доктор, – это мальчик!
Принц де Монлор уж было кинулся вперед, но железная рука пригвоздила его к месту – при этом граф грозно молвил:
– Вы пока что ему не отец!
– Неужто мне нельзя его поцеловать? – растерянно вопросил молодой принц.
Первый крик его ребенка разорвал ему сердце, породив в душе неведомое прежде чувство, самое естественное и нежное, – чувство отцовства.
– Возможно, вам и удастся поцеловать его, – холодно ответствовал граф. – Это зависит только от вас!
– Что я должен для этого сделать?
Граф скорее потащил его, нежели повел, к постели, где лежала девушка, бледная и безмолвная.
– Что нужно сделать? – переспросил принц.
– Жениться на его матери, – медленно проговорил граф.
Молодой принц упал в кресло, обхватил руками голову и зарыдал.
– Вы мне не ответили! – все так же бесстрастно продолжал граф.
– Увы! – вскричал принц, поднимая залитое слезами лицо. – Могу ли я?
– Вы отказываетесь?
– Я не хозяин своей воли. Заклинаю, позвольте мне поцеловать сына!
– Нет у вас сына.
– Только один поцелуй, а дальше делайте что хотите!
– Нет! – отрезал граф.
И через мгновение продолжал:
– Взгляните на часы, что висят там на стене! Длинная стрелка сейчас на цифре четыре. Когда пробьет половину пятого, я снова спрошу вас, согласны ли вы жениться на моей сестре и вернуть ей честь, которой вы ее подло лишили. У вас есть десять минут на то, чтобы принять решение, – больше чем достаточно. Богу угодно, чтобы вы прислушались к зову сердца, а не гордыни!
Засим граф повернулся к принцу спиной и подошел к доктору Гено. Тот, обмыв новорожденного теплой водой, пеленал его в загодя приготовленные простыни с осторожностью и заботой заправской повитухи.
– Спасибо, доктор, – с волнением промолвил граф. – Вы добры и верны, как всегда. Трудные выдались роды?
– Я раз двадцать опасался, что бедняжка не вынесет мук и умрет у меня на руках.
– Возможно, для нее это было бы счастьем, – глухо проговорил граф.
– Не говорите так о своей сестре, Людовик, вы же любите ее!
– Да, люблю! Больше жизни! Бедная Санция!.. А этот – трус!
– Нет, всего лишь слабая натура, бессильная и спесивая.
– Он откажет в удовлетворении.
– К сожалению, и такое возможно. Он не посмеет пойти против своих.
– Тем хуже для него. Моя сестра будет отомщена, клянусь.
– Что вы намерены делать?
– Это касается только меня, – отвечал граф тоном, не терпящим возражений.
– Вы не убьете его! – воскликнул врач.
– Убью? – зловеще усмехнувшись, бросил граф. – Полноте! Вы рехнулись, доктор. Разве смерть – это кара? Нет, я хочу, чтобы он мучился долго-долго, всю свою жизнь. Каждый миг страданий его жертвы будет восполнен годами его нескончаемых пыток и мучений.
– Вы ввергаете меня в дрожь, Людовик. Что за зловещий замысел созрел в вашей голове?
– Не спрашивайте, доктор, я не смогу вам ответить. Решение принято. И ничто его уже не изменит.
Доктор Гено печально склонил голову. Он знал эту железную натуру, неукротимую силу этого львиного сердца. Знал он и то, что тут бессильны любые мольбы и заклинания: ибо все они разобьются об эту непоколебимую волю.
Спустя несколько мгновений граф продолжал:
– В каком состоянии теперь моя сестра?
– Вполне возможно, что она…
– Ее можно без опаски увезти прямо сейчас?
– Без малейшей, только с величайшей осторожностью.
– Это ваша забота, доктор. Помните наш уговор?
– Разумеется!
– Вы по-прежнему готовы оказать мне услугу, которую я от вас жду?
– Располагайте мной, Людовик. Я сделаю все, что обещал. А в случае надобности – и сверх того.
– Спасибо, доктор. Вас здесь больше ничего не держит?
– Больше ничего, вот только нужно хорошо укрыть несчастную от стужи.
– Займитесь же всем необходимым и наденьте маску, чтобы вас ненароком не узнали, – сейчас сюда придут.
Доктор повиновался, а граф меж тем в задумчивости наблюдал за ним.
Когда девушку укутали накидками и одеялами, он подошел к ней, наклонился и поцеловал в лоб, украдкой смахнув слезу со своей щеки.
– Бедная Санция! – прошептал граф. Только это он и смог вымолвить, выражая свою душевную боль; потом, даже не взглянув на младенца, которого ему показывал врач, он дрожащим голосом прибавил: – Уже половина!
И действительно, в это мгновение настенные часы пробили один раз.
Граф взял золотой свисток, висевший на цепочке у него на шее, и свистнул.
В тот же миг все двери распахнулись и в спальню ввалились по меньшей мере человек тридцать. Десятеро из них охраняли два десятка пленников, чьи руки были связаны за спиной, но не очень крепко, чтобы не стеснять движения. Затем вошли еще четверо с носилками – свою ношу они опустили возле кровати. Все эти люди были в масках. Большинство остальных, вооруженных до зубов, разошлись по другим комнатам дома, однако ж они все, как один, были готовы в случае чего собраться вместе по первому же свистку графа. Те, кому удалось пройти, а вернее, протиснуться в спальню, молча выстроились в ряд вдоль гобелена и встали там как вкопанные.
Обменявшись последними словами со своим врагом, принц де Монлор, мрачный и подавленный, сидел, обхватив голову руками, явно безучастный к тому, что происходило вокруг.
Доктор Гено поднял девушку на руки, бережно переложил на носилки и, поправив накидки так, дабы уберечь от холода, уже было хотел распорядиться, чтобы носильщики готовились к отходу, как вдруг граф жестом остановил его.
– Минуту, доктор, с вашего позволения! – попросил он.
С этими словами граф подошел к принцу и слегка тронул его за плечо.
Молодой человек вскинул голову и вопрошающе воззрился на своего врага.
– Господин принц де Монлор, – проговорил граф твердым, четким и внятным голосом, который расслышали даже те, кто находился в соседних помещениях, – пробило половину пятого, и я жду вашего ответа. А чтобы меж нами не было недомолвок, я повторю мою просьбу. Мне угодно, чтобы все знали, что тут произошло, и, как бы там дальше ни обернулось, потом могли засвидетельствовать, что произойдет здесь сейчас.
– Слушаю вас, сударь. Говорите же, прошу! – отвечал молодой принц, поднявшись и отойдя к камину.
– Господин принц де Монлор, – продолжал между тем граф, – не я ли спас вам жизнь два года тому, рискуя своей собственной?
– Истинно так, сударь. Признаю.
– Не я ли, личный ваш враг, не колеблясь подавил свою ненависть и оказал вам у себя в замке самый добрый и радушный прием?
– Совершенно верно, сударь.
– И чем же вы отплатили мне за оказанную услугу? Сейчас скажу, господин принц де Монлор.
– Не стоит, господин граф, – с достоинством отвечал молодой принц. – Раз вы требуете от меня публичного покаяния, что ж, я готов! Я согласен покаяться и сделаю это искренне, от всего сердца. Меня пленили красота и простодушие ангела, которого вы называете своей сестрой, и я презрел законы чести и гостеприимства, забыл о признательности, которой был обязан вам, моему спасителю. Я любил вашу сестру и сделал все, чтобы она ответила мне взаимностью. Единственное, в чем я повинен, признаю и сожалею, так это в невольном преступлении, к которому подтолкнула меня моя страсть, и совладать с нею мне не хватило ни смелости, ни сил. Я уже говорил и скажу еще раз: я готов дать вам любое удовлетворение, которое вы вправе ждать от меня.
– Да, верно, вы говорили это, сударь, – отвечал граф с усмешкой, – однако ж вы отказываетесь дать то единственное удовлетворение, которое я требую от вас!
– Потому что это выше моих сил, сударь. Потому что, хоть вы и столь же знатного рода, как и я, и не менее богаты, нас разделяет неодолимая пропасть – давняя родовая вражда.
– Поздновато, по-моему, рассуждать об этом, признайтесь, сударь!
Молодой принц зарделся и понурил голову, не проронив ни слова в ответ.
– Ладно! – продолжал граф. – Стало быть, вы отказываетесь дать моей сестре единственное удовлетворение, способное вернуть ей честь, которую вы у нее отняли. Словом, вы не хотите и не согласны жениться на ней?
– Сударь!
– Хватит увиливать и ходить вокруг да около, сударь! Отвечайте без обиняков. Я вас спрашиваю: да или нет? Каждый из здесь присутствующих должен узнать из ваших собственных признаний, кто из нас двоих – вы или я – совершил недостойный поступок и бесчестье и, будучи отпрыском благородных кровей, повел себя как ничтожный мужлан.
– Довольно оскорблений, сударь!..
– Я и не собираюсь вас оскорблять – отмечаю только факты. Мне угодно, чтобы, какой бы ни была моя месть, вы признали мою правоту и мое же право поступить так, как я намерен.
– Я признаю это, сударь. Вас заранее прощает тот, кого вы справедливо считаете своим заклятым врагом. Так что поступайте, как вам будет угодно, а уж я сумею без жалоб искупить злодеяние, в котором вы меня обвиняете.
– Да неужели? – вопросил граф со зловещей ухмылкой.
– Что касается союза, который вы мне предлагаете, – союза, который отвечал бы всем моим желаниям и смыл бы пятно, порочащее мое счастье… так вот, должен сказать, что этот союз, хотя, говоря о нем, у меня разрывается сердце, невозможен, и никакая сила на свете не заставит меня принять его, какими бы последствиями ни обернулся для меня отказ.
Волна гнева прокатилась по рядам грозных свидетелей этой странной сцены.
Граф вскинул руку – все разом смолкли. Минуты две-три он с мрачным видом мерил комнату неровными шагами. Всякий раз, проходя мимо носилок, он бросал долгий взгляд на сестру, спавшую мирным сном, с улыбкой на лице: ей было невдомек, какая ужасная драма разыгрывалась вокруг – сцена, единственной причиной которой была она сама.
Граф, как и принц, не стал надевать маску, поэтому было нетрудно следить за выражением его лица, бледного и искаженного: на нем, точно в зеркале, отражалась вся буря переменчивых чувств, кипевших в душе молодого человека. В какой-то миг у него на лице появилось выражение столь дикой ярости, что все его подручные, не сводившие с него глаз, содрогнулись от страха, хотя они ни сном ни духом не ведали, что за дьявольская мысль вдруг пронизала его мозг.
Один лишь принц де Монлор сохранял видимое спокойствие и безразличие. Принц знал о непреклонной силе человека, в чьих руках он оказался; знал он и о лютой ненависти, переполнявшей его сердце. Он понимал, что у него не осталось никакой надежды, и потому решил не дать себе сломиться перед несгибаемой волей своего врага и не идти на постыдные уступки собственной совести. Он без страха жертвовал своей жизнью, и ему было все равно, каким способом враг предаст его смерти.
Наконец граф остановился. И, сделав над собой, казалось, неимоверное усилие, мягким и печальным голосом обратился к врачу, наблюдавшему за ним с тайной тревогой.
– Доктор, – сказал он, – я искренне благодарю вас за преданность моей семье в столь прискорбном деле. Я обязан вам жизнью моей сестры и не забуду этого никогда. Ваше присутствие, как видите, здесь больше ни к чему – уносите бедную девочку, я поручаю ее вам, позаботьтесь о ней, благо у вас есть все мои распоряжения, и я уверен, вы исполните их в точности. Еще раз благодарю, доктор, спасибо и прощайте!
– Людовик, – с усилием выговорил врач, украдкой глянув на принца де Монлора, который стоял все так же неподвижно, прислонясь к камину, – вам нанесли ужасное оскорбление, но ненависть плохой советчик. Не позволяйте ей взять верх над собой, будьте снисходительны. Помните, никто не вправе вершить самосуд!
– Доктор, – с горькой улыбкой отвечал граф, – я признателен вам за столь добрые слова. Но и вы не забывайте, я человек благородной крови, и возмездие будет сродни злодеянию. Знайте лишь, что жизнь этого человека будет проклята. Я не обагрю руки его кровью. Теперь же ступайте и закончите свое дело, а я покамест завершу свое.
Доктор горестно покачал головой, но возражать не посмел. Он сделал знак – и четверо носильщиков подняли свою ношу.
– Прощайте! – сказал он.
– Прощайте, – холодно ответил граф и, когда врач уже был готов переступить порог спальни, прибавил: – Отошлите моих людей в условленное место сразу, как только они выполнят порученное.
Доктор Гено молча поклонился и вышел.
Какое-то время еще был слышен приглушенный шум тяжелых, мерных шагов по ковру удалявшихся доктора и его спутников, потом все смолкло, и снова воцарилась тишина.
Граф опять заметался по комнате, точно загнанный зверь. А его подручные с крайней тревогой стояли и ждали: они понимали – вот-вот должно случиться что-то ужасное.
– Надо с этим кончать, – проговорил граф на ходу, – надо кончать!
Но, вопреки своей воле, он колебался: жуткая месть, которую он замыслил, страшила его самого. Наконец он резко остановился перед господином де Монлором и, смерив его пристальным взглядом, угрожающим тоном спросил:
– Вы готовы?
– Готов, – только и ответил принц. – Убейте меня!
Граф покачал головой, потом еще раз, и еще…
– Нет, – сказал он, – вы не умрете: смерть – не искупление, а освобождение.
– Делайте что хотите, я в ваших руках, – бесстрастно, с достоинством отвечал молодой принц.
– Давайте! – велел граф, махнув рукой.
На принца де Монлора тут же набросились четверо – они повалили его наземь так, что он и глазом не успел моргнуть, разорвали на груди одежду, связали по рукам и ногам, чтобы не смог пошевельнуться, а рот накрепко заткнули влажной тряпкой.
– Отлично! – заметил граф. – А теперь слушайте все, друзья и враги, мне было угодно призвать вас в свидетели кары, ибо вы были свидетелями оскорбления. Этот человек сам приговорил себя, признав, что совершил злодеяние. Он даже не пытался смягчить свою вину, а правда и голос совести так сдерживали его и стесняли против его собственной воли, что ему было невмочь осознать свою вину. Вы сами видели, как я старался усмирить его гордыню, призывая дать мне единственно возможное удовлетворение за нанесенную мне кровную обиду. Угрозы, уговоры – я все испробовал, и без толку. Уши его остались глухи, а сердце закрыто. И даже теперь, когда он чувствует, что пропал, когда плоть его трепещет от страха, он все такой же непреклонный, словно находится на свободе, среди своих. Что ж, пусть свершится его воля и да рассудит нас Бог!
Выговорив эти слова дрожащим, прерывистым голосом посреди мертвой тишины, граф подал знак.
В комнату вошел человек и направился прямиком к камину.
В руках он держал переносную печку с пылающими углями и торчащим из них длинным железным прутом.
– Я княжеского рода, приближенного к французскому двору. Предки мои правили в Пизе и Флоренции, и я имею право на высшую справедливость на своей земле, – продолжал граф с каменным лицом. – И эту справедливость я намерен направить против человека, обесчестившего меня. Это мое право. Или, может, кто-то из вас посмеет мне возразить?.. Пусть скажет, пусть докажет, что презренный негодяй, который корчится у моих ног, невиновен!.. Я жду!
Ответом ему была тишина.
– В таком случае, – снова заговорил граф еще более твердым и мрачным голосом, – вы признаете вину этого человека и справедливость моей мести?
– Да! – дружно отвечали присутствующие, которые все, как один, были друзьями и сообщниками графа.
И только пленники хранили угрюмое молчание. Они не смели никого оправдывать и не хотели никого осуждать.
Граф решительно схватил железный прут.
– Да свершится справедливость! – возгласил он и с силой приложил прут с лилией на конце к голому дергающемуся плечу своего врага.
Послышался треск опаленной плоти – молодой принц издал душераздирающий вопль, задергавшись в своих путах, потом все кончилось: он повалился на пол и потерял сознание.
– Принца Монлора больше нет, – продолжал граф, – а есть лишь презренный негодяй, которого покарала человеческая справедливость, – отныне он изгой для общества. А коли я злоупотребил своими правами, отомстив таким образом за мою поруганную честь, повторяю: Бог мне судья!
По знаку графа молодого принца завернули в плащ и взвалили на плечи дюжему матросу.
– Нам здесь больше нечего делать, – сказал безжалостный граф. – Часть дела сделана, теперь остается последнее: все на борт!
Он первым вышел из комнаты. Сообщники последовали за ним, даже не удосужившись закрыть за собой двери.
Было восемь часов утра. День выдался хмурый и холодный; ветер поулегся. Между тем море все еще штормило и громадные волны с прежней яростью обрушивались на скалы. Жители Лe-Сабль-д’Олона то ли из страха, то ли по какой другой причине сидели по домам. На морском берегу не было ни души, кроме праздных с виду моряков, которые, признав графа, тотчас присоединились к нему. Людовик де Манфреди-Лабом поднялся на борт люгера в сопровождении своих товарищей, вместе с принцем и другими пленниками.
Вскоре был отдан приказ сниматься с якоря. Через несколько минут легкое суденышко развернулось носом в открытое море и на всех парусах понеслось по гребням волн, подобно Алкионе[4].
