Николай Гейнце
Дочь Великого Петра
XIII. «Действо»
23 ноября, на другой день после неожиданной встречи цесаревны у подъезда дворца с маркизом де ла Шетарди и продолжительной с ним беседы, во дворце был обычный прием.
Елизавета Петровна, за последнее время, по совету своих друзей, не манкировавшая посещением дворца, была на этом приеме. Принцессы играли в карты в галерее. Возле них толпились придворные и дежурные адъютанты. Тут же были и все иностранные посланники, а между ними и маркиз де ла Шетарди.
На лице Елизаветы Петровны была написана тревога. Маркиз несколько раз посмотрел на нее с чуть заметной ободряющей улыбкой. Герцогиня Анна Леопольдовна перехватила один из этих взглядов, наклонилась к цесаревне, сказала ей что-то шепотом и вышла из-за стола. Великая княжна последовала за ней, закусив нижнюю губу, что служило у нее признаком сильного раздражения.
– Что это у вас за странное отношение к этому наглецу? – в упор спросила правительница Елизавету Петровну, когда они вышли в соседнюю комнату.
– К какому наглецу? – удивленно вскинула на нее свои прекрасные глаза цесаревна.
– Вы очень хорошо понимаете, о ком я говорю.
– Нимало… Если бы я понимала, то не спрашивала бы.
– Извольте, я скажу вам, я говорю о вашем Шетарди.
– О Шетарди… О моем… – гордо подняла голову цесаревна и, в свою очередь, в упор посмотрела на герцогиню. – Мне кажется, что он, как посланник, аккредитован при русском правительстве, которое, за малолетством царя, представляете вы, герцогиня, как правительница, а потому он, скорее, ваш, а не мой.
– Однако он на меня никогда не поглядывает так, как на вас… – возразила Анна Леопольдовна.
Вместо ответа цесаревна только пожала плечами.
– Но к чему препирательства… – продолжала правительница. – Я решила потребовать от короля отзыва этого наглеца, он мне неприятен, и я бы желала, чтобы и вы, принцесса, не принимали его…
– Что касается до меня, – отвечала Елизавета Петровна, – то раз-другой я могу сказать, что меня нет дома, но в третий раз отказать уже будет неловко… Да я и не имею на то причин… Вчера, например, как я могла бы отказать ему, когда мы случайно встретились у моего крыльца?
– Он поджидал вас.
– Я этого не знаю.
– А я знаю.
– Я с вами не спорю… Но вот что я скажу вам: меня удивляет, почему вы не действуете более простым путем?
– Каким это?
– Вы правительница и располагаете властью, велите Остерману сказать маркизу Шетарди, чтобы он более не посещал моего дома.
– Боже меня сохрани от этого! – испуганно вскрикнула Анна Леопольдовна.
– Почему это?
– Потому, что ни в каком случае не следует раздражать людей, подобных этому маркизу, и явно давать им повод к жалобам.
– Вот видите, если вы, правительница, и ваш первый министр не решаетесь сделать этого, то как же вы требуете этого от меня, простой подданной его величества…
Ничего, таким образом, не добившись, Анна Леопольдовна в сильном раздражении вернулась в галерею. За ней вышла и Елизавета Петровна с мрачным выражением лица и вскоре уехала из дворца. Много передумал маркиз де ла Шетарди, также вскоре после отъезда цесаревны покинувший Зимний дворец.
– Не была ли обнаружена тайна Елизаветы Петровны, которая была вместе с тем и тайной французского короля? – вот вопрос, который чрезвычайно тревожил посланника уже во время отсутствия из галереи правительницы и цесаревны.
Он сумел, однако, скрыть свою тревогу с искусством тонкого дипломата, но по приезде домой тотчас послал за Лестоком. Напрасно прождал он его всю ночь, не смыкая глаз. Врач цесаревны явился только на следующий день и рассказал со слов Екатерины Петровны содержание вчерашнего разговора. Маркиз понял всю опасность своего положения. Правительница знала и была настороже.
Из дальнейшего разговора с Лестоком выяснилось, что основой партии служат народ и солдаты и что лишь после того, как они начнут дело, лица с известным положением и офицеры, преданные цесаревне, в состоянии будут выразить открыто свои чувства.
– Солдаты готовы на все!.. – несколько раз повторил Лесток.
– В таком случае, – сказал Шетарди, – чтобы помочь этим храбрым гренадерам, а также ради славы цесаревны, назначим момент для начала действий, чтобы Швеция, на основании заявления в Стокгольме, которое будет сделано от имени короля, стала действовать со своей стороны.
Лесток тотчас отправился за приказаниями к цесаревне. Он вскоре вернулся и заявил:
– Цесаревна предоставляет вам, маркиз, назначить время, когда вы сочтете возможным приступить к выполнению замысла, и только в случае опасности она решится, быть может, предупредить срок, который вы назначите.
На основании этого маркиз де ла Шетарди отправил на следующий день курьера к французскому посланнику в Швецию, чтобы генерал Левенгаупт, стоявший со своей армией на границе, перешел в наступление. Так как прибытие курьера в Стокгольм потребовало немало времени, то осуществление переворота было отложено до ночи на 31 декабря 1741 года.
Таким образом, приходилось еще более месяца жить в тревоге. Елизавета Петровна покорилась этой необходимости. Но в тот самый момент, когда Герман Лесток вышел из французского посольства, сообщив Шетарди о согласии на назначенный им срок цесаревны, в Петербурге было получено известие, что граф Левенгаупт, командовавший шведскими войсками, двинулся вперед и вследствие этого гвардейские полки получили приказание быть наготове к немедленному выступлению. Этот приказ чрезвычайно смутил солдат, преданных цесаревне. Уходя, они оставляли ее на произвол ее врагов.
В тот же вечер, или, скорее, ночь, так как был двенадцатый час, цесаревне Елизавете Петровне доложили, что ее желают видеть семеро гренадер. Цесаревна тотчас же вышла к ним.
– Что же это ты, матушка, лежебочничаешь, когда надо дело делать, – сказал один из пришедших, – нам выступать готовиться приказано, не нынче завтра уйдем мы из Питера… На кого же тогда тебя, матушка наша, оставим… Немцы-то тебя слопают как пить дадут и не подавятся… Коли честью не пойдешь, мы тебя силком поведем, вот тебе наш солдатский сказ…
Елизавета Петровна была тронута этой простой речью, фамильярность которой оправдывалась искренней преданностью. После некоторого колебания она решилась.
– Идемте, дети мои, в казармы… – сказала она.
– Вот это дело так дело! – радостно воскликнули солдатики.
В исходе первого часа ночи на 25 ноября перед домом французского посольства остановились сани. В них сидели Елизавета Петровна, закутанная в шубу, Воронцов, Лесток, Шварц. Семеро гренадер конвоировали экипаж.
Цесаревна приказала позвонить у двери посольства и велела передать маркизу де ла Шетарди, что она стремится к славе и нимало не сомневается, что он пошлет ей всяких благих пожеланий, так как она вынуждена наконец уступить настояниям партии… От дома посольства она отправилась в Преображенские казармы и прошла в гренадерскую роту. Гренадеры ожидали ее.
– Вы знаете, кто я? – спросила она солдат. – Хотите следовать за мною?
– Как не знать тебя, матушка царевна, да в огонь и в воду за тобой пойдем, желанная, – хором отвечали окружавшие ее солдаты.
Цесаревна взяла крест и стала на колени. Все последовали ее примеру.
– Я клянусь этим крестом умереть за вас! – воскликнула Елизавета. – Клянетесь ли вы сделать то же самое за меня в случае надобности?
– Клянемся, клянемся! – отвечали солдаты хором.
Из казарм все двинулись к Зимнему дворцу. Елизавета Петровна ехала медленно впереди роты гренадер. Только один человек мог остановить войско – это был Миних. Унтер-офицер, командовавший караулом у его дома, был участником заговора. Ему было приказано захватить фельдмаршала и отвезти его во дворец цесаревны. Он так и сделал.
Стояла страшная стужа. Толстый слой обледеневшего снега покрывал землю, заглушал и шум шагов. Двести гренадеров твердой поступью шли молча около саней Елизаветы Петровны. Они поклялись друг другу хранить полное молчание по пути и пронзить штыками всякого, кто будет иметь низость отступить хоть на шаг.
От Преображенских казарм, расположенных на окраине тогдашнего Петербурга, до Зимнего дворца было очень далеко. Пришлось идти по Невскому проспекту, безмолвному и пустынному. По обеим сторонам его высились уже в то время обширные дома, в которых жили сановники. Проходя мимо этих домов, солдаты входили в них и арестовывали тех, которых им было велено отвезти во дворец Елизаветы Петровны. Таким образом, они арестовали графа Остермана, графа Головнина, графа Левенвольда, барона Менгдена и многих других.
В конце Невского, у Адмиралтейства, цесаревна вышла из саней, опасаясь, чтобы скрип полозьев не обратил внимания караульных, и пошла дальше пешком. Несмотря на все старания, ей трудно было поспевать за солдатами, которые шли скорым шагом.
– Матушка наша, – сказали они, – так не довольно скоро, надо поспешить.
Они подхватили Елизавету Петровну и пронесли ее на руках до самого двора в Зимнем дворце. Она вошла в караульню.
– Проснитесь, мои дети, – сказала она солдатам, – и слушайте меня. Хотите ли вы следовать за дочерью Петра Первого? Вы знаете, что престол принадлежит мне, несправедливость, причиненная мне, отзывается на всем нашем бедном народе, и он изнывает под игом немецким. Освободимся от этих гонителей.
– Рады стараться, матушка, – как один человек отвечали солдаты.
Видя, что офицеры колеблются, они кинулись на них и обезоружили. Один офицер был бы убит прикладом, если бы Елизавета Петровна не отклонила ружья. Она приказала солдатам охранять все лестницы и выходы, затем, взяв с собою человек сорок гренадер, которые поклялись ей не проливать крови, вошла в апартаменты дворца. Караульные, когда она проходила мимо них, отдавали ей честь. Она нашла правительницу в постели. Анна Леопольдовна не оказала никакого сопротивления. В то же время был арестован и герцог Брауншвейгский.
Взяв маленького царя на руки, цесаревна поцеловала его.
– Бедный ребенок, ты совершенно не виновен, но родители твои виноваты.
После произведенного ареста Елизавета Петровна, сев в сани, вернулась в свой дворец, взяв с собою герцогиню Анну Леопольдовну и ребенка царя Иоанна Антоновича, лишившегося трона в колыбели.
XIV. Императрица
Начинало светать. Весть о совершившемся перевороте с быстротою молнии разнеслась по городу. Все лица, недовольные свергнутым правительством, все те, кто был предан цесаревне Елизавете Петровне, в несколько часов сделавшейся из опальной великой княжны русской императрицей, торжествовали.
В два часа пополудни она приняла поздравления первых чинов империи. На улице раздавались восторженные клики народа и войска. Петербург ликовал.
Только из этих радостных кликов, вырывавшихся из тысячей облегченных русских грудей, можно было понять, насколько тягость немецкого управления чувствовалась русским народом и насколько вступление на престол русской царевны явилось истинно светлым праздником для этого народа.
Елизавета Петровна возложила на себя орден Святого Андрея, объявила себя полковником четырех гвардейских полков и полка кирасир, показалась народу со своего балкона, прошла через ряды гвардейских войск и уехала в Зимний дворец.
Любимец цесаревны Алексей Григорьевич Разумовский не принимал фактического участия в совершившемся ночью перевороте. Он оставался наблюдать за порядком в доме Елизаветы Петровны на Царицыном лугу, куда были доставлены многие арестованные и в числе их павшая правительница с императором Иоанном Антоновичем и новорожденной его сестрою.
Путь Елизаветы Петровны из дворца в Зимний был целым рядом триумфов. Какая разница была между этим торжественным шествием и ночной поездкой! Конная гвардия и пешие гвардейские полки окружали сани новой императрицы. Вдоль улицы стояли шпалерами войска. Несметные толпы народа приветствовали ее единодушными криками «ура!».
Прибыв во дворец, она направилась прежде всего в придворную церковь, чтобы присутствовать на благодарственном молебне, но ее окружили гренадеры лейб-гвардии Преображенского полка.
– Ты видела, матушка наша, – заговорили они, – с каким усердием мы восстановили твои справедливые права. Как единственную награду, мы просим тебя объявить себя капитаном нашей роты и чтобы мы первые могли тебе присягнуть у ступеней алтаря в неизменной верности.
– Быть по сему! – сказала новая императрица.
При всех треволнениях, испытанных ею в этот достопамятный день, Елизавета Петровна не забыла о маркизе де ла Шетарди. Она ежечасно извещала его о ходе событий и, когда уже была провозглашена императрицей, послала спросить его мнения, что ей следует делать с младенцем-императором, свергнутым с престола. С этим вопросом явился к маркизу Герман Лесток.
– Передайте ее величеству, – сказал де ла Шетарди, – что ее природная доброта и любовь к отечеству должны побуждать ее одинаково заботиться как о настоящем, так и о будущем. Поэтому следует употребить все средства, дабы изгладить самые следы царствования Иоанна Шестого; лишь одним этим будет ограждена Россия от бедствия, какое могло бы быть вызвано в то или иное время обстоятельствами, которых приходится особенно бояться здешней стране, на основании примера лже-Дмитрия.
Лесток ушел и дословно передал императрице слова французского посланника.
В этот же день вечером маркиз был приглашен императрицей во дворец. Он, конечно, не замедлил явиться. Императрица приняла его чрезвычайно приветливо, но, видимо, была еще взволнована пережитыми ею за сутки событиями.
– Я чувствую, – сказала она маркизу, – еще до сих пор подхваченной себя каким-то вихрем… Что скажут теперь наши добрые друзья англичане? – с живостью перебила она себя. – Есть еще один человек, на которого мне было бы интересно взглянуть, – это австрийский посланник Ботта. Я полагаю, что не ошибусь, если скажу вам, что он будет в некотором затруднении; однако же он не прав, потому что найдет меня как нельзя более расположенной дать ему 30 тысяч подкрепления.
При своем торжестве императрица не забыла и о Людовике XV.
– Я вполне убеждена, – сказала она, между прочим, маркизу, – в том, что его величество примет более, чем кто бы то ни был, участия в том, что случилось со мною счастливого; я рассчитываю сама ему выразить, как я тронута всем, что он для меня сделал.
Действительно, день спустя после переворота и раньше, чем иностранные дворы были официально извещены об этом событии, императрица написала французскому королю.
«Мы нисколько не сомневаемся, любезный брат и истинный друг, – говорила в письме царица, – что ваше величество, в силу дружеских чувств, питаемых вами к августейшим нашим предкам, не только примете с удовольствием известие об этом благоприятном и благополучном для империи нашей перевороте, но что вы разделите наши намерения и желания во всем, что может послужить к постоянному и нерушимому сохранению и вящему упрочению дружбы, существующей между обоими нашими дворами. Мы же, со своей стороны, во всем продолжение нашего царствования будем этим, как нельзя более, озабочены и с удовольствием воспользуемся всяким удобным случаем уверить ваше величество в этом искреннем и неизменном намерении нашем».
Общее ликование, повторяем, было в Петербурге. Да и немудрено, так как разгар национального чувства, овладевшего русскими в описываемое нами время, дошел до своего апогея. Русские люди видели, что наверху при падении одного немца возникал другой, а дела все ухудшались. Про верховных иностранцев и их деяния в народе ходили чудовищные слухи. Народ говорил, указывая на окна дворца цесаревны:
– Петр Великий в Российской империи заслужил; орел летал да соблюдал все детям своим, а дочь его оставлена.
Всем нравилось, что Елизавета отказывалась от браков с иностранцами и постоянно жила в России. Ходили слухи, что иноземные временщики преследовали ее. Действительно, ей давали мало средств; при ней состоял урядник, который следовал за ней даже по городу. Ее двор был скромен и состоял из русских – Алексея Разумовского, братьев Шуваловых и Михаила Воронцова. Сама цесаревна превратилась из шаловливой красавицы в грустную, но ласковую женщину величественного вида. Она жила с чарующей простотой и доступностью, одна каталась по городу. Все в ней возбуждало умиление народа, даже гостинодворцы не брали с нее денег за товары. Чаще всего ее видели в домике у казарм, где она крестила детей у рядовых и ублажала родителей крестников, входя даже в долги. Гвардейцы называли ее не иначе как «матушкой». Понятна, таким образом, радость народа и солдат.
Особенно радовалась рота преображенцев. Она была названа «лейб-кампанией», что напоминало «надворную пехоту» Софии. Каждый рядовой стал дворянином и получил деревню с крестьянами. В вышедшем манифесте было сказано, что царевна «восприняла отеческий престол, по просьбе всех верных подданных, особливо лейб-гвардии полков».
Люди, страдавшие при двух Аннах, были осыпаны милостями. Над недавними государственными людьми был назначен суд, и 11 января 1742 года утром по всем петербургским улицам с барабанным боем было объявлено, что на следующий день, в 10 часов утра, будет совершена казнь «над врагами императрицы и нарушителями государственного порядка».
С самого раннего утра толпы народа начали собираться на Васильевском острове, на площади перед зданием коллегии. Астраханский полк окружал эшафот, на котором виднелась плаха. Арестанты рано утром из крепости были привезены в здание коллегии, откуда в десять часов их уже выводили на площадь.
Первым появился Остерман, которого по причине болезни ног везли в извозчичьих санях в одну лошадь. На нем был небольшой парик, черная бархатная фуражка и старая короткая лисья шуба, в которой обыкновенно сидел он у себя дома.
За Остерманом шли: Миних, Головкин, Менгден, Левенвольд и Тимирязев. Когда они все были поставлены в кружок один подле другого, четыре солдата подняли Остермана и внесли на эшафот на стуле. Ему был прочитан приговор. Он обвинялся в утайке духовной Екатерины I и в намерении выдать замуж цесаревну Елизавету за убогого иностранного принца. После прочтения приговора солдаты положили Остермана на пол лицом вниз, палачи обнажили ему шею, положили его на плаху, один держал голову за волосы, другой вынимал из мешка топор.
В эту минуту читавший ранее приговор секретарь провозгласил:
– Бог и государыня даруют тебе жизнь.
При этих словах солдаты подняли его и отнесли в сани, где он и оставался все время, пока объявляли приговоры другим. Всем им было объявлено помилование без возведения на эшафот. Когда народ увидал, что ненавистных немцев не казнили, «то встало волнение, которое должны были усмирять солдаты».
Остермана сослали в Березов, Миниха – в Пелым. На пути в Сибирь Миних встретился с возвращавшимся Бироном. Соперники-временщики молча раскланялись. Анну Леопольдовну с мужем отправили в Холмогоры, где она умерла через пять лет. Иван VI был заключен в Шлиссельбургскую крепость.
На приближенных Елизаветы Петровны посыпались милости. Особенно награжден был Алексей Григорьевич Разумовский. В самый день восшествия на престол он был пожалован в действительные камергеры и поручики лейб-кампании, в чине генерал-лейтенанта. Немедленно был отправлен в Малороссию офицер с каретами, богатыми уборами и собольими шубами за семейством нового камергера.
В ответ на расспросы офицера, по приезде в Лемеши, о том, где живет госпожа Разумовская, удивленные крестьяне отвечали:
– В нас з роду не було такой пани; але, коли бажаете, хата Розумихи-вдовы.
Несмотря на петербургский случай своего старшего сына, Наталья Демьяновна продолжала слыть между соседями только Розумихой и по-прежнему содержала в Лемешах корчму, что, впрочем, в Малороссии не имело унизительного значения. Захваченная врасплох, она не хотела верить словам офицера и отвечала ему:
– Пане ясновельможный, ты хлопец добрый, не глузуй з мене, що я тоби подняла?
Известие о переменах в Петербурге еще не доходило до Лемеш, а все самые блестящие представления старушки о величии сына до того далеки были от внезапно поразившей ее действительности, что нетрудно понять ее недоверчивость. Наталья Демьяновна собралась с сыном Кириллом, дочерьми, внуками и внучатами, родными, двоюродными и пустилась в путь-дорогу.
За несколько станций до Петербурга навстречу матери выехал Алексей Григорьевич. Наталью Демьяновну напудрили, подрумянили, нарядили в модное платье и повезли во дворец, предупредив ее, что она должна пасть на колени перед государыней. Едва простая старушка вступила в залы дворцовые, как очутилась перед большим зеркалом, во всю величину стены. Отроду ничего подобного не видевшая, Наталья Демьяновна приняла себя за императрицу и пала на колени.
Елизавета Петровна радушно встретила старушку и, говорят, между прочим, сказала ей:
– Благословенно чрево твое!
Наталья Демьяновна со всем своим семейством поселилась во дворце. Но модные платья и наряды не пришлись ей по сердцу. Она отбросила фижмы, робы и самары, выкинула мушки и снова облеклась в свое малороссийское платье. Дворец и придворная жизнь были не по ней. Она строго придерживалась старых обычаев и среди роскоши дворца страдала тоскою по родине.
Не забыт был милостями и Герман Лесток – участник переворота. В первые дни своего царствования императрица наградила его по-царски. Помимо большого жалованья, он получал за каждый раз, когда пускал кровь Елизавете Петровне, по две тысячи рублей. Императрица пожаловала ему свой портрет, осыпанный бриллиантами.
Новая императрица между тем спешила короноваться. 1 января она обнародовала манифест об имеющем последовать в апреле месяце того же года своем короновании. 23 февраля Елизавета Петровна выехала из Петербурга и 26-го числа, в начале часа пополудни, приехала в село Всесвятское, находившееся в семи верстах от Москвы. 28 февраля имела торжественный въезд в древнюю столицу. Для этого торжественного въезда были сделаны четверо триумфальных ворот. Первые на Тверской улице у Земляного города – от Московской губернии, вторые в Китай-городе – от Святого Синода, третьи на Мясницкой, у Земляного города, – от московского купечества и четвертые на Яузе, близ одного из дворцов императорских. В десятом часу императрица приехала из Всесвятского в Тверскую-Ямскую слободу, где пересела в парадную карету и начала въезд в порядке, мало отличавшемся от въездов более позднего времени.
