Глеб Пудов
Византийские сны
Редактор Анатолий Сигалов
Дизайнер обложки Наталия Ковалева
© Глеб Пудов, 2020
© Наталия Ковалева, дизайн обложки, 2020
ISBN 978-5-0051-1705-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие
«И опять я почти не нарочно окажусь
в византийской тиши…»
При мысли о Византии первыми в сознании возникают выложенные мозаикой лица императоров. Как древние портреты складываются из разноцветных камешков, так и портрет поэта слагается из стихотворений о том, что отразило грани его души.
Не удивительно, что новый сборник поэзии Глеба Пудова получил говорящее название «Византийские сны». И дело не только в том, что книга открывается одноименным циклом. Действительно, автору как искусствоведу дорог образ Византии, но обращается он и к другим городам и странам, к самым разным областям человеческой жизни.
Самое дорогое, что может подарить поэт читателю — свое видение мира. Что может увидеть человек, чей взгляд еще дышит Византией, на улицах родного Петербурга, «на старом мосту» в Смоленске, в «старинных башнях» Пскова, на тропах белорусских лесов? Чем отзовутся современный Стамбул и европейские пейзажи? Что можно встретить на исхоженных «тропах» библиотек? Какими видит Глеб семейные отношения, дружбу, политику? Иными.
Для знакомства со сборником читателю стоит запастись поисковиком и словарями. Стихотворения научат думать, искать, вспоминать и видеть по-новому. Конечно, можно бегло просмотреть каждое и ухватить основную мысль, но куда слаще вдуматься и докопаться до каждой детали. А их много – умных, красивых, сочных деталей! Автор признается: «Согласен, грешу мелкотемьем,/ я б даже сказал, к микротемам/ влеченье питаю, и тем я/ чуть дальше от штампа, от схемы» («Монолог ужа»). И сколько же в этом «мелкотемье» сокрыто! Вот он, повод перечитать греческие мифы, больше узнать об истории и искусстве. Кто такие «путти со стенок ларцов»? Что было написано в «Илиаде» о Патрокле? Почему «Меса гудит, как разгневанный рой»?
При этом многие темы близки и понятны каждому, кто хоть раз обращал взор внутрь себя. Не раз встречается тема двойника: «Увы, в июльской тишине/ передо мной возник – /двойник… («Ошибка»). Неравнодушен поэт и к извечной теме внутренней пустоты: «Никто не заметил какой-нибудь фальши:/все были мертвее, чем он» («Однажды под вечер…»).
В стихах, как и в жизни, есть место всему. Нашлось оно и для улыбки автора. Есть улыбка добрая по отношению к себе и собственной стихотворческой судьбе: «Строка появилась и будто в воронку/меня затянула: уже/ сознанье послушно послало вдогонку/ две рифмы: на «ронку» и «же» («Навык»). Есть улыбка напряжённая, которая появляется при мысли о судьбах мира, когда уж лучше смеяться, чем плакать. Она видна в напоминающих мозаику сериях стихотворений «Общество с ограниченной ответственностью» и «Государство»: яркие образы отдельных персонажей складываются в картину действительности, достойной горькой насмешки.
Автор с интересом включается в литературную игру: в сборник вошла серия акростихов «Из истории европейской живописи», где по первым буквам каждой строки читается дополнительное послание автора, будь то имя художника или повтор первой строки стихотворения. Привлекает особое внимание написанный рифмованной прозой «Рассказ про ворону».
Стихи Глеба Пудова порой медлительны и торжественны подобно древнегреческим, но он не забывает и о коротких, «плясовых» размерах, создающих ощущение простоты.
Роскошное многоцветье мест и событий, времён и личностей, жанров и стилей — такой складывается мозаика «Византийских снов». Серьезное сплетается с пародийным, горькая усмешка с веселой улыбкой. И во всём этом автор предельно честен.
Мария Шебанец (г. Молодечно, Беларусь),
поэт, прозаик, автор-исполнитель,
член СП Беларуси
Византийские сны
I. Анна
Никто (кроме банка) не вспомнит,
что жил я на этой земле,
писал свои книги, как Комнин,
в холодной декабрьской мгле.
О, Анна1! Сквозь дымку Босфора
порою мне чудится лик
и голос чуть слышный, в котором —
величие древних владык.
И пусть, что никто и не вспомнит,
что жил я в декабрьской мгле
с желанием вечным, нескромным
остаться на этой земле…
Что — я? И кому я был нужен?
Ведь дочь позабытых царей,
не зная ни холод, ни стужу,
следила полет кораблей.
II. Царьград
Свернулся мой зонтик подстреленной птицей,
полнеба с собой прихватив,
как пика султана дорога искрится,
торжественный замер Фатих2;
разносят коты свои жаркие оды
по влажным зеленым углам,
их звуки стихают под каменным сводом
мечети, где дремлет имам;
Босфор без движения: спят субмарины,
эсминец, паромы, фрегат…
Но в дымке лазурной, прохладной, старинной
мне вновь улыбнулся Царьград.
III.
Столица спит (чуть слышно только,
как где-то плещется фонтан),
и месяц яблочною долькой
плывет сквозь утренний туман…
Спят лодки на волнах Босфора,
спят церкви, площади, сады,
и даже Мраморное море
свои морские видит сны.
Но василевса3 сон тревожен
и сновидения все те ж:
удавом сильным, осторожным
у трона ползает мятеж.
И царедворца сны подобны,
и сновидения все те ж:
узнал божок порфирородный
про подготовленный мятеж!
И лишь рыбак в старинной лодке
вкушает дивный теплый сон:
в своем видении коротком
он снова молод и влюблен!
IV.
И опять я почти не нарочно
окажусь в византийской тиши,
чтобы здесь в этот час неурочный
слушать речь христианской души.
Не витийства могучего Пселла4,
не послания древних Отцов5,
а слова, что тихонько мне спела
пара путти6 со стенок ларцов:
то Геракл сражается с гидрой,
то послышится бег колесниц,
то со львами сплетаются тигры,
а рабы повергаются ниц…
Широта мировых горизонтов
и ушедших культур глубина —
вот чем дышит простор Геллеспонта
и чем песня тех путти полна!…
V. Предок
Крадется вдоль берега, у камышей,
к судьбе недоверчивый росс.
Он жил среди пляски кровавых мечей
и смерть для него — не вопрос.
Ладья подготовлена. Где-то Царьград
надменно глядит на волну,
но с трепетом ждет, как могучий отряд
весною объявит войну.
А Меса7 гудит, как разгневанный рой,
солдат всюду громче шаги.
Старик-император вечерней порой
кричит в небеса: «Помоги!»
Крадется вдоль берега, у камышей,
к судьбе недоверчивый росс.
Он слышал, что книг там — как в речке ершей,
и храмов там много, и роз.
Он будет служить византийским богам,
пройдет сотни дальних дорог,
затем он вернется к своим очагам…
С него и начнется мой род.
VI. Стекло
В прохладных покоях, вдали от тревог,
изведав коварную суть перемен,
свой мир претворял в сочетания строк
седой Кекавмен8.
Как хочется сына от бед уберечь!
Как хочется счастьем надежным снабдить!
И вьется, и бьется, и тянется речь,
как тонкая нить…
«Не верь никому! Твоя пристань — семья!
Обманы повсюду и вечная ложь…
И даже твой друг может бросить в тебя
сверкающий нож…».
Как много столетий с тех пор утекло,
исчез в этих водах суровый старик…
Но, кажется, прав он: повсюду — стекло,
что рушится вмиг.
Санкт-Петербург
Худы мои кеды…
Худы мои кеды
и разум мой худ.
Терплю свои беды,
как младший Лихуд9.
Судьбе противленье —
чужая игра.
Живу, словно тень я…
на грани пера.
Санкт-Петербург
Политика
Скоморохам нынче — счастье:
деньги, слава и почет!
Не коснутся их напасти
и беда их не возьмет.
Смело лезут на трибуну
и кричат, шипят, свистят —
как испорченные струны
или вражеский снаряд.
Зритель массовый доволен
(соучастие как лесть),
а на клоунские роли
кандидатов и не счесть!
Санкт-Петербург
Смоленская рапсодия
I. Тень
Под вечер зонтами ощерился город,
холодному ливню на дерзость его отвечая.
Неспешно налью себе чашку душистого чая
и стану смотреть с высоты на огни и заторы.
Ну что ж… Суетится народ, как безумное стадо,
планета в пространстве летит бесконечном.
Гляжу из окна и смеюсь: суеты мне не надо —
она засоряет собою понятие «вечность».
А мир понемногу (уж если взглянуть за изнанку)
теряет причины и следствия, смыслы и связи.
И я растворяюсь. Проснусь спозаранку,
а я — только тень, что витает над утренней грязью.
II.
Под вечер я выйду без всякой причины
в Лопатинский сад. Там горят фонари.
Пройду по аллее, попью капучино
у мокрой афиши с наклейкой «Paris».
На старом мосту поприветствую уток,
в их честь сочиню пару ласковых строк.
И в этом неспешном движении суток
увижу, как мне улыбается Бог.
III. Осень
Пришел октябрь и с кленов горемычных
стряхнул серебряные кружева,
и ветер, словно яростный опричник,
их разметал по улицам. Жива
та самая осенняя эпоха,
когда поэмы разливаются рекой,
и коль поэту пламенному плохо,
доволен он, и мчится за строкой.
И я доволен, пусть не плодовит я,
пусть муза где-то тешится с другим
и надо мной смеется ядовито,
пусть годы исчезают, словно дым…
Доволен я. В тиши и незаметно
я делал свое дело вопреки
судьбе-злодейке; жаждою монетной
не унижал явление строки;
глядел из окон на автомобили,
что молодых навстречу их судьбе
несли; глядел, как злобные дебилы
сжигали книги в воющей толпе.
Все это — мир. Ужимки и гримасы
реальности, все — суета и тлен.
Но я не ждал, что будет мир прекрасным,
поскольку знал: не будет перемен.
IV. Двойник
В цвета золотистой латуни
окрасила осень сады.
В Смоленске — октябрь. Накануне
со мной разговаривал ты.
Кричал мне, что я изменился,
что вовсе не слышу тебя,
и далее – с точностью СНИЛСа10 —
дорогу в чужие края
чертил мне на ватмане белом.
— «Зачем туда ехать, скажи?..»
— «Там жизнь не такая и, в целом,
там можно достойно прожить:
не лгать, не работать напрасно,
не быть, как скотина в узде…»
— «Эх, милый, реальность ужасна.
При этом ужасна везде».
Обиделся он. Хлопнул дверью,
и быстро ушел от меня.
Сейчас, полагаю, наверно,
он ищет другие края.
P.S. Как прежде, октябрь что есть силы
латунью покроет сады.
Зачем же, далекий и милый,
тогда не настаивал ты?
V.
Когда ночь опустится шалью,
мне явятся древние сны,
послышатся бряцанье стали,
удары клинков о щиты.
И крики взметнутся метелью
над полем у тихой реки,
увижу скопление тел я,
пойму — все мои земляки.
Проснувшись под утро в постели,
замечу я (Боже Ты мой!),
что бок мой несчастный прострелен
каленой татарской стрелой!
Смоленск, Мстиславль
