Николай Гейнце
Новгородская вольница
XIV. Новгородские перебежчики
Четвертого ноября к соединенным московским дружинникам присоединились тверские, под предводительством князя Микулинского, и привезли с собой немалое количество съестных припасов.
Но воины тверские были плохо одеты для ненастного времени и были, видимо, с расчетом не завидны ни для своих, ни грозны для неприятеля, ни по виду, ни по летам, ни по вооружению.
Московитяне смеялись над ними:
– Да они, видно, у смерти напрокат выпрошены, – говорили они, – и грозны столько же для нас, сколько и для врагов, и тех, и нас станут морить не от меча-кладенца, а от смеха.
Иоанн заметил эту хитрость тверского князя, но молчал и был милостив к пришедшим воинам и приветлив с их предводителем.
Через несколько времени великий князь потребовал к себе задержанных опасчиков новгородских, укорял их в неверности и, наконец, велел дать им охранные и опасные грамоты для послов и отпустил восвояси.
Между тем в стан его стали прибывать многие знатные новгородцы и молили принять их в службу; иные из них предвидели неминуемую гибель своего отечества, другие же, опасаясь злобы своих сограждан, которые немилосердно гнали всех подозреваемых в тайных связях с московским князем, ускользнули от меча отечества и оградились московским от явно грозившей им смерти.
В числе прибывших новгородских вельмож был к удивлению всех посадник Кирилл – отец Чурчилы.
Все знали в нем верного приверженца новгородской вольницы и ревностного защитника ее прав.
– Какой ветер вынес тебя из дома отцов твоих и занес сюда? Добрый или злой? – спросил его великий князь.
– Там потянул на меня злой ветер, государь, а к тебе занес добрый, – отвечал Кирилл. – Обида невыносимая, личная, сгибает теперь главу мою пред тобою. Прикажи, я поведаю ее.
– Что мне до того? Тебя и всех старейших Новгорода можно назвать детьми, потому что вы играете опасностью, страшитесь безделицы. Ты был один из злейших врагов моих, и я наказую тебя милостию моего прощения, – ласково положил руку Иоанн на плечо Кирилла.
– Истинно наказуешь, – воскликнул последний со слезами в голосе, целуя руку великого князя. – Раскаяние гложет, совесть душит меня. Позволь хоть умереть за тебя.
– Хорошо, старик, – отвечал Иоанн, – скоро я пошлю тебя опять домой с ратью моею. Если ты верно сослужишь мне эту службу, то сам в себе успокоишь совесть, а если – ты понимаешь меня – хотя ты скроешься в недра земли, не забудь, есть Бог между нами!
– И с нами, государь! Везде присутствует Дух Его. Посылку твою приму я, как драгоценную награду: она зажжет в старике пыл молодости и укрепит мою руку. Первая голова вражеская падет от нее за Москву, вторая – за детей и братьев твоих, а моя – сюда скатится, за самого тебя!..
– Ну, что ваш Новгород? – спросил великий князь других, – думает ли он обороняться?
– Смотрит-то он богатырем, государь, – отвечали они, – силится, тянется кверху, да ноги-то его слабеньки. Помоги немного, упадет он сперва на колени, а там скоро совсем склонится, чокнется самой головой о землю, рассыплется весь от меча твоего и разнесется чуть видимою пылью, так и следа его не останется, кроме помину молвы далекой, многолетней…
Эта льстивая речь оказалась пророчеством.
Всех новгородских перебежчиков великий князь принял в свою службу и милостиво одарил.
Достигнув Палины, Иоанн вновь устроил войска уже для начатия неприятельских действий, вверив передовой отряд брату своему Андрею Меньшому и трем опытнейшим и храбрейшим воеводам, Холмскому, Федору Давыдовичу и князю Ивану Оболенскому-Стриге.
Распорядясь таким образом, он послал своего дьяка Григория Волина с записью в Псков, требуя себе подмоги и продовольствия от псковитян.
Московский дьяк, прибывши в Псков, увидел в нем почти одни головни, торчащие обгорелые столбы, да закоптелые стены, оставшиеся от недавно бывшего в городе пожара.
– Вот, ты сам видишь, – говорили псковитяне Волину, – какую мы помощь можем оказать великому князю, когда сами нуждаемся в ней.
– Вижу, – отвечал дьяк, – что не стены ваши целы, а сами вы, да нам они и не нужны, а вы сами. Что вам тут осталось делать, не жар загребать, или начинать работать топором! Лучше действовать мечом.
– Да мы еще льем слезы на пепел наших жилищ, – говорили они уклончиво.
– Уж теперь поздно заливать ими пожарище, – отвечал он, и настойчиво продолжал требовать от них людей и оружие.
Псковитяне уже перешепнулись с новгородцами, которые соблазняли их соединением с собою и разными заманчивыми выгодами, но благоразумие взяло верх.
Псковитяне, поняв, что от всякого выигрыша, полученного ими от новгородцев, они будут в проигрыше, собрались на вече.
– Если мы передадимся Новгороду и он падет, – говорили они между собою, – то придавит и нас. Лучше не раздразнивать московского князя, а поскорее услужить ему всячески, чтобы самим дорого не пришлось расплачиваться.
К тому же псковский наместник, князь Василий Васильевич Шуйский, настаивал на скорейшем исполнении великокняжеской воли, и они, хотя со вздохом, но выдвинули свои пушки и самострелы и, набрав сильную рать с семью посадниками, выставили ее Шуйскому, который и поспешил с нею к берегам Ильменя, к устью Шелони, как назначил ему великий князь.
XV. Новгородское посольство
23-го ноября великий князь находился уже в Сытине.
Рано утром, когда солнце на востоке, застланное зимним туманом, только что появилось бледным шаром без лучей, и стан московский, издали едва заметный, так как белые его палатки сливались с белоснежной равниной, только что пробудился, со стороны Новгорода показался большой поезд.
Это было посольство, с владыкою Феофилом во главе.
Подъехав к великокняжеской палатке, отличавшейся от других своим размером и золотым шаром наверху, прибывшие сняли шапки и подошли.
Остановленные стражею, они передали ей свое желание видеть великого князя и говорить с ним.
Десятник стражи доложил об этом ближним боярам великокняжеским, а последние ему самому.
Но он уже слышал голоса прибывших и вышел к ним.
Посольство состояло из многих людин всякого чина в богатых собольих шубах нараспашку, из-за которых виднелись кожухи, крытые золотой парчой.
Архиепископ Феофил смиренно стоял впереди и низко поклонился великому князю.
Его примеру последовали и другие.
– Государь и великий князь! – начал Феофил, – я, богомолец твой, со священными семи соборов и с другими людинами, молим тебя утушить гнев, который ты возложил на отчину твою. Огонь и меч ходят по земле нашей, не попусти гибнуть рабам твоим под зельем их.
Другие обратились к нему с просьбою о даровании свободы закованным в московские цепи новгородским боярам.
– Они сами сковали их на себя! – сурово отвечал Иоанн и, не продолжая с ними разговора, пригласил их, однако, к себе на трапезу.
Во время последней великий князь посылал боярам кушанье в рассылку, а новгородцам особенно и, кроме того, хлеб, в знак милости, по обычаю того времени, а Феофилу – соль, в знак любви.
Ендовы переварного меда возвышались на столе для всех, а владыку новгородского Иоанн угощал из собственного поставца.
Все были обворожены его обхождением и не знали, как изъявить ему свою преданность.
– Если бы зависело от одного меня отдать тебе город, государь, – сказал Феофил, – я бы устроил это скорее, чем подумал.
– Верю, – отвечал Иоанн. – Но мне желательно знать, как приняли новгородцы мою запись, отправленную к ним еще из Москвы? Что придумали и что присудили думные головы отвечать на нее? За мир или за меч взялись они?..
Феофил молчал, уныло опустив голову.
Великий князь понял и тоже замолчал.
Разговор сделался общий между боярами.
– Скоро, чай, вы будете постничать: город ваш со всех сторон обложим ратью нашей так, что и птица без спроса не посмеет пролететь в него, – говорил один из московских бояр новгородскому сановнику.
– Если не птицы, так стрелы наши станут летать к ним рассыпным дождем! – заметил другой.
– Что ж, в таком случае вам придется взять город порожний! – спокойно отвечал новгородец.
– Это значит, вы все хотите помереть голодною смертью?
– Нам некогда будет думать об яствах, сидя на стенах и на бойницах!
– Им голодным-то еще легче будет перескакивать через стены, чтобы отбивать нас от них! – послышалось замечание.
– А я думаю, напротив: тощие-то они не перешагнут и через подворотню домов своих, не только что через стены… Да и для нас будет лучше, так как не ловко метиться в тени, – возразил другой боярин.
– Зато мы не будем промахиваться в смельчаков московских; наши огнеметы добрые, только подходите погреться к ним; как шаркнут, на всех достанет, – заметил новгородец.
– Не так ли, как лет пяток тому назад, когда огнеметы ваши сами прохлаждались в озере? – спросил его Ряполовский.
– Тогда были изменники среди нас; их вы осыпали золотом, а теперь они засыпаны землей, – с торжественною язвительностью отвечал новгородец.
– И теперь они есть, только, хвала Создателю, не между нами, – заметил другой, и обвел взглядом обширный стол, но Назария и Захария не было в палатке великокняжеской.
Трапеза кончилась.
Иоанн, выходя из палатки, подозвал к себе князя Ивана Юрьевича и поручил ему говорить за себя с посольством.
– Чего вы хотите от государя моего, чтимые мужи новгородские? – спросил он их.
– Князь! Одна наша просьба до него и вас: уймите мечи свои. За что ссориться нам и что делить единокровным сынам Руси православной? – отвечал один из них.
– Челобитье наше перед государем! – заговорил другой. – Прими от нас милость свою, мужей вольных, а там пусть будет то, что Бог положит ему на сердце; воля его, терпенье наше, а претерпевший до конца спасен будет.
– Милость и казнь в его власти, – отвечал им князь Иван, – ни то, ни другое не обойдет вас. Покоритесь и примите его в врата градские, как единственного законодателя вашего.
– Мы дозволим ему делить власть с вечем, – заявили новгородцы, – только оставь он нам чтимое место, завещанное нам и всем потомкам нашим от дедов и отцов…
– Пожалуй, обратите ваш колокол в трон, и воссядет на нем князь наш, и начнет править вами мудро и законно, и хотя не попустит ни чьей вины пред собою, зато и не даст в обиду врагам. Скажите это землякам вашим – и меч наш в ножнах, а кубок в руках, – сказал князь Иван.
– За что гнев его поднялся над главами нашими, как гроза небесная? Разве мы не чествовали имя его грозно? Разве не ломились под нашими богатыми дарами золотые блюда, когда мы подносили их его чести? Разве не низко клонили мы головы свои и самому ему, и вам, господам честным? Примите нас в милости свои. Попутал нас прежде враждебный дух Литвы; но ныне не поддадимся ему! На вас вся надежда наша: не обойдите нас заступлениями своими: замолвите за нас словцо у князя великого, и благодарность наша к вам будет не малая, – упрашивали князя Ивана новгородцы.
В разговор вмешался боярин Федор Давыдович.
– Однако, Литва-то оставила в вас недобрые семена свои, – семена лжи и непризнательности. Не вы ли прислали сановника Назария и вечевого дьяка Захария назвать князя нашего государем своим и после отреклись от собственных слов своих? Не вы ли окропили площади своего города кровью мужей знаменитых, которых чтил сам Иоанн Васильевич? Не вы ли думали снова предаться литвинам… Теперь разделывайтесь же с оружием нашим, или сложите под него добровольно свои выи, одно это спасет вас.
Князь Иван добавил в заключение:
– Долго терпел князь наш нестерпимое, но теперь обнажил меч свой по слову Господню: «Аще согрешит к тебе брат твой, обличи его наедине, аще не послушает, – поими с собой два или три свидетеля, аще же тех не послушает, повеждь церкви, аще же церкви не радеть станет, будет тебе яко язычник и мытарь». «Уймитесь и буду вас жаловать», писал вам великий князь, – но вы не правым ухом слушали слово его, и милость его прекратилась к вам. Заключенных горожан также не освободит великий князь, так как вы сами прежде жаловались на них, как на беззаконных грабителей отчизны вашей. Ты сам, Лука Исаков, находился в числе истцов, и ты, Григорий Киприянов, от лица Никитиной улицы, – продолжал князь Иван, обращаясь то к тому, то к другому. – Мои уста произносят слова великого князя. Будете хотеть образумиться, вам условия ведомы, а то меч помирит нас, хотя и не он поссорил.
С поникшими головами слушали новгородцы увещания московских воевод и, сказав, что они сами ничего решить не могут, вышли из палатки и немедленно отправились восвояси, под охраной великокняжеского пристава от далеко не мирно настроенных против них московских дружин.
Вскоре после их отъезда двинулись и московские дружины к Городищу для занятия монастырей, чтобы новгородцы не выжгли их.
Воины смело вступили на лед озера Ильменя.
– Настало время послужить государю! За нас правда и Бог Вседержитель! – говорили они.
XVI. Перед осадой
Возвратимся на время в Новгород, дорогой читатель, и посмотрим, что делалось там во время похода Иоаннова.
Вечевой колокол гудел чуть не ежедневно, и на дворище Ярославовом собирались посадники и старосты всех улиц в ожидании ответа Иоанна на запись их.
Архиепископ Феофил был неусыпным блюстителем тишины и спокойствия, несмотря на то, что Марфа с тысяцким Есиповым и с литовскою челядью всегда успевала перекричать даже вечевой колокол.
Ворота чудного дома Борецкой были широко отворены не только для клевретов ее, но даже для нищей братии, для всех, кто желал утолить свой голод и жажду.
Служители Марфы, кроме того, щедрою рукою рассыпали монету толпившемуся на дворе народу, и последний, под влиянием хмеля, оглашал воздух восторженными в честь щедрой хозяйки криками.
Борецкая, окруженная всегда толпой своих приверженцев, осушавших бесчисленные кубки, с восторгом прислушивалась к этим крикам.
Она владела несметными, непрожитными богатствами и, лишившись своих сыновей, видя свою темную одинокую будущность, не знала, кому передать свои сокровища, а потому, всецело отдавшись честолюбию, решилась купить ими историческую славу.
Она достигла этого, хотя слава ее печальна.
Наконец ожидание посадников и старост окончилось. Радион Богомолов прибыл в Новгород с ответной грамотой от московского князя и проехал прямо на вече.
Народ повалил туда со всех сторон, столпился на дворище Ярославовом и стал неистовыми криками требовать скорейшего прочтения грамоты.
Новоизбранный дьяк веча, испросив благословения у владыки Феофила, поклонился во все стороны, поднял вверх руку и замахал бумагой над шумевшей толпой.
Чтобы показать собою пример уважения к московскому князю, Феофил снял свой клобук и, наклонив голову, почтительно и внимательно слушал запись, но когда дело дошло до складной грамоты, лицо его побледнело, как саван, посадники невольно вздрогнули, а народ, объятый немым ужасом, не вдруг пришел в себя.
Марфа Борецкая, значительно переглянувшись со своими, первая вскочила со своего места:
– Ну, что скажете вы теперь, советные мужи Новгорода Великого? Прячьтесь скорей в подпольные норы домов своих, или несите Иоанну на золотом блюде серебряные головы чтимых старцев, защитников родины. Исполнились слова мои: опустились ваши руки. Кто же из вас будет Иудой-предателем? Спешите, пока все не задохлись еще совестью, пока гнев Божий не разразился над вами смертными стрелами.
– Напрасно ты нас упрекаешь, боярыня, в таких зазорливых делах. Пусть вражеский меч выточит жизнь мою, а я все-таки останусь сыном, а не пасынком моего отечества! – возразил ей тысяцкий Есипов.
– Честь тебе и слава! – отвечала Марфа. – Все равно умереть: со стены ли родной скатится голова твоя и отлетит рука, поднимающая меч на врага, или смерть застанет притаившегося… Имя твое останется незапятнанным черным пятном позора на скрижалях вечности… А посадники наши, уж я вижу, робко озираются, как будто бы ищут безопасного места, где бы скрыть себя и похоронить свою честь…
– Боярыня! – воскликнул гневно посадник Кирилл, предупредив своих товарищей, – честь такая монета, которая не при тебе чеканилась, стало быть, не тебе и говорить о ней. Теперь одним мужам пристало держать совет о делах отчизны, а словоохотливые языки жен – тупые мечи для нее…
Борецкая вздрогнула, но не вдруг ответила, стараясь подавить свое волнение:
– Давно замечала я, но теперь ясно вижу, в кого метят стрелы твои, Кирилл. Черный язык твой хочет закоптить и меня, чтобы унижением моим лишить Новгород всякой опоры. Ты давнишний наветник Иоанна московского, ты достоин наград изменников Упадыша, Василия Никифорова и других злоумышленников против отчизны нашей… Кто из вас сохраняет еще любовь к бедной родине нашей, – обратилась она ко всему собранию, возвышая голос и окидывая всех вызывающим взглядом. – Допытайте этого неверного раба острием вашим и вышвырните им из него змею – душу его, а то яд ее привьется и к вам.
Кирилл вспыхнул.
– Славь Бога, – крикнул он ей, скрежеща зубами от ярости, – что ты далеко каркаешь от меня и руки мои не достигнут тебя, гордись и тем, что дозволяет честное собрание наше осквернять тебе это священное место, с которого справедливая судьба скоро закинет тебя прямо на костер. Товарищи и братья мои, взгляните на эту гордую бабу. Кто окружает ее?.. Пришельцы, иноземцы, еретики… Кто внимает ей? Подкупные шатуны, сор нашего отечества.
– Заклепайте его в кандалы и швырните на разщипку копий и мечей! – кричала в свою очередь Марфа, задыхаясь от злобы, своим челядинцам.
Ее крик был бы исполнен, если бы народ не уважал этого посадника, не раз доказывавшего ревностную приверженность отечеству.
Марфа, увидя, что слова ее не оказывают действия, умолкла.
Замолчал и Кирилл.
– Что нам теперь делать и с чего начать? – спросил тысяцкий Есипов.
Феофил, сидевший до сих пор с поникшей головой, поднял ее и проговорил:
– Сами виноваты вы; великий князь вправе обрушить на головы ваши мстящую десницу свою; смиритесь и дастся вам отпущение вины.
– Нет, владыко, твое дело молиться о нас, а не останавливать оружие наше! – возразили ему. – Иоанн ненасытен и меч его голоден, да мсковитяне зачванились уж больно: мы ли не мы ли! Кто устоит против нас? Посмотри: чья возьмет. Мы сами охотники до вражеской крови! Если не станем долго драться, то отвыкнем и мечом владеть.
Более благоразумные и рассудительные говорили:
– Словами и комара не убьете! Где нам взять народа против сплошной московской рати? Разве из снега накопаем его? У московского князя больше людей, чем у нас стрел. На него нам идти все равно, что безногому лезть за гнездом орлиным. Лучше поклониться ему пониже.
– Да он и сожнет наши головы, как снопья снимет! Кланяться ему все равно, что вкладывать в волчью пасть пальцы! Лучше же с него шубку скинуть! – кричал народ, подстрекаемый клевретами Марфы, и перекричать разумных.
Запись московскую истоптали ногами.
По сборе голосов большинство оказалось за войну.
Тотчас начались быстрые приготовления.
Марфа торжествовала.
Народ вооружался, поголовные дружины набирались из разночинщины: плотников, гончаров, и других ремесленников одевали в доспехи волей и неволей и выставляли на стены.
Чужеземцам, промышляющим торговлею в городе, дозволяли выехать. И потянулись обозы во все ворота городские с товарами в Псков; но многие остались на старых гнездах, надеясь на милосердие Иоанна.
Река Волхов запрудилась многочисленными судами, с развевающимися цветными флагами, – ими хотели загородить реку, – и по берегам ее выдвинулись две высокие деревянные стены, за которыми и на которых делали укрепления.
Весь город день и ночь был на ногах: рыли рвы и проводили валы около крепостей и острожек, расставляли по ним бдительные караулы; пробовали острия своих мечей на головах подозрительных граждан и, наконец, выбрав главным воеводой князя Гребенку-Шуйского, клали руки на окровавленные мечи и крестились на соборную церковь св. Софии, произнося страшные клятвы быть единодушными защитниками своей отчизны.
В списке жертв, обреченных на смерть, имя посадника Кирилла стояло первым, а потому друзья его упросили разобиженного и несговорчивого старика, соединясь с другими, недовольными правлением, выбраться из Новгорода и явиться к Иоанну, что, как мы видели, он и сделал.
Архиепископ Феофил со священниками семи церквей и с прочими сановными мужами поехали на поклон и просьбу к великому князю по общему приговору народа, но когда посольство это вернулось назад без успеха, волнения в городе еще более усилились.
XVII. Ворон ворону глаз не выклюет
В окружавших замок Гельмст лесах разъезжали рейтары фон Ферзена, наблюдая за появлением русских дружинников.
Вечерело.
Рейтары, перед возвращением своим в замок, расположились отдохнуть на поляне, граничащей с небольшой, но глубокой, уже начинающей замерзать рекой.
Начальствовал над рейтарами знакомый нам кривой Гримм.
Невдалеке от прочих сел он на голую скалу, глядевшуюся в воду.
На скале противоположной горы все более и более сгущались вечерние краски. Наступила та невозмутимая тишина природы, спутница ночи, которая на таких негодяев, как Гримм, производит гнетущее впечатление, давая мир и отраду людям лишь с чистым сердцем и спокойной совестью.
Черные думы витали надо головой привратника замка Гельмст: надо было скоро приводить, так или иначе, в исполнение свои гнусные замыслы.
Вдруг до его ушей донесся подозрительный шорох.
Гримм оглянулся пугливо, как оглядываются только преступники. Какая-то черная тень кралась между ним и отдыхавшими рейтарами; вот она ближе, это человек, он крадется и вдруг останавливается против него.
– Кто идет? – крикнул среди тишины сторожевой рейтар и прицелился в пришельца.
Этот окрик освободил душу Гримма от обуявшего было его панического страха – как все негодяи, он был трусом.
Он быстро вскочил и пустился к незнакомцу. Глаза последнего блестели зеленым огнем среди ночного мрака.
Гримм невольно отступил.
– Кто идет?.. Стой! Ни с места! – раздались крики, и несколько человек с угрожающим видом бросились на пришельца.
– Русский, но не враг ваш! – отвечал незнакомец.
– А! Вот кстати… это соглядатай… Видно, шея у него соскучилась по петле, коли сам сунулся в наши руки, – закричали рейтары.
– Нет, прежде допросим, выпытаем, вымучим у него признание: далеко ли земляки его, сколько их, на кого они думают напасть, – прервал Гримм.
– Ну, говори же все начистоту, русский барон, а то сразу душу вышибем, – продолжал он, схватив незнакомца за грудь и тряся изо всей силы.
– Кто бы вы ни были, дворяне Божьи: благородные рыцари ливонские или верные слуги, выслушайте меня терпеливо. Я сам пришел отдаться вам в руки, что же вы озорничаете?
– Вон еще кто-то скачет? Загородите дорогу, снимите его с лошади копьем. Двое в ряд протянитесь цепью! Сам попадется в силки! Только этот, кажется, не хочет сам отдаться в наши руки, – распорядился Гримм.
Не успел он договорить последних слов, как ловкий всадник успел уже увернуться от брошенного в него метательного копья и так сильно ударил напавшего на него рейтара тупым концом своего копья, что тот упал навзничь и лежал неподвижно, так как железные доспехи мешали ему подняться.
– Стой! Стой! Разве вы не видите, что это наш? – закричал торопливо Гримм на своих, которые, прикрывшись щитами, начали было наступать на отважного всадника.
– Кой черт, наяву или во сне я вижу вас, благородный рыцарь? Поднимите забрало, чтобы я более уверился. По осанке, вооружению и сильной руке я узнал вас: еще одна минута – и не досчитались бы многих из защитников моего господина.
– Не тебе, кривому сычу, с подобными тебе бродягами мочить разбойничьи мечи рыцарской кровью! – сказал гордо всадник, поднимая наличник своего шлема, и луч луны, выглянувший из-за облака, отразился на его блестящих латах и мужественном лице.
Рейтары узнали Бернгарда.
– Не гневайтесь, благородный рыцарь, что кривой сыч узнал прямого, – язвительно заметил Гримм.
– Не прогневайся и ты, если кстати будешь немой. Жаль только, что язык твой еще надобен мне. Не видал ли Гритлиха?
– Когда?
– Конечно, не вчера… Тогда еще ты был недалеко от него и твое ядовитое дыхание жгло благородного юношу, но теперь, недавно, не нагоняли ли вы его в окрестностях замка? Смотри, продажная душа, говори прямо. Не сложили ли вы труп его уже в ближайший овраг, или мой меч допросит тебя лучше меня.
Властный голос рассерженного рыцаря невольно подействовал на трусливого, но хитрого Гримма.
Он было оробел, но тотчас же сообразил, как искуснее отделаться от допроса. Он понял, что Бернгард разыскивает Гритлиха, чтобы под своей охраной препроводить его назад в замок. Это не входило в расчеты подлого слуги не менее подлого господина.
– Ни теперь, ни недавно не видал, но утром, когда мы только что выехали дозорить русских, он попался мне навстречу, и, когда я спросил его о причине его удаления из замка, он сказал, что это делается им по приказанию нашего господина, поэтому я и не посмел остановить его, – без запинки соврал Гримм. – Однако, – продолжал он, понизив голос до шепота, – он признался мне, что идет разыскивать своих земляков. Какими запорами ни замыкай коня, он все рвется на свободу, а только пусти его разыграться – и хозяина не пощадит: копыт своих не пожалеет на него… Поверьте, благородный рыцарь, теперь его не догонишь, да и не стоит он вашего беспокойства.
Бернгард молчал, пристально глядя на Гримма, как бы взвешивая каждое его слово.
– Воротитесь-ка, – с ударением добавил последний, – вы уже помыкались, довольно порыскали день-деньской, а моя молодая госпожа, чай, соскучилась без вас… Поезжайте-ка утешить ее.
При этих словах несчастный отвергнутый юноша вздрогнул, судорожно стиснув рукоять своего меча, и тихо произнес:
– Ты кривишь своими устами!
Гримм уже готов был разразиться страшными клятвами, как вдруг пойманный незнакомец, смекнув, что ему надо поддержать начальника рейтаров, заговорил:
– Точно, я сам видел нового пришельца в нашу дружину из замка Гельмст…
– Это кто? – прервал его Бернгард.
– Это пленник русский, мы допрашиваем его, – отвечал Гримм.
– Ты сам – пленник золота, и, я думаю, нашел уже выкуп его жизни в его же карманах. Допроси-ка его при мне, теперь же! – повелительно сказал рыцарь.
– Я уже слышал, что вам нужно! – отвечал захваченный. – Если не верите, что я охотно предаюсь вам, то обезоружьте меня: вот мой меч, – говорил он, срывая его с цепи и бросая под ноги лошади Бернгарда. – А вот еще и нож, – продолжал он, вытаскивая из-под полы своего распахнутого кожуха длинный двуострый нож с четверосторонним клинком. – Им не давал я никогда промаха и сколько жизней повыхватил у врагов своих – не перечтешь. Теперь я весь наголо.
– А что это мотается у тебя? – спросил один рейтар, показывая на грудь.
– Это ладанка с зельем, – ответил пленник. – А почему теперь я весь отдаюсь вам, когда узнаете, то еще более уверитесь во мне. Собирайтесь большой дружиной, я поведу вас на земляков. Теперь у них дело в самом разгаре, берут они наповал замки ваши, кормят ими русский огонь; а замок Гельмст у них всегда как бельмо на глазу, только и речей, что про него. Спешите, разговаривать некогда. Собирайтесь скорей, да приударим… Я говорю, что поведу вас прямо на них, или же срубите мне с плеч голову.
– А где русские? – спросил его Бернгард.
– За рекой, влево, недалеко от леса…
– Знаю, знаю… Все ли ты кончил?
– Все, как перед Богом, все… Ничего не утаил…
– Довольно. Теперь ты более не нужен. Прицепите его к осине, или к нему самому привесьте камень потяжелее: ходчее пойдет в воду, не запнется… Повторяю, теперь он более ни на что не нужен, как лук без тетивы. Кто изменил своим, тому ничего не стоит продать и нас за что ни попало…
Сказав это, Бернгард поворотил коня своего, пришпорил его и быстро помчался обратно, по направлению к замку.
– Снимай-ка ладанку свою. Вот это будет повыгоднее: дольше не износится, – сказал рейтар Штейн пленнику, подходя к нему с узловатой веревкой, на которой был прицеплен огромный тяжелый камень.
Незнакомец дико и злобно сверкнул глазами.
Гримм попробовал было вступиться за него, помня его услугу перед рыцарем, но рейтары не соглашались оставить в живых пленника, и только случай неожиданно избавил его от смерти.
Вдруг ближний лес и вся поляна осветились ярким заревом.
– Это наши работают, сами на себя накликают, – проговорил незнакомец…
Зарево озарило его лицо.
– Ах, это ты, Павел, – вдруг вскричал Штейн. – Узнаешь ли ты меня, которого проворством своим и сметливостью избавил от русских у реки… Товарищи, а мы хотели убить его! Да я бы отсек себе руку, если бы она поднялась на него!
Вместо смерти пленнику предложили принять участие в общей попойке, во время которой он особенно сошелся с Гриммом.
Затем все потянулись к замку.
Их путь освещало все увеличивающееся зарево.
