Николай Гейнце
Дочь Великого Петра
XVII. При дворе
С воцарением Елизаветы Петровны жизнь двора стала отличаться пышными празднествами.
Особы первых двух классов давали маскарады у себя в домах и на приморских дачах. На праздниках этих присутствовала сама императрица. На балы и маскарады собирались в шесть часов, играли в карты и танцевали до десяти, когда императрица с избранными вельможами садилась ужинать. Остальные ужинали стоя.
После ужина опять танцевали до часу или двух пополуночи. Хозяин не встречал и не провожал никого, даже императрицу. Кто сидел за картами, те не вставали для нее.
Театральные представления при дворе вошли в моду еще при императрице Анне Иоанновне. Король Август прислал императрице из Дрездена на ее коронацию славившихся там актеров, которые и давали «итальянские интермедии» при дворе. Из присланных отличались актриса Казанова, мать известного авантюриста, и комик-певец Недрилло.
В 1735 году была выписана полная итальянская труппа, под дирекцией композитора Франческо Арайя. Представления давались во дворце и в деревянном театре близ Летнего сада. Места посетителям раздавались бесплатно, по чинам и по званию зрителей.
В следующем году шла новая пьеса «Сила любви и ненависти», драма в трех действиях, переведенная с итальянского, но не имела успеха. В том же году там же исполнялась сказка в лицах «О Яге-бабе», в которой главную роль играл обер-гофмаршал Дмитрий Андреевич Шепелев. В этой оперетке участвовали придворные певчие, набранные в Малороссии; из них отличался прекрасным голосом и искусным пением Виноградский. Он, как уверяли тогда, «удивлял самих итальянцев».
Из исполнявших в это время на театре артистов известны были певцы: Германо, Константин, Вулкано и Пино. Лучшие певицы были: Изабелла и Розина. Императрица, желая разнообразить спектакли, поручила танцмейстеру Ланде, служившему при сухопутном шляхетском корпусе танцевальным учителем, составить из кадетов балет. Из кадетов лучшим танцовщиком считался Чеглоков, впоследствии камергер. Деятельное участие в придворных спектаклях принимал вступивший в русскую службу придворным капельмейстером тогдашняя европейская известность – Франческо Арайя.
Старанием этих артистов с 1737 года на придворном театре была поставлена первая большая опера, или лирическая драма, с неизвестными до того времени совершенством и роскошью. Она называлась «Abiasjare». Опера произвела громадный фурор. Вслед за ней Арайя поставил вторую свою оперу, «Semiramide ol finta Nino». Успех этой оперы был еще значительнее – в течение двух лет ее играли почти каждую неделю.
Елизавета Петровна любила французский язык и говорила на нем с редким совершенством; вскоре этот язык стал при дворе модным. Комедии Корнеля, Расина и Мольера стали давать еженедельно – произведения этих драматургов имели огромный успех. Придворные выучивали их наизусть, декламировали из них целые тирады в обществе и приводили стихи Расина и Мольера даже в простом разговоре, кстати и некстати.
Это не помешало тому, что в начале царствования Елизаветы Петровны – насадительницы всего русского – положено было основание народному русскому театру. Кадеты сухопутного кадетского корпуса: Бекетов, Остервальд, Мелиссино и Свистунов знали хорошо французский язык, разучивали монологи из Расина и Корнеля и декламировали в кругу товарищей. Наконец им пришла мысль во время святок в одном из дортуаров разыграть целую трагедию Корнеля. Молодые актеры-любители представляли перед своими родственниками и корпусными офицерами. Успех был полный. Похвалы зрителей подействовали на самолюбие актеров.
В то время Ломоносов и Сумароков сочиняли уже русские трагедии по образцу французских, и произведения их ходили по рукам читателей. Свистунов и Мелиссино, прочитав трагедию Сумарокова «Семира», решились ее разучить и сыграть. Сумароков был восхищен идеей молодых артистов, охотно стал им помогать, обучая их малознакомой тогда русской декламации. Наконец, трагедия была поставлена, артисты и автор были осыпаны похвалами. На второй спектакль Сумароков пригласил графа Алексея Григорьевича Разумовского. Последнему так понравился русский спектакль, что он расхвалил его императрице. Елизавета Петровна повелела кадетов привести во дворец, и там на малой сцене они продекламировали перед ней «Семиру» и заслужили особенное ее благоволение.
Вслед за первым спектаклем ими были разучены и прочитаны перед императрицей трагедии «Артистона», «Синав и Трувор» – Сумарокова.
Вскоре из Ярославля были выписаны в Петербург первые настоящие русские актеры, которые записаны были придворными и представляли перед императрицей в ее загородном дворце. Лучшими пьесами репертуара первых русских артистов были «Титово милосердие», «Евдокия венчанная», «Хорев» и другие. С прибытием актеров в Петербург первый назначенный им спектакль был «Хорев» – трагедия Сумарокова. Роли распределены были между ними следующим образом: Кия играл Волков, Хорева – Попов, а Оснельду – Нарыков. Предание говорит, что актеры были привезены тайком. Императрица хотела сделать сюрприз для двора.
Придворные, приглашенные на первый спектакль, были вполне уверены, что увидят итальянскую комедию. Государыня сама входила во все подробности спектакля; она приказала артистам, игравшим женские роли, выдать из своего гардероба богатые платья. Елизавета Петровна сама наряжала Нарыкова, наколола ему на голову богатую диадему. Прелестная наружность молодого семинариста очень понравилась всем. Государыня нашла, что фамилия Нарыкова для театра неблагозвучна. Необыкновенное сходство с польским графом Дмитревским поразило императрицу.
– Нет, – говорила она, любуясь юной Оснельдой, – ты не должен носить имени Нарыкова, будь Дмитревским: он был графом в Польше, ты будешь графом на русской сцене.
Успех первого представления на русском языке был блистательный, и этот спектакль решил окончательно участь русского театра.
На сцену были приняты и женщины: девица Пушкина, дочь музыканта Елизавета Белоградская, танцовщица Зорина, знаменитая Авдотья Тимофеева и две офицерские дочери, Марья и Ольга Ананьины.
Мужской персонал также пополнился, и увеличенная труппа вскоре могла дать на русском языке первую оперу, «Цеваль и Прокрис» Сумарокова, музыка Арайя, а декорации и сюжет создал Валерьяни, получивший пышный титул «первого исторического живописца, перспективы профессора и театральной архитектуры, инженера при императорском российском дворе».
Публичные спектакли исполнялись русской труппой в здании, примыкавшем к летнему дворцу императрицы у Полицейского моста (где теперь дом Елисеева).
Театр был связан коридором с внутренними покоями дворца, и государыня почти каждый вечер приходила прямо в свою ложу и личным своим присутствием поощряла старания русских артистов.
На этом театре особенный успех имели комедии Мольера: «Тартюф, или Лицемер» и «Дворянющийся купец» («Мещанин по дворянстве»). Первый тогдашний директор театра посвятил даже первой пьесе следующее двустишие:
Мольеров лицемер до тех пор не падет
В трех первых действиях, доколь пребудет свет.
Эта пьеса обставлялась необыкновенно парадно и стоила значительных издержек по тогдашнему времени. Об этом даже извещала афиша, гласившая следующее: «Во время представления сей комедии, сочиненной господином Мольером, славным французского театра комиком, в рассуждении большого спектакля, великого числа людей, как-то: певцов, певиц, музыкантов, танцовщиков и танцовщиц, поваров, портных, подмастерьев и других действующих в интермедии лицедеев, балетов и богатых декораций на театре, за вход была двойная против обыкновенного цена»[2].
Так весело и шумно жилось в первые годы царствования императрицы Елизаветы Петровны.
Русские люди и у ступеней трона, и в низших слоях, сбросив с себя невыносимый немецкий гнет, дышали полною грудью и веселились от души.
Отсутствие немецкого гнета чувствовалось и в провинциях, вдали от Петербурга, куда мы и перенесемся.
XVIII. На берегу пруда
Прошло восемь лет с того, вероятно, не забытого читателями разговора в домике по Басманной улице в Москве между майором Иваном Осиповичем Лысенко с его закадычным другом и товарищем Сергеем Семеновичем Зиновьевым.
Стояло чудное июльское после полудня. На берегу пруда в небольшом, но живописном именье княгини Вассы Семеновны Полторацкой, находившемся в Тамбовском наместничестве, лежал, распростершись на земле, юноша лет шестнадцати, в форме кадета пажеского корпуса. Это был сын Ивана Осиповича – Осип, гостивший, по обыкновению, летом в именье княгини Полторацкой, куда несколько раз в лето наезжал и его отец. Юноша лежал, устремив мечтательный взор своих чудных черных глаз в лучистую синеву неба, и в этих глазах выражалось что-то вроде раздирающей душу тоски.
Вдруг к пруду приблизились легкие шаги, почти неслышные на мягкой лесной почве, а в кустах раздался тихий шорох, подобный шелесту шелкового платья. Из-за деревьев небольшой рощи, примыкавших к берегу пруда, бесшумно выскользнула женская фигура и неподвижно остановилась, не спуская глаз с лежавшего юноши.
– Ося!
Молодой человек вздрогнул и быстро вскочил. Он вовсе не знал ни этого голоса, ни этой женщины.
– Что вам угодно?
Тонкая, дрожащая рука быстро опустилась, как бы предостерегая, на его руку.
– Тише! Не так громко! Нас могут услышать, но мне надо переговорить с тобой наедине, с тобой одним, Ося!..
Она рукой указала в другую сторону небольшого пруда, где за росшими кустарниками слышались веселые голоса, а затем отступила и жестом пригласила его последовать за ней. Одно мгновение юноша колебался. Каким образом эта незнакомка, судя по одежде, принадлежавшая к высшему кругу общества, очутилась здесь, около уединенного лесного пруда? И что означает это «ты» в устах особы, которую он видел первый раз? Однако таинственность этой встречи показалась молодому человеку заманчивой. Он последовал за дамой.
Они прошли в глубь рощи, в такое место, откуда их нельзя было видеть. Незнакомка медленно откинула вуаль. Она была не особенно молода, лет за тридцать, но лицо ее, с темными, жгучими глазами, обладало своеобразной прелестью. Такое же очарование было в ее голосе. Хотя она и понижала его почти до шепота, но в нем все-таки слышались глубокие, мягкие ноты. Она говорила по-русски совершенно бегло, но с иностранным акцентом, что доказывало, что этот язык не был ей родным.
– Ося, взгляни на меня! Ты на самом деле не знаешь меня? У тебя не сохранилось ни малейшего воспоминания из дней детства, которые бы подсказали тебе, кто я?
Мальчик медленно покачал отрицательно головой. Но все-таки в нем проснулось воспоминание, неясное, неуловимое, – воспоминание о том, что он не в первый раз слышит этот голос, видит это лицо. Смущенный и точно прикованный к месту, он не сводил глаз с незнакомки, которая вдруг протянула к нему обе руки.
– Мой сын! Мое единственное дитя!.. Неужели ты не узнаешь своей матери?
Молодой человек отступил.
– Моя мать умерла, – сказал он с расстановкой.
Незнакомка горько засмеялась.
– Вот как! Меня объявили умершей! Тебе не хотели оставить даже воспоминания о матери! Это неправда, Ося, я жива, я стою перед тобой. Посмотри на мои черты, ведь они и твои также. Дитя мое, неужели ты не чувствуешь, что принадлежишь мне?..
Юноша все еще стоял неподвижно и смотрел на лицо, в котором мало-помалу находил полнейшее подобие своего: те же черты, те же густые, синевато-черные волосы, те же большие, как ночь темные глаза. Даже странное демоническое выражение, горевшее пламенем во взоре матери, таилось, как море, в глазах сына. Сходство говорило о родстве крови, и наконец голос крови заговорил в Осипе Лысенко. Он не требовал дальнейших объяснений и доказательств. Прежнее неуловимое, смутное воспоминание детства вдруг прояснилось, и, после короткого колебания, он бросился в объятия, которые раскрывались ему.
– Мама!
В этом восклицании выразилась вся горячая нежность юноши, который никогда не знал, что значит иметь мать, и между тем тосковал по ней со всею страстностью его натуры. Мать! Он был в ее объятиях, она осыпала его горячими ласками, сладкими, нежными именами, которых он никогда еще не слышал. Все прочее исчезло для него в потоке бурного восторга.
Прошло несколько минут. Ося высвободился из объятий Станиславы Феликсовны – это была она.
– Почему же ты никогда не приезжала ко мне? – пылко заговорил он. – Почему мне сказали, что ты умерла?
Станислава Феликсовна отступила на несколько шагов. Выражение нежности в ее глазах исчезло, и взамен вспыхнула дикая, смертельная ненависть.
– Потому, что твой отец ненавидит меня, сын мой, потому, что он не хотел оставить мне даже любви моего единственного ребенка, когда оттолкнул меня от себя.
Ося молчал, ошеломленный. Правда, он знал, что имя матери не произносилось в присутствии отца, помнил, как последний строго и жестко осадил его, когда тот осмелился однажды обратиться к нему с расспросами о матери, но он был еще настолько ребенком, что не раздумывал над причиной этого. Станислава Феликсовна и теперь не дала ему времени на размышление. Она откинула его густые волосы со лба. Точно тень скользнула по ее лицу.
– У тебя его лоб, – медленно произнесла она, – но это единственное, чем ты его напоминаешь: все остальное мое, только мое. Каждая черта доказывает, что ты мой, – я вперед это знала.
Она снова заключила его в свои объятия, на которые он ответил также страстно. Он был просто опьянен счастьем. Все это так походило на самую чудную сказку, какую он мог себе вообразить, и он, ни о чем не спрашивая, ни о чем не думая отдался очарованию. Вдруг возле рощи послышался голос, звавший Осю. Станислава Феликсовна вздрогнула.
– Нам надо расстаться. Никто не должен знать, что я виделась с тобой, главное, не должен знать твой отец!.. Когда ты вернешься к нему?
– Через две недели…
– Через две!.. – повторила она.
В этом восклицании слышалось почти торжество.
– А до тех пор мы с тобой будем видеться ежедневно. Завтра в этот же час будь у пруда, но один, чтобы нам не мешали. Ведь ты придешь, Ося?
– Конечно, мама, но…
Она прервала его и продолжала тем же страстным шепотом:
– Главное, не говори никому, решительно никому, не забывай этого! Прощай, дитя мое, мой единственный любимый сын, до свиданья.
Еще один поцелуй, и она уже юркнула в чащу деревьев так же беззвучно, как и пришла. Да и пора было скрыться.
Тотчас вслед за тем в роще появились две девочки, которые поражали с первого взгляда своим необычайным сходством друг с другом. Всякий принял бы их за сестер-близнецов, если бы разница в одежде не говорила, что одна из них барышня, а другая служанка. Девочки были лет десяти.
Одна из них была княжна Людмила Полторацкая, а другая Таня Берестова, крепостная девочка княгини Вассы Семеновны. Княгиня овдовела лет десять тому назад и все свои заботы отдала своей только что родившейся дочери, посвящая ей все досуги своей хозяйственной деятельности, считавшейся образцовой среди ее соседей. Княгиня была строга, взыскательна, но справедлива. Она не обременяла крестьян усиленной работой, но и не любила лентяев и дармоедов. Среди дворовых княгини была молодая вдова дворецкого Ульяна Берестова, больная чахоткой, красивая молодая женщина с дочерью Таней. Через несколько лет после смерти князя Полторацкого умерла и Ульяна, и девочка ее осталась круглой сироткой. Княгиня Васса Семеновна приняла в ней чисто материнское участие и дозволяла по целым дням играть со своей дочерью.
Поразительное сходство между обеими девочками, видимо, не обращало особенного внимания княгини. Злые языки говорили, что она знала причину этого сходства, а еще более злые утверждали, что из-за этого сходства мать девочки сошла в преждевременную могилу и что в быстром развитии смертельной болезни Ульяны не безучастна была княгиня Васса Семеновна. Как бы то ни было, но девочки были почти погодки и за несколько лет стали задушевными подругами.
Различие между ними, повторяем, было лишь в одежде, так как даже скудное по тому времени образование у священника сельской церкви они получали вместе. Гувернантка-француженка, приставленная к княжне, одинаково передавала премудрость своего языка и бывшей неразлучно с княжной Людмилой Тане.
Княгиня Васса Семеновна Полторацкая жила безвыездно в своем имении, лишь изредка выезжая в Тамбов по хозяйственным надобностям. Связью между нею и Петербургом был ее брат, знакомый нам друг и приятель майора Лысенко – Сергей Семенович Зиновьев, занимавший в то время в петербургской административной сфере далеко не последнее место. Летом он приезжал к сестре, и здесь устраивались свиданья между ним и Иваном Осиповичем Лысенко, сын которого Ося на время летних вакаций всегда отправлялся на побывку к княгине Полторацкой и был желанным гостем в ее доме, как сын задушевного друга ее брата и, наконец, как сын человека, о котором у княгини сохранились более нежные воспоминания.
Несмотря на свои шестнадцать лет, Ося был еще совершенным ребенком, и общество двух десятилетних девочек вполне удовлетворяло его, тем более что они относились к нему с восторженным обожанием, очень льстившим его громадному самолюбию. Надо при этом сознаться, что черненькие глазки грациозной княжны Люды, как звали ее домашние, много значили в отношениях шестнадцатилетнего юноши к своей маленькой подруге. Инстинктивное чувство любви уже зарождалось в сердце молодого человека. Княжна Люда могла и, видимо, имела право обращаться с Осей деспотично, и своенравный и неукротимый для всех сорванец становился при ней послушным исполнителем ее желаний.
«Жених и невеста» – так прозвали Осю и Люду в доме Полторацких, и, видимо, обоим детям было далеко не противно это прозвище. Эта-то Люда со своей служанкой-подругой Таней и появилась в роще.
– Отчего ты не отвечаешь? Я звала уже три раза. Уж не спал ли ты? У тебя такой вид, будто ты только что видел сон.
Ося на самом деле стоял точно ошеломленный и дико смотрел в ту сторону, куда скрылась его мать. Через несколько минут только он повернулся к девочкам и провел рукою по лбу.
– Да, я видел сон! – ответил он медленно. – Странный, чудесный сон!
– Как не стыдно спать днем! – укоризненно сказала княжна Люда, видимо не поняв ответа молодого Лысенко.
XIX. Роковая встреча
Отцы Лысенко и Зиновьева с давних пор были в дружеских отношениях. Как соседи по имениям, они часто виделись. Дети их росли вместе, и множество общих интересов делали все крепче эту дружескую связь. Так как они обладали весьма небольшим состоянием, то сыновьям их пришлось по окончании ученья самостоятельно пролагать себе дорогу в жизни. Иван Осипович и Сергей Семенович так и сделали.
Они были товарищами детских игр и, возмужав, остались верны старой дружбе, даже чуть не породнились, так как родители их мечтали о союзе молодого Лысенко с Вассой Семеновной. По-видимому, и молодые люди сочувствовали друг другу.
Все шло как нельзя лучше, как вдруг случилось событие, неожиданно положившее конец всем этим планам. За много лет до того один из родственников Зиновьевых по женской линии – Менгден, неисправимый кутила, бежал от долгов из России в Польшу, где и принял должность управляющего в именье одного богатого помещика. По смерти владельца ему удалось получить руку вдовы, и таким образом он снова достиг положения в жизни, которое он когда-то так легкомысленно пустил по ветру.
Лет через пятнадцать после брака он вместе с женой посетил родственников в России, которых не видел более десяти лет. Госпожа Менгден была уже в зрелых летах и давно отцвела; это, однако, не помешало ей иметь от второго брака дочь, двенадцатилетнюю Якобину. Ее сопровождала также дочь от первого брака, Станислава Феликсовна Свянторжецкая. Эта молоденькая, едва семнадцатилетняя полька, окруженная ореолом своей своеобразной красоты и прелести и огненного темперамента, засияла как солнце на горизонте наших тамбовских провинциалов, жизнь которых шла до сих пор неспешным, размеренным шагом. Станислава, конечно, выделялась в этом кругу, обычаями и воззрениями которого пренебрегала с равнодушием избалованной повелительницы. В свою очередь, окружающие смотрели на нее как на удивительное явление из какого-то неизвестного им мира. Многие серьезно качали головой и только потому не высказывали вслух свое неодобрение, что считали девушку временной гостьей, которая исчезнет из их кружка так же быстро, как и появилась.
В это время Иван Осипович Лысенко приехал из Тамбова в именье отца и в семье соседей познакомился с их новыми родственниками. Он увидел Станиславу, и судьба его была решена. Им овладела та безумная страсть, которая возникает внезапно, почти с быстротой молнии, походит на какое-то опьянение, одурение и очень часто оплачивается ценой раскаяния во всю последующую жизнь. Забыты были желания родителей и собственные мечты о будущем, забыта спокойная сердечная привязанность, соединявшая его с подругой детства – Вассой. Он не замечал более этого скромного цветка родины, распустившегося тогда во всей юности и свежести, – он вдыхал опьяняющий аромат чудной розы, выросшей под чужим небом, – все остальное исчезло, потонуло в тумане.
Однажды, оставшись наедине со Станиславой, он бросился к ее ногам и признался ей в любви. К удивлению его, чувство не осталось без ответа. Было ли это новым подтверждением старого правила, что крайности сходятся? Действительно ли влекло Станиславу к человеку, который во всех отношениях представлял полную противоположность ее собственной натуре, или, может быть, ее самолюбию льстила мысль, что один ее взгляд, одно слово могло воспламенить серьезного, спокойного и тогда уже несколько мрачного молодого человека? Как бы то ни было, она приняла его предложение, и он заключил ее в объятия, как невесту.
Известие об этой помолвке подняло целую бурю в обеих семьях. Со всех сторон посыпались уговоры и предостережения. Даже мать и отчим Станиславы были против брака, но общее сопротивление только раздувало страсть молодых людей. Несмотря ни на что, они поставили на своем, и через полгода Иван Осипович Лысенко ввел в свой дом молодую жену.
Люди, пророчествовавшие несчастье их браку, к сожалению, предсказали слишком верно. За коротким опьянением счастья последовало самое горькое разочарование. Со стороны Ивана Осиповича было роковой ошибкой вообразить, что женщина, подобная Станиславе Феликсовне, выросшая в безграничной свободе, привыкшая к беспорядочной, расточительной жизни богатых фамилий в своем отечестве, могла когда-нибудь подчиниться нравственным воззрениям и примириться с общественными отношениями скромных русских провинциалов.
Охотиться по целым часам верхом на полудиком коне в обществе мужчин, знающих только охоту да игру, вести с ними разговоры в самом свободном тоне в своем доме, всегда наполненном толпой гостей, окружать себя всяким блеском, обыкновенно идущим рука об руку со страшным упадком имений, обремененных долгами, – вот жизнь, которую знала до сих пор Станислава Свянторжецкая и которая только и соответствовала ее характеру. Понятие о долге было ей так же чуждо, как все вообще в ее новой обстановке. И эта женщина должна была вести хозяйство в доме молодого военного, в распоряжении которого были весьма ограниченные средства, должна была приноравливаться к общественным отношениям в маленьком городе наместничества. Первые же недели показали, что это невозможно.
Станислава начала с того, что, презирая и здесь принятые приличия, постаралась поставить свой дом на соответствующую ее вкусам ногу и стала самым безумным образом проматывать свое небольшое приданое. Напрасно просил и уговаривал муж – она ничего не хотела слышать. Долг, общественное мнение, предметы, священные в его глазах, в ней возбудили только насмешки. Его странные, по ее мнению, понятия о чести и приличии заставляли ее только пожимать плечами.
Скоро между ними начались ежедневные бурные сцены, и тогда, когда уже было поздно, Иван Осипович должен был сознаться, что поступил очень опрометчиво. Несмотря на все предостережения, указывающие на различие происхождения, воспитания и характера, он рассчитывал на всемогущество любви. Теперь же он должен был признаться, что только каприз или разве мимолетная страсть, потухшая так же скоро, как и вспыхнувшая, привела Станиславу в его объятия. Теперь она не видела в нем ничего, кроме неудобного спутника жизни, который портил ей всякое удовольствие своим глупым педантизмом и смешными понятиями о чести и всюду ставил ей преграды.
Тем не менее она боялась этого человека, потому что ему всегда удавалось подчинить своей воле ее бесхарактерную натуру. Рождение маленького Оси уже не могло ничего исправить в этом глубоко несчастном союзе. Оно, впрочем, заставило супругов сохранять внешний вид согласия. Станислава Феликсовна страстно любила ребенка и знала, что муж ни за что не отдаст его ей, если дело дойдет до развода. Одно это удерживало ее подле мужа, и Иван Осипович, затаив страдание, терпеливо переносил свою горькую домашнюю жизнь и употреблял все усилия, чтобы скрыть ее от посторонних. Но эти посторонние знали всю правду, знали даже вещи, о которых муж и не подозревал, которые скрывались от него из деликатности.
Года через два после свадьбы полк, в котором служил Иван Осипович Лысенко, переведен был в Москву. В этом-то городе и настал день, когда повязка упала с глаз обманутого мужа и он узнал то, что давно уже не было тайной ни для кого, кроме него.
Следствием этого открытия была дуэль. Противник Ивана Осиповича был тяжело ранен и вскоре умер, а Лысенко был заключен под продолжительный арест, но вскоре, впрочем, выпущен на свободу. Все знали, что оскорбленный супруг защищал свою честь.
В то же время он начал дело о разводе. Станислава Феликсовна не выказала ни малейшего сопротивления. Вообще она не смела даже приблизиться к мужу, так как дрожала перед ним с того часа, как он потребовал ее к ответу. Но она делала отчаянные попытки удержать за собой ребенка и вела из-за него борьбу не на жизнь, а на смерть. Все оказалось напрасно.
Сын был безусловно отдан отцу, и тот с неумолимой жестокостью не позволял матери даже приближаться к нему. Станиславе Феликсовне ни разу не удалось видеть сына.
Наконец, убедившись, что ничего не добьешься, она вернулась в Варшаву к родственникам – ее мать и отчим умерли в Петербурге, а сводная сестра жила в этом городе и вращалась в придворных сферах. Казалось, Станислава Феликсовна навеки умерла для своего бывшего мужа и вдруг теперь, совершенно неожиданно, снова появилась в России, где ее муж уже занимал довольно видный военный пост.
Прошло около недели со дня первого свидания молодого Лысенко с его матерью. В гостиной княжеского дома Полторацких сидела Васса Семеновна, а напротив нее помещался полковник Иван Осипович Лысенко, только что приехавший из Москвы. Должно быть, предмет разговора был серьезен и неприятен, потому что Иван Осипович мрачно слушал хозяйку. Княгиня говорила:
– Перемена в Осе бросилась мне в глаза уже несколько дней тому назад. Первое время его просто обуздать нельзя было, так что я раз даже пригрозила отослать его домой, и вдруг он совсем повесил голову, не затевал больше никаких глупостей, по целым часам рыскал один по лесу, а возвратившись домой, спал с открытыми глазами, – приходилось положительно будить его. Брат решил, что он начинает делаться благоразумнее, я же сказала: «Дело нечисто, тут что-нибудь да кроется» – и принялась за Люду и Таню, которые тоже казались какими-то странными и, очевидно, были в заговоре. Они, оказывается, застали их в роще, и Осип взял с них слово, что они будут молчать. Девочки действительно молчали. Они признались только тогда, когда я пристала к ним, что называется, с ножом к горлу.
– А Осип? Что он сказал? – неожиданно прервал ее Иван Осипович.
– Ничего, потому что я и не заикалась ему об этом. Он, разумеется, спросил бы меня, почему же ему нельзя видеться с родной матерью, а на такой вопрос может ответить только отец.
– Вероятно, он уже получил ответ, – с горечью произнес Лысенко. – Только едва ли ему сказали правду.
– Вот этого-то я и боялась, а потому, как только узнала всю историю, не теряя ни минуты, известила вас. Что же теперь делать?
– Ну, конечно, я приму меры, – ответил Иван Осипович с деланным спокойствием. – Благодарю вас, княгиня, я точно предчувствовал беду, когда получил ваше письмо, так настоятельно призывавшее меня сюда. Сергей был прав, я ни в каком случае не должен был отпускать от себя сына ни на час; но я надеялся, что здесь, в Зиновьеве, он в безопасности. Осип так радовался поездке, так ждал ее, что у меня не хватило духу отказать ему в ней. Вообще он только тогда весел, когда я далек от него.
В последних словах слышалась глухая боль, но княгиня Васса Семеновна только пожала плечами.
– Не он один виноват в этом, – сказала она. – Я тоже строго веду свою девочку, но тем не менее она знает, что у нее есть мать и что она дорога ей. Осип же не может сказать того же о своем отце, он знает вас только со стороны строгости и неприступности, если бы он подозревал, что в глубине души вы обожаете его…
– То сейчас же воспользовался бы этим, чтобы обезоружить меня своею нежностью и ласками. Неужели мне допустить, чтобы он стал повелевать и мною так же, как всеми, кто только имеет дело с ним? Товарищи слепо повинуются ему, хотя он своими шалостями часто подводит их под наказание. Даже учителя относятся к нему особенно снисходительно. Я единственный человек, которого он боится, а вследствие этого и уважает.
– И вы надеетесь одним страхом справиться с мальчиком, которого мать, без сомнения, осыпает безумными ласками? Не отворачивайтесь, Иван Осипович, вы знаете, что я никогда не произносила при вас имени Станиславы, но теперь, когда она сама явилась сюда, поневоле приходится говорить о ней. Откровенно скажу вам, что ничего иного нельзя было ожидать с тех пор, как она опять здесь. Держать Осю при себе ни к чему не привело бы, потому что шестнадцатилетнего мальчика нельзя уже охранять, как маленького ребенка, – мать нашла бы к нему дорогу. Да в конце концов она и права, и я поступила бы совершенно так же.
– Права! – горячо воскликнул Лысенко. – И это говорите вы, княгиня?
