Герман Михайлович Шендеров
Бездна твоих страхов
Нечто металось в кустарнике, бешено топоча, подминая с хрустом ветки и подбрасывая в воздух комья земли. Чудом не наступив на развалившегося прямо на пути фельдшера, оно, носясь кругами и визжа, убегало куда-то вглубь оврага.
Угодив единственной рукой прямо в провалившуюся грудную клетку чьего-то маленького тельца, Казимир нездорово захихикал, и сам же испугался своего безумия, но остановиться не мог.
– Вы тоже в-видели? – заикаясь, спросил Тадеуш, приподнимаясь с земли.
В овраге стало еще темнее – Горан упустил лампу, и та разбилась. Лишь чудом фонарь фельдшера не пострадал, закатившись в какую-то яму. Казимир же смешно подергивал ногой, безуспешно пытаясь подняться – бедро не слушалось, должно быть, вывих.
– Не знаю. На бабу вроде похоже. Большую белую бабу, – ответил Горан, проверяя пальцами голову – не идёт ли кровь.
– Это не мой сын, – шептал Казимир, елозя руками по чьей-то усохшей фигурке. Грязный истлевший сарафан не оставлял сомнений – перед ним труп девчушки лет десяти. Проломленный череп в остатках плоти был склизким от слюней. На похожем на печёное яблочко лице отпечатались крупные зубы. В животе же прорыли дыру, чтобы добраться до месива из сгнивших внутренностей.
Казимира затошнило, он поспешил отползти от трупа, стараясь не опираться на пострадавшую ногу. Оказавшись в паре метров от жертвы палачей, он, будто окончательно осознав увиденное, повторил, – Это не мой сын. Он может быть еще жив.
– В надежде сила духовная. Хотя здесь нет места надежде, – бросил Горан, помогая калеке встать. Тот, охнув, едва не опрокинулся вновь наземь, но бородач придержал его. Вынув из-за пояса вторую рогатину, он помог Казимиру опереться на импровизированный костыль.
– Почему? Ч-что это было? – спросил фельдшер, зубы его отстукивали неровное стаккато.
– Вы, доктор, человека изучали, что у него там внутри да снаружи, как врачевать, выхаживать, – пояснял бородач, – А душу человеческую изучить забыли. Душа это – больная да увечная. Тело коростой покрылось, нрав звериный сделался. Бродит теперь, мстит, чужие души калечит, гнильём питается.
– О чём ты? – нахмурился Казимир.
– Зорица хоть не в себе, а права была. Не может душа человеческая спокойно на небеса уходить после такого. Что это за баба – мне невдомёк. Может, у неё наживо дитя из пуза вырезали, может, снасильничали её насмерть. Однако, не человек это больше.
– Плевать. Я должен найти Сречко! – упрямо в который раз повторил бывший партизан, – Хоть живого, хоть мертвого, хоть здорового, хоть калечного.
– Мне кажется, н-нам стоит попросить помощи, – Тадеуш так и остался сидеть на земляном холмике, будто стоило встать на ноги – и кошмар продолжится, – Жандармов или хотя бы мужиков из Шарговаца.
– Бог поможет, – серьёзно, тоном не терпящим возражений подытожил Горан. Из-под рубахи его лопатообразная ладонь вытянула громадный серебряный крест на толстом шнурке, – На него уповаем, его волей живём, его дланью победим.
– Так вы… – удивлённо протянул фельдшер, так и не договорив.
– Да. Бывший православный священник, – подтвердил бородач, по лицу его пробежала тень – на попов усташи охотились особенно яростно, такое признание могло стоить жизни. Протянув руку Тадеушу, он дёрнул того вверх, да так, что щуплый фельдшер аж подлетел в воздух, – Поднимайтесь, доктор. Отриньте страх. С нами Бог!
Услышав эту фразу, Казимир как-то странно дернул культей и шеей.
– Ещё патроны есть? – поинтересовался фельдшер, поднимая с земли горячий и тяжёлый обрез.
– Это был последний заряд, – мрачно ответил калека.
– Он пошёл впрок, – задумчиво проговорил Горан, опускаясь на корточки. Поелозив пальцами по земле, он поднял руку, блестевшую чем-то чёрным в скупом свете фонаря, – Тварь ранена.
– Значит, кровь в ней все-таки течет, – с упрямой злобой проговорил калека, поднимая едва не погасший фонарь, – Нужно добить её.
– Туда, – указал бородач в глубину оврага. Разрытая колея блестела от пролитой чудовищем крови, пробуждая отголоски ярости в сердцах Казимира и Горана, что после войны были похоронены недостаточно глубоко, и сейчас восстали, будто та раздутая упырица.
– А что мы будем делать, когда найдем её? – Тадеуш явно не разделял мрачной уверенности товарищей.
– Убьём, – отрезал калека.
* * *
Из-за травмы Казимира пришлось замедлить ход. Протоптанная кладбищенской бабой тропа была рыхлой, ноги то и дело проваливались, а под сапогами хрустели кости и чавкала гниль. Высохшее торфяное болото на месте оврага так и не упокоилось, подстерегая путников своими узкими пастями-колодцами. Неосторожный шаг высвобождал облако смрада из-под земли, от чего даже невозмутимый Горан едва сдерживал тошноту. Тварь же, судя по следам, неистово носилась беспорядочными зигзагами, водя путников вот уже не первый час по кругу, будто леший.
Наконец, след вывел к горбатой возвышенности, оказавшейся на поверку почти ушедшим в мягкую почву охотничьим домиком или сараем. Покосившийся дверной проём напоминал опустевшую глазницу, черные от мха и плесени брёвна лишь каким-то чудом удерживались вместе. Даже на расстоянии нескольких шагов троица ощутила сильную мускусную вонь, миазмы разлагающегося дерьма и услышали грузное беспокойное шевеление внутри. Подойдя совсем близко, мужчины вдруг будто наткнулись на невидимую стену. Идти внутрь никому не хотелось.
Казимир теперь не понимал, как раньше бросался в самоубийственные атаки, стрелял в людей, ползал под пулями без тени страха, а теперь не мог и сдвинуться с места. Перед глазами вновь плясали черти, окружая Сречко, а тот, маленький, будто птенчик, тянул ручки к отцу и звал на помощь. Нет, без сына он отсюда не уйдет.
– Дай мне топор, – прохрипел Казимир, опираясь на рогатину, – Я размозжу твари голову!
Спуск по оврагу измотал его, удар в ногу, похоже, был сильнее, чем рассчитывал Йокич. Бедро опухло, натянув ткань штанов почти до треска.
– Если позволите, – вмешался Тадеуш, – Это чистой воды самоубийство. В таком состоянии…
– Там мой сын! – вскричал калека, уже не таясь нечисти, что ворочалась в своей берлоге. Напротив, ему хотелось, чтобы тварь вышла наружу, показалась, чтобы он мог посмотреть в глаза этому богохульному созданию…
– Я пойду, – вызвался Горан, не отдав топора, – Ты не вернёшься живым, а Сречко нужен отец.
– Но…
– Не спорь. Всё же, он мой крестник.
Сжав крест, Горан быстро и неразборчиво прошептал какую-то молитву, после чего поставил фонарь на землю, кивнул Казимиру и двинулся к проёму.
– Покажись божьему человеку! – грохотал он, будто пустая бочка, размахивая топором, – Выходи!
Тварь внутри, похоже, слышала его и нервничала. Тяжёлое басовитое хрюканье, беспокойное копошение – все выдавало страх создания перед бывшим священником, в ком сохранилась ещё вера и духовная сила.
– Ну же, дрянь! Во имя Отца, Сына и Святого Духа призываю тебя – выходи!
Горан уже стоял у самого входа в гнилую землянку, когда странный звук послышался из чёрного зева – будто конь роет землю копытом перед рывком…
Хозяева у Шумки ходили по струнке, в хлев являлись едва не на поклон. Хитрая и прозорливая, она всегда знала, кого можно прихватить за ладонь, а перед кем стоит полебезить за сахарок. Шумка относилась к породе йоркширских белых свиней. С юного возраста она знала, что особенная – даже соседи приходили поглазеть на её крутые бока и блестящий пятачок. Не понимая своим животным мозгом, что такое «полтонны», она запомнила это слово и едва не раздувалась от гордости, заслышав его.
Но когда Шумке стукнуло три года – она не различала календарь, но так сказала хозяйка – кормить её стали гораздо скуднее. Шумка даже от злости хотела отхватить большаку палец-другой в назидание, но тот вскоре и вовсе исчез, оставив на хозяйстве жену. Та много плакала, редко заходила в хлев и больше не разговаривала с Шумкой как раньше, не чесала меж ушами, не приносила гостинцев со стола.
Что Шумка хорошо запомнила так это крики. Сначала были мужские, задорные, злые. Потом кричала хозяйка – жалобно и как-то ритмично. Вскоре её стоны превратились в бульканье и вовсе утихли. А в нос Шумке пахнуло дымом, дышать стало нечем. Обезумев от страха, свинья металась по хлеву, врезаясь массивными боками в деревянные стены. Наконец треснула доска, Шумка ринулась к свежему воздуху и вырвалась на свободу. Огонь ударил в пятачок, несчастная свинья ослепла от боли, заметалась, побежала на людские крики в надежде, что двуногие ей помогут.
Вокруг застрекотало, засвистело, люди навалились на неё, попытавшись схватить, что-то больно укололо в ногу, да так там и осталось. Шумка, никогда раньше не видавшая столько народу, совсем напугавшись, бежала прочь от этих странных мужиков в чёрном, не похожих на её робких хозяев.
Она долго скиталась по лесу, перебиваясь кореньями и грибами, отощала и ослабла. Наверное, так свинья и сгинула бы, если бы не тот солдатик. Он уже почти умирал, когда Шумка нашла его на обочине дороги. Влажные теплые кишки так и манили её к себе. Добравшись до лакомства, Шумка не замечала слабые удары по морде.
Так Шумка пережила войну, следуя за людьми в чёрном и подчищая следы их преступлений. Те свинью не трогали – Шумке было невдомёк, но от мертвечины мясо свиней делалось ядовитым. Были голодные годы, были и тучные. Шумка заматерела, набралась сил и опыта, научилась даже охотиться на больных и раненых, в которых недостатка не было. Казалось бы – вот оно, свинское счастье! Но войне было суждено закончиться, и никто не подумал о том, чем будет питаться пристрастившаяся к человечине Шумка. К счастью для себя, она научилась заботиться о своем пропитании. Вдобавок, вся земля кругом была изрыта ямами, что огород, и в каждой лежал вкусный подтаявший обед. Чувствительный пятачок легко отыскивал глазные яблоки вместо трюфелей, крепкие зубы без труда разгрызали кости, а сильный желудок быстро перестроился под гнильё. Одна беда – до колючей штуки в ноге она дотянуться зубами никак не могла, решила – и так сойдёт…
* * *
Нечто огромное, белое рванулось из темноты, сбило с ног Горана, придавило своим весом. Топор отлетел в сторону, Казимир тыкал рогатиной в широкий бок, но свинья – израненная, со следами от картечи на морде – не обращала внимания, а лишь тянулась острыми клыками к лицу бородача.
Тот безуспешно пытался выскользнуть из хватки, отталкивая от себя шершавый пятачок, но зверюга бесилась, топталась на месте, и Горан сползал ещё глубже под неё.
Вдруг в свете фонаря что-то тускло блеснуло, зацепило взгляд. Прямо в бедре огромной старой свиньи торчало странное лезвие, будто бы с перчаткой. Рана вокруг давно зажила, перчатка поистрепалась, но клинок выглядел острым.
Из последних сил Горан вцепился в это перчатку, намотал её на пальцы и выдернул нож из свиной ноги. Та взвизгнула во всю мощь своих лёгких, совсем оглушив бородача. Времени раздумывать не было – перехватив как следует этот странный, без рукояти, нож, Горан принялся колоть глотку кровожадной твари.
Поначалу удавалось взрезать лишь кожу, следом показалась жировая прослойка. Перчатка сама наскочила на руку, кромсать стало удобнее – казалось, этот нож для того и придуман – резать глотки. Наконец, под слоем жира показалось что-то красное, с очередным ударом кровь брызнула в лицо Горану, залила его целиком теплым склизким фонтаном. Свинья продолжала визжать, грузно оседая прямо на свою неудавшуюся жертву. Дернув копытами из стороны в сторону, Шумка, наконец, затихла. Тяжелая туша придавливала бородача к земле, выталкивая воздух из лёгких, сжимала до хруста рёбра.
– Снимите её с меня! – прохрипел Горан, беспомощно елозя ногами. Фельдшер дернулся было на помощь, но был остановлен каменной рукой Казимира, ткнувшей его в грудь с такой силой, что Тадеуш аж охнул. Щуплый старичок с непониманием уставился на калеку, но, поймав его взгляд, как-то сжался – такая ярость и злоба пылала в глазах бывшего партизана.
– Казимир, в чём…
– Откуда это у тебя? – задыхаясь от гнева, просипел однорукий.
– Что за… Да вытащи ты меня! – бородач вертелся изо всех сил, но мёртвая свинья в полтонны весом надёжно удерживала его на месте.
– Это! – Казимир указал пальцем на перчатку с лезвием, которая все ещё как влитая сидела на ладони Горана.
Горан поднёс руку к лицу, будто бы вновь увидев спасший ему жизнь предмет. Кожаная перчатка была покрыта дырами в нескольких местах, залита свиной кровью, но ржавый клинок оставался острым и торчал из ребра ладони смертоносным жалом. Холодный пот прокатился по спине пленённого гиганта, когда тот осознал, чем перерезал горло свинье.
– Это не моё! – вскричал он басом, сбившимся на фальцет, – Я только что его нашел! Богом клянусь!
– Чьим богом? – прорычал Казимир. Фельдшер недоуменно переводил взгляд то на бывшего партизана, то на Горана.
– Господа, а в чём, собственно…
– Сербосек, – тяжело, будто топор в колоду, приземлилось слово Казимира, – Клинок усташских палачей. Говорят, таким один из них зарезал за ночь больше тысячи сербов. Я видел их в Ясеноваце, видел в Вуковаре, повсюду. Один из ублюдков повредил мне таким артерию, когда мы освобождали лагерь – руку пришлось отнять. И теперь, спустя пять лет, я вижу его вновь.
– Ты не в себе! Я вынул его из свиньи! Он торчал в её ноге, я клянусь тебе! Посмотри, он ржавый! – тут Горан немного слукавил – проржавела лишь та часть, что была внутри свиньи, – Будь я усташом, таскал бы я такое с собой? Доктор, скажите ему!
– Мне кажется, он все же прав, – попытался вмешаться фельдшер, – В конце концов, будь Горан и правда военным преступником, стал бы он носить с собой изобличающие его улики?
– И правда, – согласился Казимир, – Если только не идёт на опасное дело, где может потребоваться оружие последнего шанса. Как было в Ясеноваце, когда чертов нацист успел раскроить мне руку, прежде чем я выпустил ему кишки. Что если ты так боялся за свою жизнь, что решил рискнуть?
– Казимир, послушай, я ведь священник! Я крестил Сречко, помнишь? – пытался оправдаться бородач.
– Да, помню. Этот крест у тебя на шее… Не отложил ли ты его на чёрный день, а? Не снял ли ты его с убитого твоими же руками попа? Я помню все эти перерезанные глотки, я видел, как ловко ты управляешься с сербосеком! Это ты! Ты убил моего сына! Из-за таких как ты, эта земля теперь пропитана кровью! Не удивлюсь, если это ты резал детей, вспомнив усташские привычки!
– Вы перегибаете, Казимир, – вмешался было Тадеуш, но калека не слушал.
– Вынул из свиньи? Ничего умнее не выдумал? Ржавчина? Да это кровь убитых тобой, душегубом! Нога бы загноилась, свинья не прожила бы так долго. А вот! Пусть фельдшер нас рассудит. Ну? – Казимир угрожающе шагнул к Тадеушу – так близко, что тот мог разглядеть слезы в налитых кровью глазах, трясущиеся, искусанные губы и гневно раздувающиеся ноздри.
– Теоретически… – начал издалека фельдшер, но мощная рука тряхнула тщедушное тело, и тот заверещал, – Загнила бы, скорее всего… Открытая рана, грязь, само собой загнила бы, но это не доказывает…
– Я слышал всё, что нужно, – отрезал Казимир, надвигаясь на Горана. Тот принялся выворачиваться изо всех сил, но труп свиньи держал крепко, ноги скользили по окровавленной земле.
– Казимир, умоляю! Христом-Богом заклинаю! – бас бородача сбился на хриплый вой, – Ты не простишь себе, Господь не простит! Это ошибка!
Топор отлетел совсем недалеко. Казимир отряхнул налипшую землю с рукояти, перехватил поудобнее – одной рукой орудовать сложнее – и захромал к Горану.
Тот подобрался, пытался отползти в сторону, но опирающийся на топор калека неумолимо приближался, сопя как разъярённый бык.
– Я – не один из них! Ты ошибаешься! – надрывно орал бородач.
Казимир уже замахнулся топором, когда ногу пронзила нестерпимая боль, а потом снова и снова – Горан вонзал сербосек в щиколотку калеки, заставив того упасть на колено. Уцепившись лезвием за ступню, бородач вытягивал себя из-под тела свиньи, распарывая плоть и ткань. Скользкая кровь заливала руки, но Горан продолжал изо всех сил хвататься за свой шанс.
* * *
Едва Казимир, оправившись от шока, замахнулся топором, как фельдшер вцепился сзади в его руку и повис на ней, будто собачонка.
– Прошу вас, Йокич, не губите душу! Мы вызовем жандармов, его отдадут под суд, всё выяснят, не становитесь убий…
Казимир резко дернул топорищем назад, будто отмахиваясь от мухи, и сухие руки Тадеуша ослабили хватку. С глухим стуком врач упал куда-то за спину и затих.
Освободившись от препятствия, однорукий калека с силой саданул лезвием топора прямо в лицо Горану. Плоть разошлась, обнажив череп и хрящи, юшка брызнула в стороны, но бородач оказался крепче, чем ожидалось – он орал, захлебываясь кровью, пуская пузыри из разрубленного пополам носа, и продолжал кромсать голень Казимира. А бывший партизан наносил удар за ударом, едва не попадая по собственной ноге, превращая голову Горана в бесформенную кашу.
Наконец, когда бородач лишь конвульсивно подергивался, Казимир свалился наземь. Вся левая нога представляла собой беспорядочную смесь тканей, мяса и костей. Затухающим взглядом он смотрел в темноту сарая, а оттуда робко, по очереди выходили белые откормленные подсвинки. Сгрудившись вокруг расквашенной головы Горана, они с любопытством обнюхивали круглыми пятачками кровавое месиво. Сначала один неуверенно лизнул ещё горячую плоть, следом к нему присоединились и собратья. А из-за лоснящихся розовых спинок показался Сречко. Грязный и оборванный, но живой. Теперь всё встало на свои места – Сречко, должно быть, заблудился в лесу и вышел к этому сараю. Залез внутрь, чтобы не околеть, а свинья приняла его и грела, как своего поросёнка. И на Горана старая свиноматка напала, защищая детей.
Казимир удовлетворенно улыбнулся. Последним, что он видел перед тем, как провалиться в беспамятство, был раскрывающийся в крике рот сына, похожий на букву «о».
* * *
Мишко любил поглаживать своих спящих «доченек». Да, они уже пахли не так приятно, как раньше, стали неподвижны, иногда и вовсе выглядели как мальчики, но Мишко любил их. Каждый день, укладывая их спать, он благодарил Господа за то, что тот пощадил хотя бы его детей. Поначалу «доченьки» были непослушными, отбивались и кричали, но Мишко долго держал их в крепких объятиях, пока те не становились мягкими и податливыми. Весной «доченьки» всегда портились, начинали течь. Бабушка Зорица ругалась страшно, грозилась сдать Мишко жандармам – внучек она почему-то не любила. Тогда он относил их к оврагу – ночью, чтобы никто не мешал.
Вот и сегодня, заливаясь слезами, он оставил два почти невесомых детских тела там, где давно уже разложилась их мать. Когда Мишко уже собирался уходить, в нос ему ударил знакомый до боли запах крови.
– Дяденька, на помощь! Там мой папа, он умирает! – подбежал Сречко к нему, запыхавшись. Мишко поймал того в объятия и крепко прижал к себе.
– Все хорошо, Агнешка. Вот ты и нашлась. Скоро и Милица найдётся.
Сначала Сречко тоже дёргался, потом обмяк и успокоился. Благодаря Господа за этот подарок судьбы, Мишко бережно понёс доченьку к дому.
Перегон
Медленно в снежном вихре проплывал за окнами зимний лес. Тускло горели лампы ночного освещения в вагонах. Пахло выпитой водкой, вареной курицей, носками и потом. Ворочались на своих полках пассажиры. Кто-то храпел, кто-то – наоборот, не мог уснуть и сквозь зубы призывал проклятия на головы храпунов. Едва-едва слышимая, будто комариная песнь, звенела музыка в чьих-то наушниках. Кто-то ковырялся в телефоне, кто-то пытался читать. Перешептывались кумушки, шлепали с молчаливой суровостью картами по столу вахтовики. Кто-то тайком курил в тамбуре. Пели свою перестукивающую колыбельную колеса. К следующей станции состав должен был добраться лишь к утру, и никто не предполагал, что остановку придется совершить раньше.
Тайга, укрытая пушистым белым одеялом, лениво огибала поезд с двух сторон. Казалось, вот-вот въедешь в лес, но нет – выныривали из бурана новые и новые шпалы. Валерий Степаныч, машинист поезда Чита-Благовещенск, прищурившись, вглядывался в мечущуюся за стеклом порошу. Этот участок дороги Степаныч не любил. Кругом тайга, Сибирь, ни единой живой души. Случись что – неделями будешь ждать помощи, а уж в такой буран – хорошо если к весне откопают.
Состав шел медленно, лениво, ниже разрешенной, но Степаныч, скорее, предпочел бы нагоняй от начальства и недовольных опозданием пассажиров, чем сошедший с рельсов поезд – и это накануне его пенсии! Нет уж! Тише едешь – дальше будешь. По старой привычке он ворчал себе под нос, даже не замечая, что говорит сам с собой:
– Диспетчеры, суки, всех вкруголя послали, а я продирайся. Ну как же, Степаныч опытный, Степаныч выдюжит. Нет бы на станции постоять, погреться, у них, сволочей, расписа-а-ание… Встрянем ведь, потом не вытягаешь… Тьфу-тьфу-тьфу…
Мощные фары разгоняли ночную мглу, ветер швырял снежинки в лобовое стекло. Рельсы вырастали будто бы из бесконечного ничто и мгновенно исчезали под носом многотонного локомотива. Валерий Степаныч открыл было боковое окошко – выкурить сигаретку – но тут же захлопнул: в кабину непрошеным гостем ворвался ветер-баловник, нанес полную кабину гостинцев – снежных хлопьев. Щелкнул замок на двери за спиной.
– Ну наконец-то! Тебя за смертью посылать!
Лешка – помощник машиниста – долговязый болван, Иркин племянник, втиснулся в кабину с двумя чашками чая в подстаканниках. Состав качнуло, и Лешкины рукава обдало горячим напитком.
– Эх ты, криворучка! Давай сюда!
Валерий Степаныч жадно отхлебнул чаю, насладился чувством того, как теплый глоток прокатывается по пищеводу в желудок. Хорошо!
Вдруг болезненной резью напомнил о себе кишечник. «Вот так наелся котлет!» – с досадой подумал Валерий Степаныч, памятуя о недавно поставленном диагнозе «язва желудка», – «Лишь бы прободения не случилось!» Обычно старый машинист терпел до остановок, но тут уж больно мощно скрутило. Рявкнул:
– Лешка! Я на дальняк! Буду… минут через пятнадцать.
– А мне что делать? – растерялся тот. В помощники Лешка заделался без году неделя и пока умел разве что кивать да задавать тупые вопросы.
– Ничего! Случится что – ко мне ломись!
И Лешка остался один в кабине. До сих пор ему не хватало усердия запомнить, что делают все эти реле, кнопки и рычаги. Валерий Степаныч тоже не горел педагогическим долгом, буркнул: «Сюда – быстрее, сюда – медленнее, тут – экстренное торможение. Рулить не надо. Дальше по ходу разберешься!»
Напряженный, Лешка уставился в черно-белую мглу, в надежде, что ничего, требующего его внимания за время отсутствия Валерия Степаныча не произойдет. И, как назло, он ошибся.
На рельсах вдалеке стояла женщина. Как он ее увидел в такой метели, да еще и ночью – одному Богу известно. Лешка даже протер глаза – вдруг показалось. Но нет, женщина действительно была. И хуже того – она изо всех сил махала над головой каким-то белым полотнищем, точно на первомайской демонстрации.
– Куда ж ты, дура? – прошептал Лешка. Заметался по кабине, еле нашел нужный рычаг, дал длинный истеричный гудок. Тот разнесся по тайге, нарушая тишину, тревожа пассажиров и разных лесных тварей. Лешка и сам едва не оглох, а девка все стояла на путях и не думала никуда уходить. Вот уже можно было разглядеть простое белое платье до колен; волосы, прикрытые косынкой и раззявленный в крике рот.
Что же делать? Лешка сжал кулаки на приборной панели, да так, что костяшки побелели. Бежать к Степанычу? Не успеет. Ехать дальше? А вдруг эта упрямая так и останется на путях? Что же, грех на душу брать? А если остановиться? Это же и на штраф можно влететь, и Степаныч заругает, да и нет у него, у Лешки, таких полномочий.
А женщина, тем временем, приближалась, и в ярком свете слепящих фар казалось, будто не лицо у нее, а блин, белый и плоский, с распахнутым зевом беззубого рта.
Это стремительное приближение лишило Лешку остатков здравомыслия. Плюнув на все, он недолго думая вытянул ручку сразу в шестое положение. Поезд содрогнулся. По тайге пронесся жуткий металлический скрежет, точно какой-то сказочный гигант скрипел над ней железными зубами. Лешку бросило на панель, и он расквасил себе нос, вдобавок опрокинув на себя обе кружки чаю, и зашипел как рессора. А сзади все скрежетало, грохотало и гремело, будто все воинство ада нагоняло состав.
Вывалился из туалета Валерий Степаныч, спешно натягивая брюки.
– Ты чего ж гаденыш… На минуту оставить…
– Там человек на путях! – зажимая нос, сообщил с пола Лешка.
– Какой человек, дурак? Тут куда ни ткни – одна тайга, до ближайшего населенного пункта двести кэмэ!
– Да вон, сами посмотрите!
И Степаныч посмотрел. Действительно, на путях стояла баба – лет пятидесяти на вид. Толстомясая, руки, как докторские колбасы, морда круглая и улыбается в тридцать два зуба. В руках ее развевалось кипенно-белое полотно. Но страннее всего было то, что из одежды на ней было всего-то платьице, кофта с крупными пуговицами да косынка на голове. Валерий Степаныч на всякий случай глянул на термометр – тот показывал нормальную человеческую температуру: тридцать шесть и шесть, только со знаком минус.
Вздохнув, старый машинист накинул полушубок и с кряканьем выпрыгнул из вагона, тут же погрузившись в сугроб едва ли не по пояс. Оглянулся на состав – два вагона поднялись над рельсами, образовав собой горб.
«Вот это мы встряли, – обреченно подумал он. – Это ж надо, за полгода до пенсии!»
Обернувшись, с досадой посмотрел на бабу, стоящую на рельсах. В свете фар локомотива она казалась ненастоящей, нарисованной, точно кто-то в шутку установил на путях картонную фигурку, чтоб пугать машинистов. Сплюнув, Валерий Степаныч рванул к ней, а подойдя вплотную, вцепился в плечи и принялся орать благим матом:
– Ты что творишь, дура, мля? Не видишь, мать твою, из-за тебя состав встрял? Чего ты лыбишься? Чего? Куда?
Через лобовое стекло Лешка смотрел, как женщина машет Степанычу своим белым не то платком, не то шарфом, зазывая его куда-то в лес. Степаныч хмурится, матерится так, что уши вянут, а эта – знай себе улыбается и за собой манит. Вот сперва «человек на путях» покинул освещенный пятачок перед локомотивом, а следом во тьму ночного леса шагнул и Степаныч.
Лешка ждал минуту, другую, третью. Потом все же схватил рацию и принялся панически выкрикивать «Прием! Прием!» в микрофон. Наконец, динамик в ответ влажно хрюкнул и больше не отвечал. Ни спустя час, ни спустя два часа Степаныч так и не вернулся.
* * *
Большинство пассажиров высыпали наружу в первый же час – поглазеть, поохать, поснимать на телефон, посудачить, да и просто-напросто покурить на свежем воздухе. Лезли с вопросами к проводникам, а те лишь разводили руками – мол, пока непонятно. Сами подходили к Лешке и строго требовали позвать машиниста или начальника поезда, а тот и не знал куда деваться, только тыкал пальцем в сторону леса. Выкатился из своего купе депутат заксобрания Амурской области и метался по вагону, обещая «всех тут распатронить». Безудержно тявкал в переноске чей-то карликовый пудель, плакали дети, охали бабки. Весь поезд проснулся.
Внимание от вставших горбом вагонов (одна тетка даже ссыпалась со второго яруса и теперь оглашала округу воплями вперемешку с бранью) отвлекла… бабка. Самая обыкновенная, немного скрюченная, с платком на голове и огромной тележкой. Она катила свою ношу по искрящей в свете окошек снежной глазури, оставляя след от колесиков, и скрипела зазывно, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Пирожки горячие, с ливером, с яйцом, с капустой! Свежие, румяные!
У проводников от такого, конечно, глаза на лоб полезли – они-то знали, что тут куда ни ткнись – кругом тайга. Пассажиры, соскучившиеся по свежей выпечке – некоторые провели в пути уже долгое время – дружно окружили бабку, принялись совать ей купюры. Та брала деньги не глядя, сдачу не давала, все доставала пирожки из своей бездонной котомки и раздавала пассажирам. Даже кто-то из проводников подтянулся в стихийно образовавшуюся очередь. Только какая-то цыганка, высунувшись в тамбур, все верещала:
– Не подходите к ней! Бэнк проклятый! Не подходите, не видите что ли – у ней глаза без мяса!
Конечно, цыганку никто не слушал. Глаза без мяса – выдумает же. Вдобавок, что она там видела из вагона, да еще посреди ночи? Только проводники нервно перешептывались и вращали оффлайн-карты местности на смартфонах: гадали, откуда могла появиться бабка. Рядом с проводниками материлась пигалица в пуховике до колен и тыкала замерзшими пальцами в экран смартфона.
– Сука, не ловит! Что за жопа мира?!
Вдруг откуда ни возьмись перед ней выросла бабка с пирожками, протянула дымящуюся выпечку:
– Откушай, дочка!
– Нет, спасибо! – ответила девчонка, не отрываясь от экрана поднятого к небу смартфона – ни черточки.
– Отведай, милая, от чистого ж сердца предлагаю!
– Спасибо, я на диете!
Бабка недовольно покачала головой, и если бы Маша оторвалась от своего гаджета и опустила глаза на старуху, то увидела бы, как из румяного бока пирожка высунулись два заскорузлых пальца и будто ощупали воздух, после чего нырнули обратно.
– Ну как знаешь! – ответила бабка, убрала пирожок обратно в сумку и зашагала обратно в ночной лес.
Пассажиры медленно разбредались по вагонам, ругая РЖД и нахваливая пирожки; Лешка взахлеб рассказывал проводникам про странную бабу на путях; Маша, убедившись, что большая часть пассажиров разошлась, украдкой достала сигарету. Закурила, прикрывшись от ветра. Маше было пятнадцать лет, и она с родителями ехала к бабушке в Благовещенск. В Москве у нее остался парень, которому она не писала вот уже почти четыре часа, а с собой – пачка тонких сигарет «Вог», мобильник, уродливый пуховик «зато придатки прикрывает» и лишние, по ее мнению, килограммы веса. Никакая диета Маше, конечно же, не требовалась – в ней и так было едва ли сорок с лишним килограмм. Во всем был виноват ее парень из Москвы – Антон. Тот как-то, не подумав, назвал девушку «жопастой». После громкой ссоры и двухнедельного расставания Маша с Антоном все же сошлись вновь, но вот обиду Маша затаила и твердо решила худеть. В эту ночь Антон собрался с друзьями поиграть по сети в «Батлу». Он как заведенный щелкал мышкой, отхлебывал из бутылки неприятно-теплую «Оболонь», азартно матерился и если бы сейчас узнал, что его нечаянно брошенное слово «жопастая» спасло Маше жизнь – то очень бы удивился.
* * *
Через полчаса после ухода бабки с пирожками произошло несколько событий.
Во-первых, Маша не удержалась и стащила из папиной дорожной сумки пачку печенья, а теперь грызла его, отвернувшись к стенке и слушая Земфиру под одеялом.
Во-вторых, у бабки, что везла своей сестре в Благовещенск из Читы лекарства, в суматохе пропал кошелек. В том же вагоне ехала та самая цыганка, что кричала про глаза без мяса, с мелкой вертлявой дочкой, похожей на обезьянку. Разумеется, все обвинения посыпались на черноволосую ромалэ. Цыганка крысилась, трясла похабно юбками и предлагала себя кому-нибудь обыскать, а соседи по плацкарту смущенно прятали глаза.
