Николай Гейнце
Новгородская вольница
VII. Два соперника
– Эммхен, моя милая Эммхен! – воскликнул радостно старик фон Ферзен. – Наконец-то ты навестила отца!
Он открыл ей свои широкие объятия и обнял своими могучими руками ее гибкий стан.
– Здравствуйте, папахен! – нежно сказала Эмма и сделала книксен Доннершварцу, глядевшему на нее плотоядным взглядом и расшаркавшемуся перед ней, неистово гремя шпорами.
– Посмотрите, папахен, – радостно продолжала она, садясь к нему на колени и показывая маленький костяной лук с серебряной стрелой, – это подарил мне мой братец – Гритлих, чтобы стрелять птичек, которые оклевывают мою любимую вишню. Он учил меня, как действовать им, но мне жаль убивать их. Они так мило щебечут и трепещут крылышками и у них такие маленькие носики, что едва ли они могут много склевать… Пусть их тешатся, и им ведь хочется есть, бедняжкам…
– О, моя прелесть, – заметил отец, любуясь дочерью и трепля ее по розовой щечке.
– Да что это, милый папахен, нас совсем забыл молодой Бернгард? Он обещал мне привезти бусы.
Фон Ферзен обернулся к Доннершварцу, с открытым ртом не отрываясь смотревшему на молодую девушку и насупившемуся при имени Бернгарда.
– Ты что замолк? Куда девалась твоя храбрость? Или струсил девочки? Глядит на нее, как собака на дичь?
Старик раскатисто захохотал.
Доннершварц очнулся от немого созерцания.
– А я хочу подарить фрейлейн Эмме ожерелье из львиных зубов – большая редкость в нашей стороне. А стрел таких и луков я не имею. Есть у меня лук…
Он не успел кончить своей речи, как на дворе послышался конский топот.
Фон Ферзен ссадил Эмму с коленей и скорыми шагами подошел к окну.
– Мелькнуло чье-то белое перо, – сказал он. – Но что это значит? Ни трубач, ни кто другой не дает знать о прибывшем. Верно, кто-нибудь из наших.
– Белое перо? Ах, папахен, это мой любимый цвет! Верно, это…
Ее голубые глазки заискрились, как незабудки.
Статный рыцарь, с длинными белыми перьями на шлеме, в щегольском того времени вооружении, быстро вошел в комнату и не дал договорить Эмме свое имя.
Его гладко отполированные латы сверкали под шелковой белой перевязью, охватывающей его стан, лосиные до локтей с раструбами перчатки и коротенький меч в хитрочеканенных и позолоченных ножнах придавали ему вид щеголя.
Он почтительно раскланялся с фон Ферзеном и приветливо с фон Доннершварцем и, видимо, с особенным чувством с Эммой, затем поднял забрало своего шлема, ловко снял его, и черные кудри рассыпались по его плечам.
– Узнали, узнали! Роберт! А мы тебя ожидали и недавно еще говорили о тебе, – сказал фон Ферзен, протягивая ему руку.
– Мне остается только благодарить вас.
– И я говорила о вас, Роберт, – вставила свое слово молодая девушка. – Я удивлялась, что вы совсем забыли нас. Неужели вам приятнее гоняться по лесами за страшными дикими зверями?
– Чем за девчонками, – захохотал фон Ферзен и сильно закашлялся. – Накажи его, Эммхен, за эту забывчивость в пример другим.
– О, сейчас! – воскликнула она, выпорхнула из комнаты и через минуту возвратилась, держа в руках белую ленту.
– Вашу руку, Роберт! – с напускной серьезностью, но с ангельской улыбкой, сказала она.
– Хоть жизнь, – отвечал рыцарь, протягивая ей руку, – но, помните, что только одна ваша безопасность, которую я оберегаю как свою честь, вынудила меня – не забыть вас, о, нет, а лишь не видеть несколько дней, и этим я сам жестоко наказал себя, так что наказание ваше, какое бы ни было, будет для меня наградой.
– Хорошо, хорошо, что там ни говорите, как ни извиняйтесь, а я свое дело сделаю, – продолжала Эмма, привязывая его за руку к своему столу.
– Браво, браво, Эммхен! Да покрепче, несмотря на то, что он так кудряво рассыпается. Нет, господа рыцари, вам уже нынче девушки не верят ни на золотник.
Эмма с неподдельным старанием крепко привязывала своего пленника, смотревшего на нее глазами, полными любви и восторга.
– Лентой, фрейлейн Эмма, а как привязали вы меня к себе. Теперь прошу у вас одной милости за раскаяние – не отвязывайте меня.
– И стерегите сами неотступно своего пленника… Не так ли? – спросил со смехом фон Ферзен. – О, я знаю, – продолжал он, – пленник тогда не только не уйдет, но и не тронется с места, как пригвожденный.
Фон Доннершварц, ревнивым взглядом созерцал всю эту сцену, наконец, не вытерпел:
– Нет, черт возьми! Вы все не правы. Ну, что это за наказание? Оно придает ему лишь желание еще раз провиниться, а по-моему – отослать его к конюху и познакомить его с кнутом, а потом посмотреть: будет ли он таким приверженцем вашего дома, как говорит. Поверьте, это лучшая проба.
Выпалив эту тираду, Доннершварц глупо и самодовольно улыбнулся.
Бернгард вспыхнул, но, подавив гнев свой, с презрением взглянул на него.
– Кнут конюха пришелся бы как раз по вашей широкой спине, рыцарь! Вы, вероятно, метили в себя и лишь ошибкой попали в другого.
– Я никогда не промахиваюсь и называюсь рыцарем гораздо прежде, чем вы, а потому, кто в этом сомневается, я могу доказать на деле.
– На бойне молотом, а не в кругу благородных рыцарей.
– Черт возьми, смотри, чтобы меч мой не вырвал с корнем дерзкий язык твой…
– Прежде я заклеймлю тебе на лбу или на крючковатом носу твоем имя подлеца и разбойника, чтобы рука искренних рыцарей не осквернилась твоей кровью…
Доннершварц задрожал от злобы и бросил железную вызывную перчатку к ногам Роберта.
Эмма задрожала от страха и побледнела.
– Вы перешли границы, – вступился фон Ферзен. – Хотя я и сам люблю, кто меняет жизнь на честь, но властью хозяина попрошу вас теперь прекратить эту сцену… Видит Бог, это в наше время не бывало…
– Хорошо, я еще увижусь с ним и мы расквитаемся! – проворчал Доннершварц, сверкая глазами.
– Простите меня, фон Ферзен, и вы, фрейлейн Эмма, – начал Бернгард. – Я так разгорячился, но, поверьте, драться бы не стал, иначе я рискнул бы получить вызов от всех благородных рыцарей за унижение нашего ордена – ломать копья с каким-нибудь мясником! Если он хочет, мой оруженосец накажет его вместо меня.
– Разведите нас… я не оглох, чтобы… чтобы, – повторил Доннершварц и вдруг громко чихнул и замолк.
Эмма, между тем, по знаку отца, освободила Бернгарда и, все еще не оправившись от испуга, печально отошла к окну.
Роберт был смущен: любовь, ненависть, презрение попеременно волновали его душу. Он молча стал ходить по комнате, как бы собираясь с мыслями. Фон Доннершварц исподлобья поглядывал то на него, то на Эмму.
Ферзен что-то чертил мелом по столу.
Наступило общее молчание.
Его прервал хозяин.
– Что, любезный Роберт, нет ли чего нового?.. Знаешь ли ты цель моего вызова рыцарей?
– Я узнал ее от вашего герольда… и поспешил.
– Благодарю… Да, русским духом запахло… Знать, у меня, старика, злейшие и искреннейшие враги мои хотят вырвать последнюю искру жизни.
– Зачем печальные мысли? Мы защита вашему замку, только послушайтесь любви нашей, остерегайтесь… Расставьте всех рейтаров в окружных лесах и на дорогах и приготовьте отпор. Мои вассалы теперь уже галопом несутся сюда.
– Черт возьми, – прервал его Доннершварц, – не дожидаться ли нам, пока замок займут толпы бродяг. Кто боится измять свои латы и истоптать серебряные подковы у лошади, того мы защитим встречей нашей с незваными гостями, но добычей не поделимся с ним. Так мы условились с фон Ферзеном и, черт возьми, кто помышляет нам своими ребяческими советами исполнить прямое рыцарское дело!
– Где тебе думать о прямизне, когда ты все качаешься! Не на словах показывают себя, господин бутыльный рыцарь, а на деле с оружием, а оно у тебя все заржавело, – заметил Бернгард.
Доннершварц только что хотел ответить, как вдруг Эмма, стоявшая у окна, дико вскрикнула.
Все бросились к ней и стали расспрашивать ее о причине испуга.
Эмма не могла ответить, только показывала в окошко.
Все взглянули по этому направлению и увидели статного юношу, которого несла по двору бешеная лошадь. Он сидел прямо и, казалось, спокойно, натянув на руки повод того, как струны, и крепко обхватив бока сильного животного ногами. Несмотря на это, лошадь, закусив удила, то расстилалась под ним на бегу, то вдруг останавливалась или сворачивала в сторону, или вихрем взвивалась на дыбы, стараясь сбросить с себя всадника.
Но последний был как будто бы слит с ней из одного вещества и, взмахивая сильной рукой, поминутно стегал ее по голове нагайкой.
– Это мой Гритлих объезжает дикую лошадь, которую мне прислали недавно из Нотебурга[57]. Четыре сильных конюха насилу довели ее, а он один управляется с нею. Браво!.. Браво…
Фон Ферзен глядел в окно и хлопал в ладоши.
– Черт возьми! Удаль же управляться с лошадьми, – проворчал Доннершварц.
– Молодец, точно привинчен к седлу, – с неподдельным восторгом воскликнул Бернгард. – Точно, рыцарь! Он достоин им быть.
Он впился глазами во всадника и следил за каждым его движением.
Эмма, между тем, схватила за руки отца своего и еще громче вскрикнула, когда лошадь, вытянув шею, взвилась на дыбы и чуть не опрокинулась назад вместе с всадником.
Молодая девушка, видимо, не могла выносить далее этого зрелища и, быстро отскочив от окна, стремглав бросилась из комнаты.
Мужчины в недоумении переглянулись между собой.
VIII. Гритлих
Гритлих, между тем, оправясь от стремительного прыжка лошади, закричал Гримму, чтобы он отпер поскорей задние ворота, и когда последний боязливо, но с коварной улыбкой исполнил его желание, он собрал все свои силы, направил лошадь прямо в ворота, выскочил в поле и вмиг исчез из виду, как дым, разнесенный порывом ветра.
Доннершварц наклонился к Ферзену.
– Видите ли вы, что Гритлих не ваш пленник, а вашей дочери? Видите ли, что я прав, – чтобы его разнесла лошадь по кускам, – а вы нет, потакая бродягам?
– Да отстань, знаю, вижу… и сегодня все решу! – отвечал вслух фон Ферзен.
Эмма вбежала опять. Ее кудри были беспорядочно разбросаны по бледному лицу.
– Папахен! Она умчала его, – воскликнула она, бросаясь на шею отца, – а кругом замка ров с водой, мост не поднят. Бедный Гритлих!
Она зарыдала.
– Что ты, что ты, резвая моя козочка? Успокойся – увещевал ее отец.
Но Эмма только дико взглянула на него, как бы к чему-то прислушиваясь.
В это время загремели перекладины подъемного моста, она встрепенулась и с силой рванулась из рук отца, несмотря на то, что он так сжал ее руку, что помял на ней золотую браслетку, и выскочила из комнаты.
– Послать за ним, за ней!.. Побежим на подзорную башню взглянуть с нее на удальца, – заговорили присутствующие…
Вошедший герольд остановил их намерение.
– А, Штейн! – воскликнул фон Ферзен. – Ну, что скажешь?
– Русские продвигаются все ближе и ближе, благородный господин. Они теперь находятся только на день езды отсюда. Их провожает дым пожарищ.
– Как, неужели никто из наших соседей не дал им еще достодолжного отпора. Где же они рыскают или спят, непробудные винные исчадия? – быстро и гневно спросил Бернгард.
– Я видел их, благородный рыцарь, на перелет стрелы от нашего замка. Они сели завтракать. Их много и они вооружены крепко.
– Что же медлят они? – закричал фон Ферзен, топнув ногой. – Русские жгут земли наши, а они пьют.
– Как и мы! – вставил Доннершварц, глупо ухмыляясь.
Бернгард пожал плечами.
– Нет, видит Бог, этого в наше время не бывало! Вот распоряжения нынешнего гроссмейстера! Вот храбрость нынешних рыцарей! Свидетель Бог, не так было в наше время, – продолжал фон Ферзен.
– Не всех обижайте!.. Мой меч свернет такие головы, – заговорил было Доннершварц.
– Всем бутылкам моим, – отвечал фон Ферзен. – Что же ты ожидаешь и не едешь отыскивать наших шатунов? Или боишься встречи русских и их угощенья?
Доннершварц тупо глядел на него и не находил ответа, а Бернгард заметил оскорбленным тоном:
– Фон Ферзен! Тому порукой ничем не запятнанная честь моя: мы не выдадим вас врагам… Если вы сомневаетесь, да судит вас совесть ваша.
– Да, да, смейтесь… сколько хотите, – заговорил Доннершварц, – пусть я пролью за вас не кровь, а вино, но… но…
Он не сумел договорить.
– Простите меня, – сказал старик, – я по горячности вас обидел…
В комнату снова вбежала Эмма и радостно воскликнула:
– Едет, едет!.. Мой Гритлих цел и невредим… Он справился с лошадью… посмотрите.
Она указала в окно на лошадь, покрытую пеной и возвращающуюся домой с повисшими ушами.
Фон Ферзен прервал свою дочь:
– Вот кстати. Вот кто загладит обиду мою! – заговорил он, указывая на дочь. – Рыцари, дети благородной стали! Вот вам награда. Кто более скосит русских голов с их богатырских плеч, тот наследует титул мой, замки и все владения мои и получит Эмму.
– О, для таких наград я не пожалею руки моей! – воскликнул Доннершварц.
– Последнее обещание, – заметил Бернгард, – лучший перл из всех сокровищ ваших… Я не хвалюсь, но для нее умру хоть тысячу раз несчастными смертями.
Он нежно взглянул на Эмму.
Ее щеки то покрывались ярким румянцем при взгляде на красивого Бернгарда, то смертельной бледностью, когда взор ее падал на неуклюжего Доннершварца. Она робко прижалась к отцу, и сердце ее билось, как птичка, попавшая в силок.
Наконец она выбрала минуту и быстро вышла из комнаты.
– Итак, господа, мое слово свято, зарабатывайте обещанную награду!
– Она будет моей! – прорычал Доннершварц.
Бернгард не успел выразить в свою очередь надежду, как в комнату быстро вошел Гритлих в венгерском коротком костюме, обшитом шнурами. На ногах его были зеленые сафьяновые полусапожки с красными отворотами и серебряными нашивками, на боку мотался охотничий ножик, на черенке которого была золотая насечка, в одной руке его была короткая нагайка, а в другой шапка с куньей оторочкой и мерлушьим исподом.
Он учтиво поклонился гостям и особенно почтительно фон Ферзену.
– Браво, Гритлих, – воскликнул фон Ферзен, – мы видели твою удаль. Ты достоин того, чтобы тебе носить шпоры…
Доннершварц не дал фон Ферзену договорить, оттащил его в сторону и стал что-то нашептывать.
Бернгард дружески пожал руку Гритлиху и стал восхвалять его искусство, на что тот вежливо откланивался.
Вдруг фон Ферзен жестом руки подозвал к себе юношу, пристально взглянул на него, погладил свою бороду и с усилием сказал:
– Гритлих, скоро у нас будет резня с земляками твоими.
– Очень сожалею, благородный господин мой, что соседи не живут мирно между собой, – отвечал он выразительно.
Фон Ферзен замолчал, видимо, не находя слов, но Доннершварц продолжал за него:
– Ты русский, следовательно, должен убираться отсюда.
Гритлих с презрением взглянул на него, но не ответил ни слова.
– Слышишь ли ты, – продолжал Доннершварц, – господин твой приказывает тебе поскорее убираться из замка, пока рыцари не выбросили тебя из окна на копья.
– Как, разве вы нанялись говорить за него?.. В таком случае я останусь глух и подожду, что скажет мне благородный господин мой, – твердым, ровным голосом отвечал Гритлих.
– К несчастью, это правда, – с дрожью в голосе произнес фон Ферзен, – я люблю тебя, Гритлих, и ни за что бы не расстался с тобой, но все рыцари, защитники и союзники мои, требуют этого… Я отпускаю тебя.
Несчастный юноша низко опустил голову и стоял, как пораженный громом.
Все молчали.
– Неужели ты так не любишь своей родины, что возвращение печалит тебя? – спросил после некоторой паузы фон Ферзен.
– Родины! – с жаром воскликнул юноша. – Хотя я мало знаю ее и воспитан вами, но отдам за нее всю кровь мою. Я сильно привык к Ливонии и забыл мою родину, и за это Бог карает преступника.
Он остановился, но через минуту начал снова сквозь слезы:
– Нет, я прав, она отвергла меня: родители мои убиты палачами, которых я должен называть своими земляками, мы с ней квиты. Теперь для меня все равно, смерть для всех стелет одинаковую постель, хотя и в разной земле.
Он бросился в ноги фон Ферзену, обнял его колена, и стал умолять его не отпускать от себя.
Старик совершенно смутился, поднял юношу и не знал, что сказать.
Бернгард подошел к ним:
– Фон Ферзен! Я беру его к себе. Где же сироте безродному скитаться теперь по обнаженным полям нашим? Пойдем, Гритлих, не унижайся, ты не того стоишь.
– Стой, стой, одно условие! – прервал его фон Ферзен, обращаясь к Гритлиху. – Останься с нами. Я разрешаю тебе это, поклянись клятвой рыцаря, что исполнишь наше желание. Поклянись на мече…
Старик обнажил меч и протянул его лезвием к юноше.
Гритлих положил руку свою на обнаженный меч и приготовился повторить слова требуемой от него клятвы.
– Клянись же, что ты отрекаешься от русского имени и будешь воевать с нами под нашими знаменами, которые разовьют над ними поголовную смерть, – начал торжественно старый рыцарь.
Пораженный Гритлих горько улыбнулся и снял свою руку с меча. Затем, гордо покачав головой, тряхнул своими кудрями и, не ответив ничего, пошел твердыми шагами из комнаты.
Вдруг он остановился и обернулся.
Фон Ферзен догадался, для чего, и открыл ему свои объятия.
Безутешный юноша бросился в них с роковыми словами:
– Простите! Это уж слишком, благородный господин! – говорил он со слезами в голосе. – Я не могу совсем переродиться в ливонца. Русь мне родная – я сын ее, и будь проклят тот небом и землей, кто решится изменить ей. Небесное же проклятие не смоешь ни слезами, ни кровью…
– Милое дитя мое, Гритлих! Видит Бог, я не забуду тебя. После возвратись опять ко мне! – растроганным голосом заговорил фон Ферзен и опустил в руку юноши кошелек, полный золотом.
Почувствовав эту подачку, Гритлих быстро отошел от старика, вытряхнул из кошелька золото, а сам кошелек положил за пазуху и быстро направился к двери, но здесь встретил его Доннершварц и загородил путь.
– Остановись! Дай обещание, что ты не наведешь на нас русских, не укажешь им ближней дороги к замку, или я сделаю так, что ты не ногами, а кувырком дойдешь до них.
– Этого еще недоставало, оскорблять меня таким гнусным, низким подозрением! – воскликнул юноша, и не успели Бернгард и фон Ферзен кинуться к нему на помощь, как он ловким движением выбил щит у Доннершварца и схватил его за наличник шлема, перевернул последний на затылок, а затем быстро вышел из комнаты.
Меч, брошенный наугад ослепленным Доннершварцем, не попал в ловкого юношу, а впился в стену и задрожал.
IX. Свидание
В роскошном, но запущенном парке фон Ферзена, опершись на дорожный суковатый посох, стоял Гритлих.
Поздний вечер уже спускался на землю, и яркие краски багрово закатывающегося на запад солнца гасли мало-помалу. На небе медленно выплывал месяц, ныряя в облаках.
Юноша продолжал стоять неподвижно на одном месте и даже не замечал, как вокруг него все более и более сгущался ночной сумрак, как шумели в пустынном парке пожелтевшие листья деревьев, колеблемые резким осенним ветром.
Он не отводил взгляда своего от замка, навеки прощаясь с этой второй своей родиной.
Почти все окна замка горели огнями, из-за них слышался какой-то гул, звон посуды и говор. Фон Ферзен встречал все новых и новых гостей, рыцарей – своих союзников. Печальный юноша поднял взор свой к одному из верхних окон, задернутых двумя сборчатыми полами занавесок, за которыми, как ему казалось, промелькнула знакомая фигура.
На дворе замка раздался заунывный колокол. Это был сигнал, поданный привратнику, что настало время запирать ворота и опускать подъемный мост. Цепи его загрохотали, на шпице башни заблестел фонарь и все умолкло, только откуда-то раздавался вой собак да ржали рыцарские кони, продрогшие от холода, на привязи у столбов.
– Пора! – сказал самому себе Гритлих, но вдруг стал внимательно прислушиваться.
Мимо забора, за которым он стоял, кто-то как будто крался, один навстречу другому. Скоро он различил и узнал их голоса.
– Черт возьми! – заговорил один из кравшихся, фон Доннершварц, – как темно и жутко бродить по здешним ущельям. Ты ли это, Гримм? Ну, кривой сыч, говори скорей, что нового?
– Тс! Тише, – отвечал голос Гримма, – не шумите по двум причинам: во-первых, нас могут подслушать, а во-вторых, вы можете разбудить того удавленника, который завален вон тем камнем у красного колодца. Видите, там что-то белеется. А дело наше приходит к концу. К вечеру, послезавтра, приготовьте рейтаров ваших у западной башни, а до того расположите их в Черной лощине.
– Черт возьми! Уж я это слышал. Что же дальше?
– Поперхнись ты сам нечистым, – проворчал Гримм, – я вытащу фрейлейн Эмму, – продолжал он громче, – по лестнице, которую приставлю к ее окошку, завяжу ей рот и передам вам с рук на руки.
– Прекрасно! – захохотал фон Доннершварц. – То-то я насмеюсь над глупым стариком, жеманной его дочерью и над этим жиденьким хвастуном Бернгардом.
– Ради Бога, тише, благородный рыцарь! Я сам, признаюсь вам, ненавижу их всех от души, с тех пор, как отставной наш гроссмейстер обошел меня и сделал кастеляном замка мальчишку Штейна, своего стремянного, но, право, боюсь, подслушают нас и вздернут нас с вами на первую осину, обновив чьи-нибудь кушаки на наших шеях, – проговорил Гримм, робко озираясь.
– Как? Меня? Рыцаря, носящего шпоры и меч, повесят на веревке, как бадью на лист, и оставят болтаться ногами и головой между землей и небом?! Что ты! Образумься, старый Гримм.
– С тех пор, как вы захлебнулись было шлемом своим от рук Гритлиха, наш-то смотрит на вас не совсем милостиво и доверчиво.
– Черт возьми! Напомнил еще ты об нем, – закричал Доннершварц во все горло. – Если бы он не ускользнул, я бы вышиб из него душонку…
Зная, чем остановить своего бывшего хозяина, Гримм вдруг притворился испуганным, всплеснул руками и шепотом произнес:
– Посмотрите, камень шевелится, я как будто вижу посинелое лицо мертвеца и закатившиеся полуоткрытые глаза его! Прощайте. По чести скажу вам: мне не хочется попасть в его костяные объятия, а в особенности он не любит рыцарей. Помните условие, а за Гритлихом послал я смерть неминуемую; его подстерегут на дороге, лозунг наш «Форвертс!»[58].
Гримм на цыпочках и ощупью стал пробираться домой.
Перепуганный насмерть Доннершварц пустился бежать во всю рыцарскую прыть. Скоро мрак скрыл их обоих от глаз Гритлиха. С другой же стороны замка послышался новый шорох.
Юноша стоял в изумлении, как вкопанный.
Он давно замечал тайную связь между коварным Гриммом и самохвалом Доннершварцем, но зная, что первый был прежде в услужении у второго, не обращал на это внимания. Теперь же счастливый случай помог ему открыть их адские замыслы относительно его и Эммы. Гритлих невольно опустился на колени и, подняв руки и очи к невидимому, но вездесущему Существу, стал горячо молиться. Это была молитва без слов от полноты охвативших его чувств.
Чистый фимиам души доступен слуху Всевышнего.
Молитва облегчила несчастного юношу, с души его скатилась будто тяжелая глыба…
Вдруг перед ним, как из земли, выросла белая фигура.
– Моя Эммхен, сестрица моя дорогая! – с рыданием воскликнул Гритлих.
Уста их слились в долгом поцелуе.
– Что стало с тобою?.. Ты так печален, как будто недоброе таишь в сердце? – спросила, наконец, Эмма, играя его кудрями.
– Ты сама не весела, – отвечал он, – верно зловещее предчувствие томит и твою грудь.
– Напротив, смотри, я смеюсь. Право, мне так хорошо теперь.
– А сама плачешь? Я ведь это чувствую: слезы твои на щеках моих.
– Зато на душе у меня так легко! С тобой и горевать весело. Ну, поверь же мне, в глазах моих плачет радость… Это наслаждение! Ты зачем мне назначил быть здесь?..
– Скажи мне прежде, чему ты радуешься?
– Тому, что ты любишь меня! А знаешь что, милый Гритлих, отец мой отдаст меня тому рыцарю, который отличится в битве с русскими. Бернгард уверял меня, что я буду его. Как я рада! Он такой милый, добрый.
Гритлих побледнел. Он насилу выговорил дрожащим голосом:
– Как, ты радуешься тому, что будет стоить мне жизни?
– Почему же? Разве… Да… ты русский, я и забыла это. Бесценный мой Гритлих, за что ты любишь отечество больше нас. Ужели ты хочешь сражаться с противниками нашими и убить батюшку и Бернгарда?
– Бернгарда?.. О! Я забыл: ты не любишь меня, Эмма. Прощай же! Теперь я вижу, что я круглый сирота, для всех чужой на белом свете!
– Что ты, Гритлих, да тебя я не променяю ни на что на свете… И ты говоришь, что я не люблю тебя! Что сделалось с тобой? Разве Бернгард помешает нам любить друг друга по-прежнему? Если это случится, я отвергну его…
Так рассуждала чистая невинность.
– Как же ты любишь меня? – спросил Гритлих, жадно прислушиваясь к звуку ее речей.
– Да как, право, и сказать не умею. Вот отдала бы за тебя все, что имею. Мне так всегда привольно с тобой: не наговорюсь, не насмотрюсь на тебя; все бы любовалась я тобой, гладила бы кудри твои, нежила бы голову твою на груди моей. О! Не умирай, Гритлих!.. Мне будет скучно без тебя, я не перенесу этого… Я люблю тебя ненасытно, как родного моего, как брата, как…
– Только-то! – дико вскрикнул он, услыхав последние слова…
Эмма вздрогнула, в ужасе отступила от него и замолчала.
Юноша, преодолев свое волнение, твердо произнес:
– Эмма, будь счастлива с Бернгардом, он стоит тебя, а обо мне забудь совершенно. Остерегайся разбойника Доннершварца и злого Гримма: они покушаются на тебя…
Он не договорил и опрометью бросился бежать от нее к калитке, выдернул засов и исчез из сада.
Эмма несколько мгновений, ошеломленная, стояла на месте и вдруг, как сноп упала на траву.
Угрюмый и печальный сидел старик фон Ферзен в комнате Эммы, около постели своей любимой дочери.
Ее нашли без чувств в парке замка, принесли и уложили на кровать.
Около нее хлопотала старая Гертруда – ее бывшая кормилица и затем нянька. Девушка лежала нема и недвижима, правая рука ее свесилась с кровати: в ней судорожно был зажат какой-то предмет.
Гертруда прыскала на нее свежей водой.
Эмма шевельнулась, рука разжалась и что-то упало на пол.
В эту минуту в комнату вбежал Бернгард. Его черные волосы были в беспорядке и еще более оттеняли мертвенную бледность его лица. Он упал на колени перед постелью любимой девушки и неотводно устремил на нее свой взгляд.
– Гритлих, Гритлих! Ты не понял меня, – прошептала Эмма слабым голосом и, как бы очнувшись, привстала немного, обвела глазами комнату, затем горько улыбнулась оттолкнула протянутую руку Бернгарда и снова упала на подушки.
Фон Ферзен поднял упавший из руки его дочери предмет. Это оказалась серебряная раковина. Он открыл ее и нашел русый локон – несомненно локон Гритлиха.
Бернгард взглянул и вздрогнул.
Завеса спала с глаз его, золотые сны любви рассеялись как дым, и в этом ужасном пробуждении они оба с Ферзеном поняли, кому отдано сердце Эммы.
– Где он?.. Отдайте мне его, – продолжала бредить больная. – Душно, тяжело, темно без него!.. Где я? Далеко ли он?.. Увижу ли я его?.. Что это налегло на сердце… Знать, все кончено!
С жгучею, невыразимою сердечною болью прислушивался Бернгард к этому роковому бреду молодой девушки.
Наконец он заговорил:
– Клянусь любовью моей к тебе, Эмма, я догоню его и приведу к тебе, или истрачу жизнь свою по капле подле тебя, за тебя…
Последние слова он договорил уже за дверью.
Эмма как бы пришла в себя от его слов… Она взглянула на него так нежно, так выразительно, как бы благословляя его своим взором, и этот взор пролил в его душу еще более отваги и непоколебимости в принятом им решении.
По его уходу Эмма снова закрыла глаза.
– Раздену я ее, благородный господин мой, да спать уложу, к утру все как рукой снимет, опять пташкой по замку заливаться будет, – сказала Гертруда опечаленному, сидевшему с поникшей головой, фон Ферзену.
Он посмотрел в последний раз на свою дочь, встал и медленно вышел из комнаты к гостям, которые продолжали пировать в готической столовой замка Гельмст, заранее торжествуя победу над русскими бродягами.
Не рано ли?
