Ги Бретон
Наполеон и его женщины
Конечно же, такие слова очень польстили самолюбию Директора. Но он все же поздравил себя с тем, что вовремя подтолкнул эту беспокойную любовницу в объятия Бонапарта…
В скором времени в особняке на улице Шантрен Жозефина приняла «жениха» и изложила ему свою версию ее недавнего разговора с Баррасом.
– Этот человек был гнусен, – сказала она. – Он попытался изнасиловать меня. Он давно уже домогался меня, но на этот раз мне пришлось бороться с ним. Он крепко держал меня, мы упали оба на ковер, и тут я потеряла сознание.
Бонапарт ужасно разозлился и сказал, что сию минуту он отправится к Баррасу и потребует от него удовлетворения за оскорбление, нанесенное им его будущей супруге.
Жестом, вдохновившим барона Гро написать свое замечательное полотно, Наполеон схватился за шпагу. Испуганная креолка схватила его руку и, став сразу же нежной, сказала:
– Послушай, у Барраса, следует признать, манеры несколько грубоватые, но человек он добрый и отзывчивый. Он хороший и верный друг, и если кто-то сумел его заинтересовать, то может быть уверенным в том, что Баррас его не оставит и будет принимать в его делах самое активное участие. А посему нам следует принимать людей и события такими, какие они есть. Может ли Баррас быть нам полезен с точки зрения его нынешнего положения? Вне сомнения, может. Давай же используем это, а остальное позабудем24.
Эти слова успокоили Бонапарта. Верный привычке извлекать выгоду из самых запутанных ситуаций, он произнес с улыбкой фразу, которую биографы Наполеона стараются нигде не цитировать:
– О! Если бы он доверил мне командование Итальянской армией, я бы простил ему все: я стал бы самым признательным из людей, я не подвел бы его, и, таким образом, мы провернули бы неплохое дельце. Мало того, я уверяю тебя, что мы вскоре могли бы купаться в золоте…25
Для Жозефины это было решающим доводом.
– Ты эту должность получишь, – пообещала она. Бонапарт знал, как и чем следовало благодарить женщин. И, взяв креолку на руки, он отнес ее на кровать, снял с нее одежду и постарался быть ей приятным с помощью испытанных уже средств…
С того дня Бонапарт, по словам Роже де Парна, «поставил свою невесту на службу своему честолюбию».
Почти ежедневно он заставлял Жозефину навещать Барраса для того, чтобы хлопотать о должности главнокомандующего Итальянской армией, делая вид, что ничего не знает о связи, существовавшей между Директором и виконтессой.
Это отсутствие предрассудков очень удивило многих, начиная с самого Барраса.
Послушаем, что он пишет:
«Признаюсь ли я в этом? Да, признаюсь, поскольку пишу свои “Мемуары”, не дав им скучного и скромного названия “Исповедей”; я признаюсь, поскольку они могут попасть в руки какого-нибудь француза, воспитанного в духе рыцарства, что у меня была в некотором роде близость, теперь, правда, давняя, но вполне реальная связь с госпожой де Богарнэ.
В моих признаниях мало высокомерия, а кому-то может показаться, что они полны скромности. Однако же сложилась такая ситуация, которая не могла ускользнуть от сведения тех, кто был в курсе моей частной жизни. А посему все знали, что госпожа де Богарнэ считалась одной из первых моих любовниц, а Бонапарт, часто у меня бывавший, был одним из самых осведомленных обо мне лиц и не мог не знать всего этого. Но кажется, что то, что очень трогает нормальных мужчин, было для него совершенно безразличным, и в этом он намного превосходил других.
Таким образом, собираясь жениться на госпоже де Богарнэ и не будучи осведомлен о том, порвал ли я эту связь или же нет, он, тем не менее, собственноручно приводил в Директорию свою будущую супругу: она уже служила ему в делах, помогая его продвижению по службе.
Поскольку он был вынужден постоянно меня о чем-нибудь просить, то решил, что будет выглядеть менее навязчивым, если просить будет она.
Госпожа де Богарнэ неоднократно, желая переговорить со мной без свидетелей, просила меня без церемоний пройти с ней в мой кабинет. Бонапарт оставался ждать ее в салоне, коротая время за разговорами с посетителями.
Однажды госпожа де Богарнэ затянула нашу беседу дольше обычного, и, главное, дольше, чем того хотелось мне: она пылко говорила мне о нежности, которую всегда испытывала ко мне и на которую никак не могло повлиять предполагаемое замужество. Обняв меня, она упрекнула в том, что я больше не люблю ее, еще раз повторив, что любит меня больше всех на свете и не может порвать со мной, став женой “маленького генерала”.
Я оказался почти в таком же положении, в каком был Иосиф с госпожой Пютифар. Но я не стану лгать и говорить, что я был таким же жестоким, как тот молодой министр египетского фараона.
Из кабинета я вышел вслед за госпожой де Богарнэ не без некоторого смущения…»26
Спустя несколько дней Баррас, довольный тем, что так легко отделался от этой истерички, сообщил «маленькому генералу», что тот назначен главнокомандующим Итальянской армией27.
Добившись своего, Жозефина объявила всем, что намерена выйти замуж за этого Буонапарте, имя которого парижане так плохо выговаривали, но чей пыл был ей так хорошо известен…
Глава 2
Бурная брачная ночь Бонапарта
Адам и Ева были счастливы в Раю земном, но тут появился зверь…
Масиллон
9 марта 1796 года около восьми часов вечера в салоне мэрии 2-го округа, что на улице Антеи, скучали шесть человек.
Эти шестеро, собравшиеся у камина, были: Жозефина, Кольмеле (юрист), Ле Маруа (адъютант Бонапарта), Баррас, Тальен и чиновник отдела регистрации гражданских браков Коллен-Лакомб.
На улице шел проливной дождь.
– Надеюсь, что он не забыл, – прошептала Жозефина.
– У него много работы, – сказал в ответ Баррас. – Он готовится к отъезду в Италию. Сейчас ему предстоит немедленно решить бесчисленное множество вопросов.
Жозефина ничего на это не ответила, и во вновь наступившей тишине слышалось только потрескивание дров в камине.
О чем же она тогда думала, неотрывно глядя на огонь? Быть может, о той старой караибке из Фор-де-Франс, которая сказала ей, семилетней девочке:
«Ты выйдешь замуж за сверхчеловека и взойдешь на трон…»28
И от этих воспоминаний она, возможно, впала в меланхолию…
Ведь этот невзрачный маленький генерал, с которым ей предстояло этим вечером связать свою судьбу, вовсе не был похож ни на сверхчеловека, ни на будущего монарха…
И однако же она верила в это предсказание. Верила так сильно, что эта вера помогла ей перенести все невзгоды революционных тюрем.
В девять часов вечера чиновник службы регистрации браков задремал, а свидетели, не решаясь взглянуть на «невесту», нервно вышагивали взад-вперед по салону.
Наконец, когда часы уже пробили десять, на лестнице раздались энергичные шаги. Дверь с шумом распахнулась, и в салон влетел Бонапарт. Подскочив к Коллен-Лакомбу, он стал трясти его за плечо:
– Ну же, господин мэр, пожените нас поскорее!..
Чиновник мэрии, с еще мутными от сна глазами, открыл свою регистрационную книгу, и все присутствовавшие в полной тишине заслушали запись о заключении брака, которая была занимательна уже тем, что была полностью неправдой: Бонапарт из галантности постарел на год, а Жозефина из кокетства помолодела на сорок восемь месяцев. Новобрачный назвал своим местожительством мэрию, его свидетель был слишком молод и не имел права заверять акт о браке… Согласитесь, любопытный был составлен официальный документ, особенно для молодого человека, чье имя позднее стал носить Гражданский кодекс…
После оглашения этого лживого документа были произнесены положенные в данном случае фразы, поставлены необходимые подписи, и все вывалили на улицу.
– Прошу прощения за беспокойство, – сказал Бонапарт ошарашенным свидетелям. – Увидимся завтра. Спокойной ночи.
После этого он втащил Жозефину в карету, которая во весь опор помчалась на улицу Шантрен29.
Для маленького генерала эта свадьба была очень выгодным делом. Женившись на вдове Богарнэ, он получал доступ в общество «бывших», роскошной жизни и элегантности которых всегда очень завидовал. А кроме того, он «становился французом»30 и владельцем уютного особняка, окруженного садиком… Богатства, о котором прожужжала ему все уши Жозефина, конечно же не существовало в природе, но креолка принесла ему в качестве приданого пост главнокомандующего Итальянской армией31.
А посему он раздевал супругу с довольной улыбкой на лице и с огромным желанием нанести ей самые сладостные оскорбления…32
Собираясь лечь в постель, Бонапарт увидел, что на покрывале лежит мопс Жозефины по кличке Фортюне.
Он собрался было согнать собаку с кровати, но креолка запротестовала:
– Ты ведь не станешь беспокоить бедную собачку за то, что ей захотелось поспать на моей кровати, – сказала она. – Погляди, как он ласково на тебя смотрит… Надо быть бессердечным человеком, чтобы прогнать его.
Генерал твердо считал, что каждый должен быть на положенном ему месте: мужчины на войне, любовники в постели, а собаки – в своих конурах. У него появилось огромное желание вышвырнуть мопса в окно, но, подумав, что для первой брачной ночи это было бы плохим прологом, он, не сказав ни слова, юркнул под одеяло.
Едва соприкоснувшись с гибким горячим телом Жозефины, он стал думать совсем о другом, и, как красиво выразился господин де Равин, «маленькая капризная собачонка была тут же забыта из-за нежной шкатулки, которую будущая императрица тайно взрастила в месте соединения ее нежных шелковистых бедер…».
После нескольких прикосновений, имевших целью уточнить намерения, Бонапарт набросился на Жозефину с такой яростью, что испугал собачку.
Фортюне, не привыкший видеть, чтобы с его хозяйкой обращались так грубо, отчаянно залаял.
Бонапарт, продолжая начатое дело, попытался успокоить животное нежными и ласковыми словами. Он называл его, хотя и тщетно, золотым красивым барашком, розовым кроликом, ангелочком. И наконец, не выдержав, двинул ему ногой в брюхо.
Собака с жалобным визгом слетела на ковер, а супруги продолжили свои сладостные занятия.
Вдруг Бонапарт дико закричал, и счастливая Жозефина подумала, что муж ее достиг вершины блаженства. Но она ошибалась: это был не крик сладострастия, а вопль боли. Дело в том, что Фортюне, которому удалось-таки вскарабкаться на кровать и шмыгнуть под одеяло, впился своими острыми клыками в лодыжку будущего победителя под Аустерлицем…
После этого парочка продолжать любовные игры уже не смогла. У генерала пропал всякий интерес к удовольствиям.
«До самого утра, – рассказывает все тот же господин де Равин, – огорченная Жозефина ставила примочки из липового цвета на рану пострадавшего, который, корчась на кровати от боли, твердил жалобным тоном, что умрет от бешенства»33.
Так, словно в веселом водевиле, закончилась первая брачная ночь величайшего человека всех времен и народов…34
На другой день об этой свадьбе в довольно пренебрежительном тоне сообщила одна из газет:
«Генерал Буона-Парт, столь известный в Европе благодаря своим многочисленным подвигам (говорят, что прежде, чем стать генералом Французской республики, он был клерком у одного судебного пристава в Бастиа), перед тем как отправиться в войска, чтобы собрать новый урожай лавров на полях Марса, возжелал сорвать мирту Амура. Другими словами, это означает, что он захотел жениться.
На голову этого молодого героя возложили венок Амур и Гименей.
Он взял в жены госпожу де Богарнэ, молодую, сорокадвухлетнюю вдовушку, которая была неплоха собой до тех пор, пока во рту ее оставался последний зуб, украшавший самый маленький в мире рот.
Церемония бракосочетания прошла очень весело. Свидетелями были господа Баррас (…), Тальен и его прекрасная Кабаррю.
Господа Тальен и Баррас были очень любезны друг с другом. Они не могли глядеть на генерала Буона (sic!) без улыбки, понимая, что с их сердец свалился камень и что отныне совесть их чиста»35.
Спустя два дня, 11 марта, Бонапарт выехал из Парижа и отправился в Ниццу принимать командование армией.
В Шансо его ждало огорчение в виде письма от Дезире Клари, той самой юной марсельки, которой несколько месяцев тому назад он клялся в вечной любви36.
Чувствуя себя очень неловко, он прочел письмо, содержанию которого суждено было навечно запечатлеться в его памяти и заставить его мучиться угрызениями совести всю жизнь.
«Вы сделали меня несчастной до конца моих дней, но у меня хватает еще слабости простить Вам все.
Итак, Вы женаты. И теперь, значит, больше не дозволено бедной Эжени любить Вас, думать о Вас. Вы говорили, что любите меня… И женились?!
Нет, не могу свыкнуться с этой мыслью! Она убивает меня. Я этого не могу пережить! Я докажу Вам, что я была более верна своему слову, и, несмотря на то что Вы разорвали существовавшие между нами связи, никогда больше я не дам никому обещания, никогда не выйду ни за кого замуж. Мои несчастья научили меня разбираться в мужчинах и беречь от них мое сердце.
Я попросила Вашего брата вернуть мне мой портрет. И теперь я обращаюсь к Вам с этой же просьбой. Вам этот портрет, очевидно, не нужен, особенно сейчас, когда у Вас есть портрет той женщины, которая, безусловно, Вам дорога. Сравнение, естественно, не в мою пользу, поскольку жена Ваша во всем превосходит бедную Эжени, которая, возможно, превосходит ее только лишь в крайней к Вам привязанности.
После года разлуки я так мечтала о счастье! Я так надеялась вскоре увидеться с Вами и стать счастливейшей из женщин, выйдя за Вас замуж!
…Теперь мне осталось одно лишь утешение: убедить Вас в моем постоянстве. А после этого я хочу лишь одного: умереть. Жизнь – это жестокая пытка, и я не могу больше посвятить ее Вам.
Желаю Вам счастья и успехов в вашем браке. Я хочу, чтобы женщина, которую Вы избрали для того, чтобы сделать счастливой, заслужила больше счастья, чем я и чем Вы этого заслуживаете. Но я прошу Вас, если Вы достигнете вершины счастья, не забывать про Вашу Эжени и посочувствовать ее доле.
Эжени».
Бонапарт смущенно сложил письмо и сунул его в карман… С этого дня мысль об исправлении этой совершенной им несправедливости не покидала его. Она преследовала его до острова Святой Елены и тогда, когда он давал большое приданое за юной марселькой, становившейся королевой Швеции…
По пути к Средиземному морю любовь Бонапарта к жене переросла в безумную страсть.
На каждом привале он показывал встречавшим его военным портрет Жозефины:
– Она прекрасна, не правда ли?
И по нескольку раз в день он писал ей письма, которые отсылал с нарочными на улицу Шантрен.
Эти письма были полны страсти:
«Каждое мгновение отдаляет меня от тебя, обожаемый друг, и каждое мгновение я нахожу в себе все меньше сил для того, чтобы переносить то, что я удаляюсь от тебя. Ты постоянно занимаешь мои мысли. У меня не хватает воображения придумать, чем ты занимаешься. Представив тебя грустной, я чувствую, как сердце мое разрывается, а боль моя – углубляется. Представив тебя веселой, игривой, с приятелями, я начинаю упрекать тебя в том, что ты очень быстро забыла наше тягостное трехдневное прощание: значит, ты легкомысленна и пока еще не познала глубоких чувств.
Видишь, мне трудно угодить. Напиши мне, нежный мой друг, и пусть письма твои будут длинными. Шлю тебе тысячу и один поцелуй самой нежной и честной любви».
Вскоре тон писем изменился. Мучимый желанием и ревностью, Бонапарт стал писать письма, полные безудержного романтизма.
В одном из таких писем, отправленных из Ниццы, он всерьез рассматривал возможность разорвать зубами свое сердце. Такое высказывание было уж совсем не к лицу главнокомандующему.
Вот что он писал:
«Не было дня, чтобы я не думал о тебе с любовью, не было ночи, чтобы я не сжимал тебя в объятиях. Я не выпил ни чашки чая без того, чтобы не проклясть славу и честолюбие, которые заставляют меня быть вдали от души моей жизни.
Решаю ли я тысячи вопросов, командую ли войсками, проезжаю ли по полям, одна лишь ты, моя восхитительная Жозефина, занимаешь мое сердце, мой разум, мои мысли.
И если я удалюсь от тебя со скоростью течения Роны, то лишь для того, чтобы поскорее вновь увидеться с тобой. Если я вдруг поднимаюсь среди ночи и начинаю работать, то это для того, чтобы хотя бы на несколько дней приблизить приезд моей нежной подруги.
И однако в своем письме, датированном 23–26 вантоза (13–16 марта 1796 года), ты обращаешься ко мне на ВЫ. Сама ты ВЫ!
Ах, нехорошая, как ты могла написать такое письмо! Какое оно холодное! И, кстати, с 23 по 26 – это целых четыре дня. Чем это ты занималась – у тебя не было времени написать письмо собственному мужу?
Ах, друг мой, это ВЫ и эти четыре дня заставляют меня с сожалением вспомнить о моем античном безразличии. Горе тому, кто заставит меня вновь к нему вернуться! Ему придется испытать на себе все те страдания и муки, которые испытываю я по причине убежденности и очевидности (которым и служит твой друг)! В Аду нет пыток, там нет ни Фурий, ни Змея! ВЫ! ВЫ! Ах, что же будет через неделю?
Душа моя грустна, сердце поет, а воображение просто пугает меня… Ты любишь меня менее сильно. Настанет день, и ты совсем разлюбишь меня.
Скажи мне тогда об этом. Уж этого-то я, по крайней мере, заслуживаю…
До свидания, жена, мука, счастье, надежда и смысл моей жизни, которую я люблю, которой боюсь, которая внушает мне нежные чувства, зовущие меня к природе, и порывы столь же яростные, как гром.
Тот день, когда ты произнесешь: “Я разлюбила тебя”, станет последним днем моей любви или моей жизни.
Было бы мое сердце достаточно подлым для того, чтобы любить безответно, я разорвал бы его зубами!
Жозефина! Жозефина!.. Не перестала ли ты любить меня?»
Последние строки писем свидетельствуют об идефиксе:
«Целую твои груди и ниже, гораздо ниже», – писал Бонапарт. Или еще: «Целую твой маленький черный лесок»…
Вот это уже совсем по-полевому и чуть-чуть кокетливо…
Получая эти взбалмошные послания, Жозефина хохотала:
– Бред какой-то! – говорила она.
А пока Бонапарт, возбужденный воспоминаниями о бурных ночах, проведенных с женой, ворочался на своей походной кровати, креолка предоставляла в пользование свое тело с шелковистой кожей любому молодому человеку, который ее об этом вежливо просил…
Глава 3
Из-за любви к Жозефине Бонапарт покрывает себя славой в Италии
Мужчина, позволяющий жене командовать, перестает быть самим собой и не походит на жену: он становится ничем.
Наполеон
В начале апреля 1798 года, объединив и возглавив шайки оборванных людей, составлявших войска Директории на юге страны, Бонапарт вступил в Италию и стал разрабатывать план нападения на австрийские войска.
Войска австрийского императора под командованием генерала Болье, усиленные пьемонтцами короля Сардинии, намеревались перейти через Апеннины, разгромить «оборванцев» с трехцветными кокардами и «без задержек» дойти до Лиона. Для того чтобы сдержать лавину из шестидесяти тысяч обстрелянных и хорошо оснащенных солдат, Бонапарт располагал всего лишь тридцатью восемью тысячами голодных и разутых французских солдат. Но своим обращением к солдатам Наполеон зажег их сердца, пообещав, что даст им возможность поживиться в захваченных городах:
«Солдаты! Вы раздеты и разуты, вы голодны, страна многое вам должна, но дать ничего не может. Ваше терпение и смелость, которые вы проявляете в этих скалах, достойны восхищения, но не приносят вам никакой славы. Я поведу вас на самые плодородные в мире равнины. Богатые провинции, большие города будут в вашей власти. Впереди вас ждут богатство, честь и слава!»
Орда рукоплескала ему:
– Вот это – командир! – восклицали солдаты. – Он знает, чего хочет!
А у этого молодого генерала, создававшего самую необычную армию всех времен, в голове была одна лишь мысль о жене. Он ежесекундно бросался то к стволу поваленного дерева, то к барабану, а то и к какому-нибудь камню с ровной поверхностью для того, чтобы написать полное страсти письмо и немедля с нарочным отослать его в Париж…
Вечерами на бивуаках солдаты старались поменьше шуметь, полагая, что их командующий занят разработкой планов предстоявших сражений. Они были бы очень удивлены, узнав, что в этот момент их главнокомандующий думает о сладостном теле Жозефины. И стали бы меньше переживать, видя насупленные брови Бонапарта, если бы смогли догадаться, что суровый вид его был вызван вовсе не подготовкой к очередной кровавой схватке с неприятелем, а всего лишь поиском слов для написания полного ревности письма.
Да, маленький корсиканец ужасно страдал, представляя жизнь Жозефины в столице в окружении друзей, смазливых, представительных и любезных мужчин. 7 апреля он написал из Альбенга (стиль и орфография сохранены):
«Получил письмо, которое ты прекратила писать для того, чтобы, как ты говоришь поехать за город. И после этого ты говоришь, что ревнуешь меня который здесь завален делами и подавлен усталостью. Правда то, что я страдаю. Веною (весной) за городом очень красиво, а потом там безусловна был какой-нибудь девятнадцатилетний любовник».
Про этого «девятнадцатилетнего любовника» Бонапарт выдумал, даже и не подозревая того, что действительность намного превосходила его воображение…
Ибо Жозефина продолжала развлекаться точно так же, как в былые времена, и принимать в своей спальне столько мужчин, сколько того требовал ее темперамент…
Стараясь поскорее закончить войну, чтобы вновь быть с женой, Бонапарт набросился на австрийцев с такой решимостью, которая их просто ошеломила. За пятьдесят дней, одержав над противником шесть побед, он захватил двадцать одно вражеское знамя, похитил сто картин у папы римского, двадцать у герцога Пармского, тридцать у герцога Моденского, присвоил пятнадцать миллионов, разграбил библиотеки, опустошил музеи. За этим последовало подписание перемирия с Пьемонтом.
Гордый своими успехами, он решил продемонстрировать Жозефине все свое могущество и стал настойчиво приглашать ее приехать к нему в Италию.
Но молодая креолка не имела ни малейшего желания менять сладкую жизнь в Париже в атмосфере праздника и преклонения на неустроенную, полную неудобств походную жизнь. Кроме того, ее последний любовник Ипполит Шарль, красивый гусарский корнет, доставлял ей столько наслаждений, что она и мысли не допускала с ним расстаться…
Давайте послушаем Мармона:
«Генерал Бонапарт постоянно думал о своей жене. Он страстно желал ее и с нетерпением ожидал ее приезда… Он часто говорил мне о ней и о своей любви с таким воодушевлением, которое свойственно только очень молодым людям. Постоянное откладывание ее отъезда очень огорчало его, и у него случались приступы ревности. Кроме того, проявилось что-то вроде предрасположенности к суеверию, столь свойственному его натуре. Как-то раз стекло на портрете Жозефины, который он постоянно носил при себе, случайно треснуло. Он ужасно побледнел и прошептал: “Жена моя либо больна, либо изменяет мне”»37.
Но мы-то знаем, что она не болела!..
В конце мая Бонапарт отправил Мюрата в Париж с письмом, в котором умолял жену ускорить отъезд. Результат был совсем неожиданным: Жозефина стала любовницей Мюрата…38
Именно тогда, чтобы остаться в Париже, Жозефина распространила слух о том, что ждет ребенка. Мюрату было поручено сообщить эту новость Бонапарту. Тот обезумел от радости и, потрясенный и смущенный, схватился за перо:
«Так, значит, ты и впрямь беременна? Мне написал об этом Мюрат; но он сообщил мне также, что ты плохо переносишь это, и дал понять, что было бы неосторожным заставлять тебя совершать столь длительную поездку.
Значит, мне придется еще несколько месяцев быть вдали от всего, что я люблю. Возможно ли, что я лишен счастья видеть тебя с животиком? Ты, должно быть, забавно выглядишь.
Ты пишешь мне, что сильно изменилась. Письмо твое короткое, грустное и написано дрожащей рукой.
Что с тобой, обожаемый дружок? Я полагал, что я очень ревнив, но, клянусь тебе, ничего подобного. Чем оставлять тебя в меланхолии, я уж лучше сам найду тебе любовника…»
Бедняга! В этом деле Жозефина в услугах мужа вовсе не нуждалась… Она прекрасно управлялась сама.
В июне, устав ждать, надеяться и отчаиваться, Бонапарт отправил Жозефине это горькое письмо, которое мы приводим со всеми особенностями его стиля и орфографии:
«Жизнь моя это вечный кошмар. Мрачное предчувствие мишает мне дышать…
Ты больна, ты любишь меня, я огорчил тебя, ты беременна, а я тебя не увижу. Эта мысль мучит меня. Я был так ниправ по отношению к тебе, что не заню как это исправить.
Я обвиняю тебя в том, что ты остаешься в Париже, а ты в это время нездорова. Прости меня, дружочек. Лубовь которую ты мне внушаишь атняла у меня Разум: я его никогда не верну назад. Ат этой болезни лекарства нет.
Мои предчувствия так мрачны, что я бы ограничился тему чтобы увидеть тебя, прижать к сердцу и умереть вместе с тобой…
Что касается меня то я не знал ни утешения, ни отдыха, ни надежды до того (…) как в длинном письме ты обяснила мне про твою болезнь…
Жозефина, как могла ты прожить столько время, ни написав мне? Твое последнее письмо, любимая, написано 3-го числа сего месяца. Оно снова меня опечалило. Но оно однако всегда при мне. Твой партрет и твои письма без конца у меня перед глазами…
Я без тебя ничто. Я с трудом представляю как я существовал, не зная тебя? Ах, Жозефина, если бы у тебя было сердце, разве смогла бы ты не приехать с 29 по 16 39? Разве послушалась бы ты советов коварных друзей, которые вироятно хотели чтобы ты оставалась вдали от меня? Я подозреваю всех. Я зол на всех кто тибя окружает. Я считал что ты должна была выехать 5 и 15 уже быть в Милане…
Все мои мысли сосредоточены в твоем алькове, в твоей постели, в твоем сердце…
Я прикроено знаю что никогда не смогу сам дать тебе любовника… Вырвать ему серджце и увидеть его для меня будут одно и то же. И потом, если бы япосмел поднять руку на твою священную для меня личность… Нет я никогда ниосмелюсь на это, я уйду из жизни, в которой меня предаст все то, что я считал самым добродетельным.
Тысячу раз целую твои глаза, твои губы, твой язык и твою п…
Ты помнишь ли о том сне, когда я сымал твои туфли, твои наряды и забрал тибя в сердце мое? Почему же природа нисделала это так? Много дел…»
Эти странные письма вовсе не производили на Жозефину того действия, на которое рассчитывал Бонапарт. Арно, находившийся на улице Шантрен в тот день, когда Мюрат доставил молодой женщине одно из таких писем, оставил нам вот такое свидетельство:
«Она показала мне это письмо, равно как все письма, которые Бонапарт прислал ей со времени своего отъезда и которые свидетельствовали о самой глубокой страсти. Жозефину забавляло это чувство, в котором явно чувствовалась и ревность. Я до сих пор слышу, как она читает отрывок, в котором, позабыв вроде бы о явно угнетавшем его беспокойстве, муж ее писал: “Ну, если это окажется правдой, опасайся кинжала Отелло!”, и слышу, как она, улыбаясь, произносит со своим неповторимым креольским акцентом: “Он такой смешной, этот Бонапарт!” Любовь, которую она внушала этому столь необыкновенному человеку, трогала ее очень мало; она гордилась тем, что он любил ее почти столь же сильно, как славу! Она радовалась этой его славе, растущей день ото дня, но ей хотелось купаться в этой славе в Париже, в море аплодисментов, которыми приветствовали ее при каждой новости из Итальянской армии.
Она была очень огорчена, когда поняла, что все-таки придется покинуть Париж…»40
Тогда она поставила одно условие: она потребовала, чтобы с ней в Италию отправился и ее любовник Ипполит Шарль. Карно, начинавший уже опасаться за состояние духа генерала Бонапарта, вынужден был согласиться с этим ее условием…
Жозефина пробыла в Париже еще две недели. Балы, ужины, несколько легкомысленные приемы, на которые ее без конца приглашали, настолько захватили Жозефину, что каждое утро она со смехом говорила своим друзьям:
– Решительно, мы выезжаем не ранее чем завтра.
Следует сказать, что жизнь Парижа 1796 года представляла собой постоянный праздник, на котором было дозволено совершать самые экстравагантные поступки.
«Щеголи» и «невероятные» одевались как шуты, разгуливали в смешных рединготах, носили прически «собачьи уши» и появлялись на улице всегда с толстенными сучковатыми палками.
И в то время как мужчины затягивались в галстуки, доходившие до самого рта, и воротнички, мешавшие повернуть голову, женщины, как бы для того, чтобы поддержать равновесие, носили удивительно легкие платья. Послушаем Роже де Парна:
«Потеряв всякий стыд, желая любым путем обратить на себя внимание, они появлялись на людях почти голыми, без нижних рубашек и юбок, в небольших корсетах, иногда в панталонах телесного цвета, а поверх всего этого – греческая туника из прекрасного прозрачного муслина, который помимо того, что они умышленно выставляли на всеобщее обозрение, вовсе не скрывал ни рук, ни ног, ни груди. Руки и лодыжки их украшали многочисленные браслеты, изготовленные по классическим античным образцам. Вместо туфель они носили сандалии. А поскольку ступни таким образом оставались открытыми, на каждом пальце ноги красовалось по перстню с драгоценными камеями или с бриллиантами»41.
Жозефина, как и госпожа Тальен, носила эти прелестные одеяния, при этом особое удовольствие доставляли ей прогулки по бульварам с Ипполитом Шарлем, когда она выставляла на всеобщее обозрение ноги, оголенные до половины бедра.
А по вечерам, по-прежнему в сопровождении этого симпатичного идиота, выражавшегося исключительно с помощью каламбуров, она отправлялась на балы.
Балы в период Директории были явлением довольно любопытным. Чаще всего женщины являлись на них с открытой грудью, и эта экстравагантность в одежде полностью соответствовала экстравагантности поведения. Очевидец этого не без иронии отмечает:
«Кто бы мог поверить, наблюдая эти балы, в то, что война вплотную приблизилась к нашим границам, что боевые действия велись на берегах Рейна, Самбра, Меза, за горами и на всех морях? Что объединившаяся Европа угрожала Франции, Республике, Конституции, Парижу, балам и самим их участникам?..»
На этих балах иногда появлялась какая-нибудь «чаровница» в экстравагантном одеянии. Послушаем же еще Роже де Парна:
«Что это за шум? Кто эта женщина, которой все рукоплещут? Давайте-ка подойдем поближе и посмотрим. Вокруг нее собралась большая толпа. Она голая? Вполне возможно… Подойдем еще ближе: это заслуживает отдельного описания. Я вижу, что она одета в легкие короткие панталоны, напоминающие знаменитые кожаные штанишки-кюлоты мессира графа д’Артуа, которого четверо лакеев поднимали для того, чтобы опустить в эти одеяния и не допустить образования ни малейшей складки, и которого, после того как проходил в этой одежде весь день, надо было таким же образом из нее извлекать, для чего требовалось прилагать усилия еще большие. Так вот, говорю я вам, эти женские панталоны, хотя они и из шелка, намного плотнее облегают тело и украшены чем-то вроде браслетов; блузка так искусно и умело скроена, что под художественно раскрашенной кисеей видно, как вздымаются сосуды материнства. Светлая льняная рубашка дает всем возможность полюбоваться икрами и бедрами, на которых надеты золотые обручи, усыпанные бриллиантами. Ее окружает группа молодых людей, выражающих ей свое восхищение, но молодая гордячка делает вид, что ничего не слышит. Еще одна смелость “чаровницы”: ей осталось пренебречь столь малым, что у меня возникают сомнения относительно того, послужит ли истинному целомудрию удаление этой прозрачной вуали. Панталоны телесного цвета так плотно прилегают к телу, что это лишь подчеркивает прекрасные формы и самые сокровенные прелести и возбуждает воображение».
