Сергей Герасимов
Шаги за спиной
14
Тонкая рубашка, лишь полуприкрывающая грудь; очки от солнца, вечно сползающие с волос; губы цвета раннего заката и такая, такая музыкальность вздоха… Людочка сидела на коленках у добра молодца, встреченного позавчера на пьяной вечеринке по поводу желания устроить вечеринку.
Доброго молодца звали, вроде бы, Олегом, и Людочка влезла на коленки не от изныва страсти, а по вполне профессиональной причине – интересовалась мнением прохожих.
Прохожие, как и положено, проходили. Издалека присматривались, потом отворачивали головы или смотрели на нее как на фонарный столб. Людочка вглядывалась в лица зло, с выражением пойманного волчонка, добрый же молодец гладил ее волосы так нежно, что не одна женская душа позавидовала, вслепую проходя мимо.
Людочка сползла с колен и легла на скамейку, положив голову на мужские колени. Так она могла видеть лица, а лица могли видеть ее черные, в большущую клетку, колготки.
Прохожие отворачивались, едва коснувшись взглядом.
Шла белокурая дама с мальчиком лет четырех (tabula rasa в полосатой шапочке, сам на себя наносит первые штрихи); облизывала с ним по очереди один леденец на палочке, опуская леденец на уровень жадных губок, верхняя выпячена.
– Мама, а у тети туусы, – удивился мальчик, подразумевая букву «р». Задрал голову, желая увидеть обьяснение.
Дама состроила неплохую гримасу из уползания губ влево и ничего не ответила. Людочка запомнила гримасу и попробовала ее на своем лице, получилось, стоит запомнить. Пока другие отдыхали, она работала.
Появился Лерик в конце аллеи, какой-то особенный, привознесенный, неужели зарплату получил? Сейчас будет прелестная сценка, которую нужно запомнить поточнее. Не забыть о реакции прохожих. Артист должен вначале увидеть, и только потом показать, если сумеет… Нет, сегодня он не такой как всегда… Лучше не придумывать реплик заранее, а положиться на интуицию… Попробовать держать паузу… Это трудно – держать паузу, когда ты крупным планом…
Лерик подошел и остановился. Людочка держала паузу. Две одинаковых блондинки и элегантнейший старикашка уже остановились, образуя первый рад партера. Подходят следующие: карикатура на человека, стручок в форме курсанта (ВВ на погонах, лихой красный берет, высохший взгляд, кривые лапки), с ним толстая мадам. Дама с ребенком приостановилась вдалеке.
Женщина чувствует сцены телепатически.
– Встань! – скомандовал Лерик и стало чуть-чуть страшно.
Она встала, не отвечая, и Лерик влепил пощечину.
– Ну-ну, – вмешался элегантный старикашка.
– Это моя женщина, – сказал Лерик вполне натурально, – путь кто-то попробует вмешаться.
Глаза стоящих женщин загорелись янтарем, как у тигриц.
– Идем со мной.
И она пошла. Олег поробовал сказать что-то напоследок, но Людочка его оборвала. Ничтожество.
Она пошла, покорно, со стыдом и радостью. Будто было сказано волшебное слово, которое, как в красивых сказках, превращает принцессу в каргу и каргу в нежную принцессу.
Нужное слово действует как радиация: оно меняет твой генетический код.
– Мама, а тетю побии, – сказал ребенок, подразумевая букву «л».
– Так ей и надо, – ответила дама. Дама была слегка консервативна.
15
Вечерние улицы подсвечены, но не фонарями, фонари сейчас ударились в экономию, и не окнами домов. Вечерние улицы подсвечены тайной и тайна сквозит во всем: в черных дворах (точнее, в провалах между домами, город забыл что такое дворы), в черноте движутся тени и решают свои темные проблемы и обсуждают свои теневые стороны жизни. Бульвар кое-где проколот насквозь спицами постусторонних огней (по ту сторону закусочные с громкой музыкой и потными лицами) но в общем-то бульвар темен. В его темноте слышны голоса всех калибров: голосочки, голоски, голоса, голосища, голосины. Беседуют, вижжат, орут, ругаются, голосят, смеются. Это земные тайны, но в берегах древесных крон течет небесная река и так и хочется остановится, задрав голову, и посдслушать, о чем шепчутся там, наверху. И звезда с звездою говорит – почему бы и нет? Угадал ведь он, не бывав в космосе, «спит земля в сиянье голубом»?
Надвинулся автомобиль – наглая жирная иномарка – и, не торопясь, провел полосой света по глазам как кисточкой.
Валерий прикрыл глаза ладонью. Из двора выскочил игривый доберман и со свирепым лаем набросился. За ним выскочил голос: «не бойтесь, он не кусается», а за голосом его хозяйка. Нужно будет купить газовый балончик, – подумал Валерий. Один раз получат, второй раз не полезут. Он пошел дальше.
У угла дома номер тринадцать трое мальчиков постарше выворачивали карманы маленькому. Маленький негромко плакал и обещал рассказать папе. Старших это не пугало. Наша будущая элита, – подумал Валерий, – как раз эти пробьются. Не каждый, но каждый третий пробьется. А папа ничего не сделает. Скорее всего ему и не скажут. Он стал вспоминать преступления недавнего времени, которые так или иначе запоминались.
Убийство Листьева в подьезде. Уже радиостанции стольких стран передавали траурное сообщение и все все знали, каждый знал, но наше радио передавало бодренькие народные танцы. Хотя и там, на радио, уже все знали, но только не получили указки сверху. Убийц не нашли. В прошлом месяце – муж вышел и сел в машину, в его квартиру позвонили; жена открыла мужу, но это был не он. Задушили шарфом. Убийц не нашли. Тогда же – две женщины, живущие в одной квартире, найдены мертвыми в разных местах города. Не знаю как вторая, а первая умирала долго. В нее всадили отвертку прямо в вагоне трамвая. Всадили отвертку восемнадцать раз. Она села (уступили все же сидячее место!) и истекала кровью. Никто не сообщил в милицию. Через шесть остановок женщина сошла и села на скамье. Там ее и нашли утром, мертвую. Полтора месяца назал убили ученика, утром, на глазах у соседей. Затащили в собственную квартиру и стали медленно, без опаски убивать. Крики и грохот были слышны даже на улице. «Не убивайте, я молодой, я не хочу умирать!» – был улыбчивым, незаметным, волосы с рыжинкой. Сидел за четвертой партой у окна. Убийц не нашли.
Где-то здесь, за кустами сирени, прятался телефон. Скелет будки на каменном возвышении, а внутри – телефонное сердце, иногда бьется, иногда молчит. Валерий поднял трубку – телефон был жив и громок; наверное, недавно сменил своего предшественника, умершего на посту.
– Алло, Люда?
– Кто звонит? – голос весел, на полуноте оборванноего смеха, весь дрожит от нетерпения, хочет досмеяться.
– Это Лерик. Я сейчас к тебе приду.
Смех отдрожал, повисла пауза.
– Ты не хочешь?
– Хочу, но…
– Я приду без всяких «но».
Люда зашептала в трубку:
– Сейчас сколько? Восемь. Подожди до вечера. До одиннадцати. Я буду тебя ждать, дверь будет открыта. Сейчас я не могу.
– Я приду в девять, – сказал Валерий, – и пусть дверь будет открыта.
Он повесил трубку.
У телефона стоял страшно воняющий пьяный (после того что случилось, Валерий не выносил запаха спиртного – все же, клиническая смерть, это не шутки). Пьяный подвинулся так близко, как подвигаются только влюбленные женщины или вдрызг пьяные и начал шептать: шптптптшптпттшп.
– Что? – спросил Валерий.
– Ну, я немножко выпил, то есть, я это, я много выпил, я не знаю… (на этом месте пьяный уперся своим лбом в лоб Валерия, для равновесия)… я не знаю. Но мне надо домой…
– Ты не в ту сторону идешь, – ответил Валерий, – выходи на асфальт и иди прямо, все прямо и прямо, потом повернешь.
– А ты мне скажешь, где повернуть?
– На проспекте Ильича.
– А, Ильича! – обрадовался пьяный, – я пошел…
– Иди.
Валерий снова набрал номер, подождав, пока проедет машина и осветит темный диск.
– Это опять я.
– Что ты хочешь?
– Почему ты сказала, что оставишь дверь открытой, я ведь могу позвонить?
– У нас сломался звонок.
– Ты с кем сейчас?
– Сама.
– Тогда говори громче, не шепчи.
– Я не шепчу, это телефон, – она повесила трубку и обвела взглядом комнату.
В комнате было еще двое. Первый – мужчина лет сорока пяти, невысокого роста, плотный, с выразительным лицом и умными глазами. Глаза хитрят, прикидываясь простоватыми. Глубокая морщина у левой брови и совсем нет морщины у правой. Брови подпрыгивают, реагируя на каждое слово собеседницы. Чем-то напоминает киноартиста, на самом деле – декан экономического.
Рядом с ним на диване, дежурная студентка – тонкое симпатичное лицо, белая блузка (белая до той степени чистоты, которая недоступна мужскому глазу) под блузкой на все готовая плоть. Плоть просвечивает в нужных местах. Ниже – шортики в голубую полоску, короткие, но с длинной бахромой. Волосы того оттенка крашенности, который увидишь у каждой второй в метро.
Люда позвала ее глазами и ушла в кухню.
– Что такое? – спросила студентка и ярко улыбнулась.
Улыбка была чуть напряженной, чтобы не показать жвачку на передних зубах. Так улыбаются дети, когда боятся, что леденец отнимут.
– На сегодня все, – сказала Люда, – уходи. Дальше я сама.
– Нет, – сказала студентка, – я еще не обо всем договорилась.
– Я договорюсь за тебя.
– Обещаешь?
– Да.
– Ну смотри.
Они вышли в зал.
– Сергей Иванович, меня прогоняют, – сказала студентка, и принадула верхнюю губку.
– Кто тебя выгоняет?
– Это я, Сержик, – ответила Люда. – Я хочу быть только с тобой.
Сержику было вполне все равно и студентка убралась.
– Возьми мой автомобиль! – крикнул он напоследок.
Студентка кивнула и прикрыла за собой дверь. На лестнице она встретила худого и очень черного грузина с тончайшими усиками над губой.
Грузин уперся рукой в стену и не отходил. Студентка прошлась взглядом по руке: у плеча кожа была темной, у локтя – совсем темной, а кисть вполне могла принадлежать негру.
Неравномерный окрас – признак породы.
– Чего хочешь? – спросила она.
– Что ты так сразу, чего хочешь, чего хочешь? – обиделся грузин и убрал руку.
Студентка пожала плечами и прошла. Метрах в двадцати стояла машина декана вместе с шофером. Шофером была женщина, очень нервная на первый взгляд, в огромных очках (дужки крепились снизу к стеклам), с напряженным лицом и подрагивающими длинными пальцами на руле.
– Сказал, чтобы ты меня отвезла.
– Возвращаться нужно?
– Я думаю, не раньше утра.
– Тогда поехали.
– Что-то там не чисто, – сказала студентка.
– Не наше дело, – ответила шофер.
16
Люда приласкала дорогого гостя, сделала глоток из бокала и удалилась на кухню. До девяти оставалось еще пятьдесят минут.
Лерик заявится обязательно. После того, что он устроил в прошлый раз, Люда стала относиться к нему серьезно. Декана выгнать она не могла, не впустить Лерика тоже. Напоить гостя до беспамятства – это хорошая идея, но неосуществимая, увы, цейтнот. Нельзя стоять, нужно действовать. Время работает против тебя.
Она снова прошла сквозь зал и ушла в спальню.
– Ты куда, моя дулечка? – развеселился гость. – Твой маленький хочет, чтобы его приласкали. Или ты хочешь, чтобы твой маленький плакал?
– А ты мой маленький?
– Просто крошка. – И он заплакал.
– Боже, как я тебя люблю! – простонала Людочка. – Голова болит, выпью таблетку. Не хочу быть кислой с тобой… Я так соскучилась по твоим рукам…
Она вывернула ворох таблеток прямо на ковер и принялась перебирать. Нужной не находилось. Гость напевал в зале:
Очи черные, ты приди ко мне,
Очи страстные, не дождусь тебя
И прекрасные, сейчас сам приду,
Как люблю я вас, расстелю постель…
Вот оно.
Две пластинки феназепама. В каждой по десять таблеток.
Лучшее снотворное, – говорили друзья, – и не вредное, потому что дает естественный сон. Отравиться нельзя, безопасная доза – десять таблеток. Чтобы заснуть – достаточно четвертинки или половинки одной. У Люды часто бывала бессонница, она не раз проверяла на себе это средство. Плохо лишь то, что сон и в самом деле естественный: человек спит крепко, но может проснуться от любого шума. Проснется, выпьет воды, помечтает у окна, и снова заснет, до утра теперь уже. Но ведь проснется. И ничего не забудет утром.
Она стала вылущивать таблетки из пластмассовых пуговичек.
Наклеенная бумага была плотной, и таблетки не вылущивались.
Одна даже сломалась и рассыпалась в труху. Прошло еще пять минут.
– А я здесь! – подкрался гость, уже без рубашки, и схватил ее за интересные места, – я хочу тебя поцеловать!
– Прости, сейчас.
Она смяла пластинку в горсти и выскользнула из обьятий.
Прошла на кухню и содрала плотную бумажку ножом. Таблетки не имели вкуса, но плохо растворялись. Перед тем, как бросать в кофе, их нужно было растолочь. Люда высыпала таблетки в блюдечко и стала толочь ручкой ножа. Одна выскользнула и прыгнула на пол. Судя по звуку, покатилась. А ведь не заснет быстрее, чем за полчаса, быстрее не заснет. Осталось минут восемь на все. Она упала на колени и стала водить рукой по полу. Вот.
– Я соскучился! – снова появился гость. – Что ты ищешь, давай вместе искать.
Он стал на колени и начал бодаться. Ее ладонь легла на таблетку.
– Что у тебя в руке?
– Закатилась таблетка.
– Покажи.
– Вот.
– Странная какая-то.
Гость посмотрел так, что захотелось спрятаться.
– Да это мне из-за границы привезли, она вкусная.
– Ну ладно, я подожду.
Он остался сидеть на полу.
Люда растолкла таблетки в блюдечке и половинку проглотила сама, демонстративно. После половинки будет клонить в сон, но с половинкой бороться можно.
– Что-то я спать хочу, – сказала Люда и зевнула, – это из-за шампанского. Может, выпьем кофе?
– Выпьем, – согласился гость, – больше всего в жизни не люблю трех вещей: спящих женщин, женщин спящих и третьего еще не придумал.
Он ушел в зал и Люда приготовила кофе. В его чашке растворила десять таблеток, а в своей – три ложки кофейного порошка, чтобы не уснуть. Оставалось ровно полчаса.
Она разделась и легла рядом с гостем, начала гладить его волосы. Гость закрыл глаза.
Афишки и портретики глядели со стен. Фотография голой Люды (прикрытой только искусно сгущенной тенью) пялилась всеми полутора квадратными метрами. Кошка Барсик (потом узнали, что был кошкой) вспрыгнула на постель, предварительно процарапав одеяло. Гость стал рассказывать о своих неурядицах и о том, какие бывают стили одежды. Лицо расслабилось и сейчас он напоминал артиста больше чем обычно. Было без десяти девять, но, судя по голосу, он не собирался засыпать. В довершение всего он встал и попросил еще кофе.
– Как, еще? – обмерла Люда.
– Да, что-то спать хочется.
– Сейчас, милый, только вымою посуду. Это одна минутка.
Посиди пока здесь.
Она начала мыть чашки. Оставалась пять минут, четыре, три.
А Лерик может прийти и раньше. Когда-то он часто приходил заранее. Вот уже девять. Тишина.
Люда на носочках вышла в зал. Гость спал в кресле, приоткрыв рот и откинув левую руку. В руке умирала недокуренная сигарета. Кошка Барсик привставала на задних лапках и нюхала чужой рукав. Что она там нашла?
Люда вынула сигарету из нечутких рук и затушила. Потом поспешила в коридор и отключила звонок. Прислушалась. На лестнице слышались голоса и шаги.
17
Оставался почти час, и Валерий шел медленно, выбирая вмеру окольные пути. У бара стояла толпа, человек в семь, и наблюдала, как один пьяный бьет другого. Избиваемый был мал ростом, но прыток; после каждого удара он отступал на несколько шагов назад; таким образом толпа медленно вращалась, как маленькая галактика. Вот из того же бара вышли две девочки и стали вытирать грязные ладони о свои юбки, при этом юбки задирались и отвлекали толпу. Галактика завращалась неравномерно.
Чуть дальше под деревьями были слышны голоса и Валерий сразу же представил себе их обладателей: две-три обязательные женщины с обязательно коричневыми лицами, в обязательно грязных платьях, один пузан с громким голосом, несколько истощенных в майках, с лицами скелетов и широкими челюстями; все сидят на длинном бревне, а пузан стоит с командирским выражением живота – вот-вот откроют очередную бутыль.
Он прошел сквозь парк в одном направлении, встретив на дорожке несколько мрачных теней, продолжая думать о нераскрытых убийствах; пошел обратно. Мрачные тени сгустились и заняли всю ширину дорожки. Их было четверо и еще одна шелестела сзади.
– Привет, – сказал голос, – вот мы и встретились.
18
– Привет, – сказал Валерий, – это ты, Штырь?
Тень замешкалась с ответом.
– Не ты?
– Не я.
– А Штырь где?
– Почем я знаю.
– Он должен был ждать меня здесь, – сказал Валерий, – если придет, то передашь ему, что он мне не понравился. Он знает, что это значит.
Валерий отодвинул рукой самую широкую тень и прошел.
– Эй, – от кого передать?
– От меня, – ответил Валерий и тени отстали.
Снова везет, снова удача. Штыря Валерий придумал, взлянув на металлический шест на полянке – шест был предназначен для политических карнавалов и потому его красили каждую весну.
Штырь – просто первое слово, которое пришло в голову. Почему бы и не Штырь?
Он уходил вдоль аллеи, а пятеро дебилов стояли в нерешительности. Сегодня они столкнулись с чем-то, что не позволяло им действовать как всегда. Здесь нужно было подумать, а думать они не умели.
– Кто такой Штырь? – спросил один из дебилов.
– Значит, есть такой, раз сказал.
По аллее приближался еще кто-то. Дебилы выстроились в боевом порядке.
– Привет, – произнес главный дежурную фразу, – вот мы и встретились.
Он попробовал было вынуть нож, но не успел. Удар в голову вырвал его из реальности на ближайшие двадцать минут.
– Привет, – сказала тень, – брысь с дороги.
Дебилы покорно расступились.
Тень сделала несколько шагов, потом обернулась:
– Почему вы его отпустили?
– Он сказал, что знает Штыря.
– Кого???
– Штыря.
– Он не мог знать Штыря.
– Он сказал.
Тень помолчала, думая.
– Это меняет дело.
– Эй, поинтересовался один из дебилов, – а кто такой Штырь?
– Это страшный человек. Лучше не бери в голову.
19
На двери нужного подьезда кто-то написал желтой краской слово, начинавшееся с «п». «П» подтекло и напоминало нотный знак – две восьмых. Здесь же стояли пятеро допризывников и хлопали шестого по ушам. Шестой, отвернутый к стене, отгадывал. Все шестеро были нездорово костлявы, с большими лбами и маленькими подбородками. На ступеньках сидел очень черный грузин с маленькими усиками. Грузин попросил закурить и Валерий не дал, хотя нащупал в кармане зажигалку.
Понаезжают всякие и просят закурить.
– Эй, – сказал грузин, – она уже ушла, давно ушла.
– Из какой квартиры?
– Из двадцать шестой.
– Из двадцать шестой не ушла бы, – ответил Валерий.
– Ты што мне не веришь? – возмутился грузин, делая ударение на слове ШТО. Бывают такие вспыльчивые, горячая кровь.
Дверь двадцать шестой была приоткрыта, торчал язычок коврика. Валерий нажал звонок (на всякий случай, звонок не сработал) и вошел. Люда была в домашнем халатике и с распущенными волосами. Ее глаза блестели, текуче отражая два зеркала в прихожей – справа и слева. Валерий взглянул в зеркала и увидел бесконечность, самая интересная часть которой была заслоняема его собственным лицом.
Люда повисла на шее и зашептала на ушко.
– Что ты говоришь?
– Тише.
– Ты же сказала, что мы будем одни.
– Так получилось. Приехал папа из Вологды. Всего на два дня. Не предупредил, точнее, посылал телеграмму, а телеграмма не успела. Ты же знаешь, как сейчас идут телеграммы?
– Ты будешь знакомить меня с папой?
– Нет, он сейчас спит. Ты, пожалуйста, тихо, не разбуди.
Он так устал, что заснул в кресле. Я его пледом накрыла, бедняжка. Он так много работает.
Валерий смотрел на Люду и его душа теплела – как умеет любить эта женщина, сколько заботы, ласки, добра…
– Знаешь, Людочка, – сказал он, – а я ведь был женат, теперь вдовец. Я не говорил тебе, ты меня простишь?
– Идем, – она провела его в зал и посадила на кресло (напротив дремлющего папы), присела ему на коленки. Все получалось просто и естественно.
– Не при папе же? – удивился Валерий.
– Он бы не одобрил, конечно, – ответила Люда, но он обычно спит очень крепко. Помню, когда была маленькой, я будила его по утрам. Вот то-то была мука!
Она положила руки на плечи Валерию.
Валерий не совсем точно знал, что делают в таких ситуациях. С Асей об этом и речи быть не могло – еще в первую ночь она оделась в толстенную ночную рубашку и стала жевать бутерброды с икрой (оставшиеся от праздничного стола). Жевала она сидя, ожидая, пока Валерий заснет. Еще несколько ночей прошло в том же духе. Потом они переехали на дачу, ради медового месяца. На даче была всего одна комната и ее перегородили ширмой. Ася сразу же заявила, что в таких условиях она не может. После двух недель на даче она сбежала к отцу своего ребенка (а ребенок – это вечно плачущее несчастье!) и через девять дней вернулась веселая, румяная и с наглым счастьем в глазах. Валерий попробовал распросить и получил такие насмешки, на которые была способна только Ася.
Жалости в ней никогда не было. Вечером она сообщила, что муж, который почти месяц не спит с женой – это не муж, а бревно, поэтому она его мужем не считает. Это были самые счастливые дни супружества – праздники любви. Потом потянулись будни. А чертик был неправ, рассказывая, что Ася убилась, упав с лестницы. Ее судьба была больнее и драматичнее. Иногда судьба устраивает трагедию, ей нравится работать на зрителя, особенно если зритель умеет смотреть.
Ася всегда хотела быть врачом. Мечтала об этом, даже окончив радиотехнический и, казалось бы, избрав свой путь окончательно. Ее мечта стать врачом – пожалуй, единственная тема, на которую она говорила с Валерием откровенно. Ей снились белые халаты, резиновые перчатки, пузырьки с лекарствами и люди, молящие о помощи. Не имея никакого образования, она прочла горы книг по медицине и могла порой властно осадить завирающегося участкового врачика с приторной фамилей (как же его? – Паточнов). Она имела очень больные почки, но не позволяла никому даже намекать на это. Пожалуй, она знала, что раньше или позже все равно умрет. Раньше друзей, любимых, отца с матерью. Но умереть так рано…
В гостях у любовника ей стало плохо. Вызвали «скорую».
Врач достала лекарство и начала наполнять шприц. «Нет – сказала Ася, – мне этого нельзя. У меня сразу откажут почки».
«Много ты понимаешь, – ответила врач, – лежи и молчи!». Ася попробовала сопротивляться, но врач попалась с норовом и попросила любовника подержать Асе руки. Любовник подержал, добросовестный. Когда укол сделали Ася сказала: «Теперь все. Я буду являться к вам после своей смерти. Буду являться каждую ночь.»
«Являйся на здоровье», – ответила врач и уехала. Ася прожила еще четыре дня.
– Какой ужас! – прошептала Люда, – этого нельзя так оставлять!
Валерий заметил, что вспоминает вслух. Часы показывали половину одиннадцатого. В комнатах было по-ночному тихо.
Включился холодильник с преувеличенным звуком – подчеркивал собственную значительность.
– Ты ее любил, – сказала Люда.
– Нет, только тебя.
Люда с минуту посмотрела на стену стеклянным взглядом, потом очнулась и спросила:
– Сколько у тебя было женщин до меня?
– Ни одной.
– Значит ты ничего не умеешь?
– Я научусь. С чего начинать?
– С ужина, – ответила Люда, – остальное потом.
Они поужинали какой-то пожелтелой картошкой на блюдечке и закусили ее салями. От шампанского Валерий отказался, сказав, что пока не может пить. Люда выпила еще один крепкий кофе и они прошли в спальню.
– Ну, – сказала Люда.
– Что?
– Закрой глаза и протяни руки. Ничего не делай, пусть руки все сделают сами. Позволь пальцам посвоевольничать.
Валерий открыл глаза:
– Я так не могу. Как могут пальцы думать за меня? Это просто бред какой-то.
– Мужчина с женщиной – это всегда легкий бред, – ответила Люда, – это легкий бред, достигший совершенства.
– Не могут же пальцы сами рассегнуть пуговицу?
– О, еще как могут. Ты им только не мешай.
Он протянул руки и коснулся мягкой ткани на ее груди.
Ткань впитала ладони (так промокашка впитывает каплю) и ладони поползли. Первая пуговица расстегнулась – так неожиданно, что Валерий искренне удивился.
– Как так получилось?
– Ты просто пальцем зацепил. Не открывай глаз, пока.
Потом они поставили на тумбочку неяркую лампу и занавесили ее зеленой простыней (минздрав, минздрав, минздрав, минздрав… – было написано на простыне: нездоровое чувство собственного достоинства у этого минздрава…)
Еще два часа они катались по широкой кровати, попадая то вдоль, то поперек, то сверху, то снизу, иногда скатываясь и снова вползая. Валерий пыхтел как паровоз, но работал с большим КПД. Наконец Людочка устала и высказала свое одобрение.
– Теперь ты мой, – сказала она, – теперь ты мой навсегда.
– Конечно, – ответил Валерий.
– Нет, ты не понимаешь о чем я говорю. Я ведь была твоей первой женщиной, а сегодня была твоя первая ночь. Такое не забывается.
– Конечно, – снова согласился Валерий.
– Ты опять меня не понял. Теперь, всегда, даже если ты будешь обнимать другую женщину, ты будешь обнимать меня – я научила тебя любить и я останусь в тебе, кого бы ты ни любил после.
– Я не хочу никого другого.
– А я и не позволю. Ты ведь меня плохо знаешь – я ведь плохая женщина, иногда я даже страшная женщина, впору самой себя бояться. Я вцеплюсь в тебя как клещ и никогда не отпущу.
Я страшно ревнива. Я буду ревновать тебя к каждому столбу и, конечно, не допущу никаких посторонних женщин. Потому что я тебя люблю. Но я знаю, что ни одному мужчине верить нельзя (да, да, помолчи!), и если ты даже обманешь меня, и если ты даже меня предашь – я все равно буджу тебя любить. И моя любовь не позволит тебе быть счастливым с другой. Даже и не пытайся.
– Я не пытаюсь, – ответил Валерий.
– Попытаешься когда-нибудь. Но я не дам тебе жизни. Даже если меня не будет поблизости, то с тобой всегда останется наша первая ночь – твоя первая ночь, когда ты научился любить. Запомни, это было лучшее в твоей жизни. Лучшего уже не будет. Твой пик счастья был сегодня ночью – дальше будет лишь пологий спуск. Когда-нибудь ты попробуешь повторить все то, что мы делали сегодня с тобой. Но у тебя не получится.
Потому что никто не поднимается дважды на пик счастья. Ты еще будешь тосковать об этой ночи.
– Я еще не думал об этом, – сказал Валерий.
– Когда-нибудь поймешь. Прости, у меня просто привычка к монологам – это профессиональное.
Около часу ночи в зале послышался кашель и папа встал с кресла.
– Что теперь? – спросил Валерий.
– Ныряй.
Валерий сполз в теплый сумрак между тумбочкой и кроватью.
Папаша вошел; Люда лежала, притворясь спящей.
– Ты спишь, лапочка моя?
– Нет, – передумала Люда, – я обиделась на тебя! Только пиехал и сразу завалился спать, прямо в кресле! Такого я не ожидала!
– Ну, – сказал папаша, – не знаю, что на меня нашло. Даже сейчас глаза слипаются.
Люда поднялась и чмокнула его в щеку.
– Иди и садись в свое кресло. Я приду, когда перестану обижаться.
– Но?
– Иди, мой милый папочка.
Милый папочка ушел, Люда показала с кровати кулак, чтобы Валерий не вздумал высунуться, и подождала несколько минут.
Потом на цыпочках вышла в зал. Милый папочка спал снова.
Она включила свет – папочка не проснулся.
– Иди сюда, – сказала она Валерию, – он крепко спит.
Ложись спиной на ковер. То, чему ты учился сейчас – то был детский сад. А теперь будет высшая математика. И она начала урок.
Часа в четыре, когда небо начинало неуверенно светлеть Люда снова отвела его в спалью и заперлась изнутри.
Валерий стоял и смотрел в окно. Улицы были совсем пусты и по-доброму печальны, как квартира перед вселением шумных жильцов.
– О чем ты думаешь?
– О своем.
– Скажи мне, я хочу знать.
– Я думаю… Я думаю о том… Как это тебе сказать… Я думаю о том, что мне надоела эта жизнь. Я хочу вырваться.
На днях мы чуть не сбили машиной человека. Даже двух человек. Мы хотели их сбить и передумали в последние секунды. И вот что я думаю: если бы мы все же сбили их, никто бы не нашел нас. Можно убить человека и тебя никто не найдет…
– Кого ты хочешь убить? – вяло откликнулась Люда.
– Никого пока… Но ведь не только убить… И зачем обязательно убивать? Я молод, силен, умен, мне дико, неправдоподобно везет – почему бы не использовать это для собственной пользы? Что такого плохого в собственной пользе, что ею все тычут в нос? Я способен на поступок.
Мне хочется придумать что-нибудь огромное и сильное – настоящее преступление, о котором бы говорили все, которое бы никто не смог повторить. Я хочу быть богат, не только для себя, но и для тебя. Да, я хочу быть богат. Но если этого нельзя сделать честно? Ты меня слушаешь? Ты мне поможешь.
Например, я неплохо играю в карты. С моим везением я мог бы много выиграть. Нет, это совсем не то. Или, я знаю дачу, недалеко от пашкиного домика, это трехэтажный дворец, возле нее крутятся автомобили как муравьи у муравейника. Сколько денег может быть там? Почему бы не прийти и не взять их?
Вчера в парке ко мне пристали, но я запросто отделался от них, просто взглянул на штырь, который торчал неподалеку…
Эти люди глупы… И у них нет моего везения. А ты – ты такая женщина. Не могу поверить, что ты со мной… Мы так много сможем сделать вместе… Ты меня слушаешь?
Но Людочка спала. Ночь и половинка таблетки сделали свое дело.
