Сергей Герасимов
Шаги за спиной
8
Одни звуки были железными, точнее блестяще-стальными и легкими, другие фарфоровыми, третьи мягкими, как свет в сумерках. Говорили несколько голосов, слова были непонятны, но мелодичны. Не открывая глаз, Валерий стал сплетать мелодию из звуков, потом музыку из нескольких мелодий. Звуки голосов подыгрывали ему: становились то громче, то тише. Послышались рыдания – совсем новая музыкальная тема, гармонично вплетающаяся в общую ткань. Шелест полотна, приоткрывают окно, и вот снова рыдания. Валерий открыл глаза.
У постели сидел дядя жены, злобный и насупленный; его толстый нос казался еще больше. Над сгибом локтя торчала капельница, приподнимая надутое лекарством брюшко, как сытый огромный комар. Кто-то плакал с левой стороны, но не хотелось поворачивать голову.
– Я в больнице? – спросил Валерий.
– Да.
– Почему я не умер?
– Ты был мертв четыре минуты. Тебя уже не надеялись вытащить. Откуда ты узнал? – спросил дядя.
– О чем?
– О, об Асе, о ней! – дядя обхватил свою голову руками, несколько театрально.
– Мне сказали.
– Никто не думал, что у тебя такое чуткое сердце, – вмешалась асина мать с другой стороны, – врач сказал, что тебя спасли чудом. У тебя в комнате нашли четырнадцать пустых бутылок, четырнадцать! Откуда у тебя столько бутылок, ты же много не пил?
– Ученики подарили, – ответил Валерий.
– Ты не такой уж и черствый, продолжила асина мать, – мне приятно, что ты ее так любишь (она всплакнула и плач затянулся).
– Я вернулся, – сказал Валерий, – я вернулся с того света.
Я был мертв четыре минуты. Прости меня, но я мало думал об Асе, когда хотел умереть. Но я вернулся и хочу остаться. Ведь есть же ребенок. Есть наша общая память – мы так помним ее…
– Но теперь, ты понимаешь, нас ничто не связывает, – продолжила асина мать, видимо, не услышав его слов, – ведь ребенок же не твой…
– И что же теперь? – Валерий повернул голову к ней.
Распухшая мамаша была похожа на розового бульдога, раньше она была бульдогом бледным. И вот бульдог бледный, и ад следует за ним…
– Ну, мы позволим тебе пожить у нас еще немного и даже не потребуем возмещения за зеркало, которое ты разбил (зеркало принадлежало еще матери моего отца – подумала она – значит, редкая рухлядь, – подумал Валерий в ответ; обменялись мыслями) мы позволим тебе пожить недельки две после выздоровления, а потом…
– Значит, вы меня выгоняете, – сказал Валерий, – да ведь ваша дочь мне даже не жена. Она ни разу не исполнила свой супружеский долг. Она, как б…, бегала к своему … и выпрашивала у него подачки, а он платил!
– Как вы смеете говорить об этом сейчас! – вмешался папаша, обычно говоривший с Валерием на «вы», но наименее уважительно.
– Мне плохо, я буду спать, – сказал Валерий и закрыл глаза. Уйдите все от меня ради Бога, вы уже выполнили свой долг.
Голоса посовещались, повскрикивали, поплакали и ушли, оставив за собою два апельсина. А три было жалко оставить, – подумал Валерий.
Он пошевелился, открыл глаза – в палате никого не было, кроме двух бессознательных простынь с красными лицами поверх. Одно из лиц беспокойно вздыхало. Он вытащил капельницу из руки и поморщился от боли. Из-под простыни вылез чертенок с лицом печального Бородулькина, лег на спину и задрыгал ножками.
– Привет, – сказал Валерий.
– Привет, – ответил чертенок, – тебе ее совсем не жаль, да?
– Было жаль, пока не пришли эти.
Чертенок заплакал.
– Прекрати, надоело когда все плачут.
Чертенок сменил лицо на бодрое. Он сделал это, сняв одну физиономию и надев другую. Теперь он был не Бородулькин.
– А я разве не выздоровел? – спросил Валерий.
– Почти, – ответил чертенок, – не бойся, я с тобой.
Он взбежал по спинке кровати и стал слизывать металлический блеск. Блеск тускнел.
– Значит, не выздоровел, – сказал Валерий, – хочу спать.
В палату вошла медсестра и не очень умело поставила капельницу на место. Валерий уснул.
9
На следующее утро, часов около девяти принесли завтрак: перловую кашу и уменьшенное подобие котлеты. Еще был мутный сок, от одного вида которого мутило. Валерия отстегнули от кровати (он был пристегнут тремя ремнями и не замечал этого до сих пор) и покормили с ложечки. Перловая каша была неожиданно вкусна – так, что даже захотелось есть. Капельницу сняли.
Около одиннадцати зашел молодой веселый врач и прочел легкую лекцию на нравственные темы.
– У меня умерла жена, – ответил Валерий, – я имею право.
Не вам меня учить.
– Конечно-конечно, но зачем же умирать вместе с ней?
Перед обедом пришла делегация коллег и принесла разной еды, в основном сладкой. На обед Валерий не пошел. Они поговорили о том и о сем, ругнули директора все по очереди (в несколько кругов) и вместе доели оставшееся.
– Больше чертиков не видишь? – поинтересовалась Остапьева.
– Вижу, – сказал Валерий, – вон, на твоем рукаве сидит.
Все засмеялись и Остапьева смахнула чертика с рукава. Тот повалялся по простыне, задирая ножки, и шмыгнул под кровать.
Ближе к вечеру вошла знакомая медсестра и с ней совсем новая женщина в неправильно застегнутом халате.
– Смотри, – сказала медсестра, – это тебе не в школе учиться. Вот этот например, упился с горя, потерял жену, чертики мерещатся, два дня ходил под себя. Теперь ты убирай, а я посмотрю.
На лице новенькой было застывшее, но героическое выражение. С таким лицом только под танк прыгать.
– Меня зовут Тамара, – представилась она и отвернула простыню.
– Не надо! – сказал Валерий, – выйдите, я сам! Все выйдите вон!
– Щас быстро успокоим, – сказала медсестра, но сделала знак и обе женщины вышли.
– Ну как? – спросила медсестра и Тамара пожала плечами, презрительно. Она была уверена, что все бы получилось отлично.
Тамаре было девятнадцать. Невысокая, коренастая, голубые глаза. Длинные светлые волосы – наверное, длинные, потому что собраны в узел. Во взгляде готовность верить и идти. Она расстегнула халат и застегнула его правильно. Совсем еще девчонка. Мы с ней еще встретимся не раз.
Два года подряд она поступала в медицинский, несмотря на астрономические взятки, которые давали другие и которые она сама дать не могла. Кроме денежной взятки требовалась взятка специфически женская. Тут дело уперлось в принцип и два года пропали зря. Когда дело упиралось в принцип, Тамара слегка тупела, но никогда не сдавалась и, прогорев окончательно, чувствовала мрачное удовлетворение с нездоровым оттенком. Так в детстве она в кровь билась со старшими, если чувствовала себя правой.
От коридора ответвлялась комнатка с телевизором, умерщвленным до девяти ноль-ноль вечера. Стояли застенчивые растения в углах. Другие растения вились по стенам как по своей собственности. И те, и другие были пыльными.
– Ладно, – сказала медсестра, – пока убирай здесь, – здесь тоже грязи полно. Швабру и веник возьмешь у меня. Чтоб вернула! (как будто кто-то позарится) А то знаю я таких.
Валерий привел себя в порядок, умылся как мог.
Сбрил куцую бороду и вышел отдохнуть. Он сел в кресле, а чертика посадил себе на колено. Кресло было твердым и протертым, вот-вот пружины вылезут. На душе было гнусно, что естественно после неудачного побега. Хорошо еще, что не совсем опозорился.
– Хорошо, что не опозорился, – сказал чертик.
– А ты не повторяй мои мысли!
Тамара обернулась на голос и увидела человека, который разговаривал с собственными руками.
Чертик перелез на ладонь и предложил:
– Давай что-нибудь устроим.
– Что?
– Разобьем телевизор.
– Нет, не хочу, – отказался Валерий.
– А что хочешь?
Валерий подумал и вспомнил последний разговор по телефону с директором.
– Хочу, чтобы директор говорил только стихами.
– Это запросто, – согласился чертик, – а сейчас?
– Сейчас оставь меня в покое.
– Давай подкатим к Тамаре?
– Не хочу.
– Не нравится?
– Нравится. Но я не могу с женщинами.
– Как это? – удивился чертик, – ты же целый год был женат!
– Ася меня не подпускала. Называла меня дохляком и неудачником. Сама ездила к своему удачнику на дачу. Сейчас мне ее совсем не жалко. Бог ее наказал за все.
– Сколько тебе лет? – спросил чертик.
– Двадцать шесть.
– Для мужчины в этом возрасте еще ничего не потеряно, даже если он еще мальчик, что очень смешно.
Чертик засмеялся, а Валерий сжал его в кулаке. Тамара обернулась на мгновение и увидела совсем сумасшедшего мужчину, сжимающего кулаки и злобно хмурящего брови. Господи, подумала она, что только с людьми не бывает!
Под вечер Валерий позвонил директору и извинился за свое поведение.
Директор ответил:
Приходите в среду утром и мы с вами все обсудим.
– Я очень раскаиваюсь, – сказал Валерий, ожидая более длинного ответа, – я согласен купить четырнадцать бутылок за свои деньги.
– Да, – сказал директор коротко и повесил трубку.
– Ну как? – поинтересовался чертик.
– Да пошел он к черту, пусть говорит как хочет. Кто он такой, чтобы я им интересовался? И вообще, он остался в прошлой жизни. Прошлой жизни, – повторил он.
10
Людочке было двадцать три. Она имела невероятную и роскошную профессию – артистка. Роскошная профессия почти не оплачивалась и приходилось жить в основном за счет подарков.
Дарили нечасто, но крупно. За полтора года она привыкла к такой жизни: к подаркам, к похвалам (по принципу: кукушка хвалит петуха), к работе над собой – всегда, всегда, до тошноты, до одури, до непристойных намеков и пальца у виска, иначе не выскочишь из сброда, – к неискренним восторгам и искренним проискам, к приставаниям, к утомительности будней и постоянной глухой боли в затылке, к эфемерной надежде на яркое будущее, отодвинутое в туманные дали, к злому влюбленному Лерику, над которым можно было издеваться всласть, если только знать меру. Есть на ком отвести душу.
Она лежала в перинах (в час пополудни, репетируя будущую роскошь, которая состояла именно в этом, а еще в машинах, флоридах и овациях) и вспоминала о Лерике.
О чем они говорили в последний раз? О чепухе какой-то: о том, как бежит время. Но почему-то вспомнилось и стало грустно; время все-таки уходит и уносит с собою все, кроме необьяснимости человеческих чувств. Что-то давно его нет. О чем он сейчас думает?
– Что? – очнулся Валерий.
– Я спрашиваю, о чем задумался? – спросил чертик.
– О ней.
– Зря ты с ней связался.
– Откуда ты знаешь, о ком я говорю?
– А я не знаю. Ты просто зря связался и с той, и с другой.
– Знаю, – Валерий простучал пальцами по скамейке тему Турецкого Марша. – Но не могу о них не думать.
Был последний день перед выпиской. Впереди громадный разнос на работе, материальная ответственность, похороны жены, которая никогда не была женой, изгнание из квартиры и дальше полная муть неизвестности. И еще телефонные звонки.
А сегодня утром ему прислали конверт. В конверте лист бумаги, аккуратно сложенный вчетверо. На на нем рисунок, сделанный вроде бы детской рукой: виселица. Прислали прямо в больницу. И никакой записки. Так что же делать?
Ограбить, что-ли, банк? А почему, собственно, не ограбить?
– Не получится, – сказал чертик. – Это в Америке банки большие и просторные, как концертные залы. Ты входишь с автоматом, заставляешь всех лечь и места вокруг столько, что можно в футбол играть. Тебе насыпают мешок денег и ты уходишь, захватив парочку заложников. Ты в наших банках бывал?
– Нет пока.
– То-то же. Наши банки переделаны из канцелярий. А канцелярии строились так, чтобы легче было заблудиться. Ты входишь в узкий коридор, поворачиваешь направо и налево, там и здесь ступеньки, а потом тебя выгоняют, потому что пропуск выписан не по форме. В наши банки без пропуска не пускают.
Да и денег в наших банках нет – все разграбили заранее.
– А если все же попробовать?
– Не стоит, – ответил чертик, балуясь в песке, – все равно не выйдет. Если хочешь грабить, то выбери что-нибудь попроще.
Например, богатый дом – мало ли богатых домиков?
Валерий вспомнил дом, виденный недавно. Дом стоял на той улице, где живет Пашка и поражал даже не роскошью, а превышением любой возможной или необходимой роскоши. В таком могут быть дверные ручки из золота. Еще тогда мелькнула сегодняшняя мысль.
– Брось, этот Дом будет ограбить еще труднее, чем банк, – сказал чертик.
Слово «Дом» он выговаривал с большим уважением. Было понятно, что он имеет ввиду не просто здание, а именно Дом.
– Может быть, мы говорим о разных домах?
– Крайний Дом по улице Космонавтов. Рядом с домом Пашки.
– Ты мне советуешь?
– Очень верный способ самоубийства. Вернее, чем бутылки.
Тут уже осечки не будет – тебя прихлопнут, как муху. А то, что от тебя останется, сожгут в топке или утопят в болоте.
Уже не одного такого как ты сожгли и утопили.
11
Валерий сидел на скамье в компактном больничном парке.
Парк состоял из полутора аллей, жестко обрезанных решетками.
В одном конце аллеи – церквушка из крашенного дерева, совсем игрушечной величины; в другом – кто-то довольно правильно играет на гармошке добросоветную «Катюшу», пытается украсить мелодию музыкальными фокусами и на них застревает. Вот, перешел на попурри из слез сорокалетней давности. По ступенькам спускается старик на костылях; медсестра придерживает его за талию; старик сердится и говорит, что он и сам еще ходить может. Чертик взобрался на скамейку и уселся, качая одной лапкой, поскребывая коготками.
– Я, как, так и не перестану тебя видеть? – спросил Валерий.
– Перестанешь, собственно сегодня мы видимся в последний раз. Жалко мне тебя. – Он начал жевать травинку.
– Мне самому себя жалко, – ответил Валерий.
– Не везет тебе в жизни.
– Знаю.
– Знать – пользы мало. Делать что-то нужно, – посоветовал чертик.
– Что же я могу сделать?
– А что бы ты мог сделать ради?..
– Ради чего?
– Ради всего. Смог бы например убить или предать или ограбить? Или взойти на Эверест, или доказать великую теорему Ферма, или стать первым человеком, кто ступит на поверхность Марса?
– Я бы постарался. Ограбить я бы смог, взойти на Эверест – тоже. Я бы не смог только предать, наверное.
– А убить? Ради того, чтобы изменить жизнь, раз и навсегда?
– Не знаю. Ты хочешь предложить мне сделку? Кого я должен убить?
Чертик посмотрел скептически. Мол, тоже мне, Фауст засушенный. Видали мы таких.
– Почему я с тобой разговариваю? – спросил Валерий, – тебя ведь нет. И помочь ты мне не хочешь. А если хочешь помочь, то подари мне удачу. Я знаю что такое удача, у меня бывают удачные дни. Когда мне везет, я сразу попадаю ногами в тапочки, я разбиваю яйцо так, что оно не разливается, я стреляю наугад и попадаю в яблочко, я не злюсь на друзей и не злюсь от того, что кто-то лучше меня, мне девушки улыбаются на улицах, я не втягиваю язык на собраниях, я выигрываю в лотерею, в конце концов. Пусть мне везет всегда, особенно с женщинами. Пусть ни одна женщина не сможет устоять передо мной. Что, не можешь? Пусть мне везет!
Валерий сосредоточился и чертик стал прозрачен. Еще усилие. Чертик исчез, осталась только его парящая над скамейкой голова.
– Вот еще что, – добавила голова, – забыл тебе сказать…
Но Валерий напрягся и голова превратилась в колечко дыма, наподобие сигаретного, и исчезла.
Он встал и направился к ступенькам. Шумели деревья, наклоняя верхушки, быстро проплывали рельефные облака (рельефом книзу), на дорожке лежала бумажка в пятьсот тысяч современных микроскопических денег. Кто-то выронил только что. Или старичок на костылях, или медсестра; больше некому. Валерий поднял бумажку и взошел на ступеньки.
Только бы хозяин не обернулся. Не обернулся.
Приятно.
12
Перед самой выпиской он говорил с врачом. Врач был серьезен и его серьезность заражала.
– Мы вас выписываем, – сказал врач. – Но это не значит, что с вами все в порядке. Надеюсь, вы понимаете.
– Подозреваю, – сказал Валерий.
– Клиническая смерть сказалась на вашем мозге и не только на мозге.
– Я стану идиотом?
– Это не обязательно. Но может случиться все, что угодно.
Вы хорошо чувствуете себя сейчас, сегодня, завтра, а послезавтра нервная система начинает разрушаться. Это может выражаться в обмороках, судорогах, потере памяти, может быть все что угодно.
– Это меня ждет?
– Не обязательно. Организм может скомпенсировать потерю нервных клеток. Если процесс остановится и не будет прогрессировать, то хуже чем сейчас вам уже не будет. Но это может случиться в любой момент.
– И никто не поможет?
– Здесь медицина бессильна. Вы были мертвы. Пусть только четыре минуты. Но эти четыре минуты смерти вы теперь носите в себе, как бомбу с часовым механизмом.
– Ношу вот здесь? – Валерий постучал себя пальцем по лбу.
– Не только здесь. Теперь это растворено в каждом вашем слове, в каждом жесте и каждом поступке. Вы скоро увидите сами. Вы будете удивляться своим поступкам. Другие, подобные вам, иногда творили такое, что ни в каком романе не опишешь.
Просто кошмар на улице Вязов. Или даже похлеще.
– Почему?
– Смещается логика, меняется характер. Туда уходит один человек, а оттуда возвращается совсем другой, только внешне похожий. Так бывает всегда.
– А кто же возвращается?
– Вы математику знаете? Возвращается тот же, но умноженный на мнимую единицу. Его логика уже не совпадает с нашей. Ваша не совпадает с моей.
13
Три часа дня. Первый день на работе. Очередное торжественное собрание по поводу очередного торжественно сданного экзамена. Правда, в этот раз в уголке сзади сидит такой скромняга – представитель чего-то там очень представительного. Сидит и записывает. Поэтому успехи преподносятся бодрее, негодяи бичуются строже, недостатки освещаются всестороннее и к каждому преподносится рецепт будущей победной борьбы.
– Сорок два выпускника сдали экзамен гораздо лучше, чем ожидалось, – директор распушил усы и выпятил живот, – значит есть еще неиспользованные резервы. Но с другой стороны, если мы смогли проглядеть…
Голос стал таять, тихнуть, рассыпаться по словам: достойно – следует-неужели-нам придется-
Стекло напротив парты, где сидел Валерий, было выбито и закрыто наспех куском другого стекла, мутного. Сквозь мутное стекло заоконная природа казалась нарисованной крупными мазками. Напоминает ранний импрессионизм. Какой-то бульвар в каком-то Париже… О чем это сейчас говорят?
Говорили именно о нем. В отсутствие Валерия дети на радостях вспороли стульям животы (всем до единого) разбили толстенную стеклянную доску в двести килограмм веса и в палец толщиной: вывинтили из мебели все шурупы и, очевидно, съели их (шурупы не нашлись), мебель развалилась, разбитая доска порезала двух первоклассников, одного серьезно, вспоротые стулья показали дурной пример и дурной пример заразил другие классы. Мама порезаного подала соответствующее заявление (не лыком шита), стулья самозагорелись, выброшенные в подвал, и чуть не сожгли первый этаж, за мебелью пришла инвентаризация и мебели не нашла.
Вопрос: Кто будет отвечать?
Ответ:
– Дайте мне сказать, – откликнулся Валерий.
Скромный представитель запрядал ушами.
Директор был, мягко скажем, удивлен и потому не погасил выступающего вовремя.
– Я сюда пройду, – сказал Валерий и вышел к передовой парте, где шуршали несметными бумажками две пожилых шуршуночки.
Он продолжил:
– Хочу ответить на вопрос – действительно, кто будет отвечать? Когда хозяйка варит невкусный борщ, то виновата хозяйка. Когда в моем классе беспорядок, то виноват я. Когда беспорядок во всей школе, то виноват – кто?
Он выдержал красивейшую паузу. Даже шуршуночки прекратили шуршать. Стало так тихо, что в столовой на втором этаже зазвенели ложки. И он продолжил.
Он продолжал о том, что… Но это не интересно.
Что же случилось? – думал он. – Я не был на это способен раньше. Конечно, всему виной клиническая смерть. Туда уходит один человек, а возвращается оттуда другой. Какая-то часть мозга умирает, сбиваются мелкие настройки, ты становишься проще и, как в моем случае, сильнее.
Он продолжал говорить. Директор несколько раз пробовал перебить, неудачно. Валерий видел просыпающиеся глаза, разгибающиеся спины, молодеющие лица и авторучки, выпавшие из пальцев. Только представитель записывал. После него выступили еще трое потенциальных забияк (забияки держались для натравливания на недовольных) и покусали директора каждый со своей, с очень неожиданной стороны. Начинало всплывать такое, что впору было присуждать сроки.
Представитель выступил и замял скандал.
– Я думаю, что главное уже сказано, – отметил он, – все важное я записал. Если нет возражений, то на сегодня мы прервемся. А вас (директору) я попрошу спуститься в кабинет.
Несколько голосов не захотели прерываться и их прервала коллективная воля.
– Вам очень повезло, – сказала одна из шуршуночек, – сегодня утром Наш с Ихним имели круппную ссору. Он только и искал, к чему бы придраться. Ваше выступление было очень кстати. Но вам этого не забудут.
Валерий принял поздравления, написал заявление по собственному желанию и отнес на подпись. Заявление было подписано сразу. Разговор в кабинете был жестоким: директор огрызался, как крыса, которую мальчишки загнали в угол. На столе лежали две смятые бумажки и одна под столом. Телефон безответно трезвонил. Приближенные делали похоронные лица.
Секретарша быстро рвала документ, поглядывая на дверь – если появится, то проглочу обрывки. Прощай. Прощай, храм разумного, доброго и вечного; прощай, обитель детских слез и восторгов; прощайте, четыре лучших года молодости; прощайте, четыре года бестолкового труда; прощайте все, кто…
Не дорожке показалась Бобрыкина и сказала невинное «здрасте». Валерий сочно промолчал в ответ.
Он вспоминал слова, сказанные одной из шуршуночек: «Вам очень повезло». Действительно повезло. Заявление подписано и никакой материальной ответственности. Даже за четырнадцать бутылок не придется платить. Но не это главное. Главное в одном слове: «повезло».
Он остановился, как будто наткнулся на столб.
– Ведь именно везение я просил у этой потусторонней твари!
Но ведь везет, ведь действительно везет. Он только сейчас заметил это: утром троллейбус подошел сразу и был пустым, яичница была вкусной, а не пересоленой, как всегда, в школьном буфете завелись любимые пирожки с мясом и со смешной ценой, прохожие улыбались, собрание… В чертенка верить неразумно, хотя хочется (всегда веришь в чудо, но как-то «про себя»). Что-то сдвинулось в мозгу, что-то разорвалось и срослось по-иному? Жизнь меняется? Это нужно проверить.
Валерий стал перебирать возможности: первое – лотерея, на станциях метро продают такие билетики, красные с желтым, если не везет, то я не выиграю; второе – нужно что-нибудь задумать и посмотреть, исполнится ли; третье? третье, например, ипподром, где выигрывают большие деньги. Но я ничего не знаю об ипподромах, кроме того, что показывают в фильмах. Это можно пока отложить. Четвертое, если получится первое и второе, это Людочка (как я мог ее поставить только на четвертое место?), нужно встретить ее и выяснить отношения.
Теперь я вдовец. Она думала, что холостяк. Должна простить.
Нужно встретить. Пятое – кому-нибудь отомстить. Это так приятно.
Он начал вспоминать всех людей, которые незамедлительно нуждались в его мести, и сбился со счета.
Он ехал в метро и заглядывал в глаза девушек. Девушки сидели, стояли, входили и выходили, они были очень разными, но все глаза улыбались в ответ. Как их много здесь – с сумочками, с зонтиками, с мужчинами, с экзаменами на носу.
Вот одна в плаще, с мятой тетрадкой в одной руке и кульком в другой. Обернись! Она обернулась и оказалась обладательницей невыносимо короткой голубой юбки.
Улыбнулась. А эта? Эта – коротконожка в джинсах с такой походкой, будто опоздала в туалет. Тоже улыбнулась.
Попробуем кого-нибудь поуродливее. Вот худшше еврейское лицо лет пятидесяти. Тоже расплылось. Вот рядом позднее издание того же лица, еще не потрепанное. И эта улыбается. А как мужчины? – Два старичка обернулись и один сделал приглашающий жест профессионального алкоголика. Молодая мать с девочкой на руках вышла из вагона и остановилась, чтобы поправить выпадающее чадо; Валерий посмотрел в глаза ребенка, проверяя; девочка замерла, в непонимании, вдруг извернулась (с совершенной грацией кошки, которую запихивают в сумку) и начала судорожно махать Валерию ручкой. Мать оглядывалась по сторонам; легкое безумие в глазах.
Оказывается, это так просто – смотри и улыбайся.
Он вышел на пересадке, где иногда громкоголосый старец зазывал купить лотерейный билетик. Сейчас голос старца не был слышен, но Валерий чувствовал, что стол с билетиками стоит и ждет, и каждый билетик, к котором потянутся его пальцы, будет счастливым.
За столом сидела симпатичная толстушка и читала книгу в газетной обертке. Бесчестный укол судьбы – толстушка похожа на Асю. Нет, совсем не похожа, просто показалось.
– Я возьму? – спросил Валерий и улыбнулся.
Толстушка улыбнулась в ответ.
Он протянул руку, пытясь протянуть тонкие и властительные нити от пальцев к билетикам. Было такое чувство, что из пальцев выходят паутинки.
– Вот этот, – он взял и отказался от монетки, предложенной толстушкой (монетка – чтобы счистить серебрянный блеск). Он снял тонкую пленку ногтем большого палца и увидел букву со скрытым смыслом. Оказывается, нужно тянуть еще раз. Он попробовал снова – и снова с тем же результатом.
– Вам везет, – сказала толстушка, – так вы все мои билетики возьмете.
Она начала вставлять новые.
Ничего не добившись, но не утратив веры в удачу, Валерий вышел из метро. Хочу, чтобы вышло солнце, – подумал он, и солнце вышло, проявив беготню теней, невидимых до сих пор.
Хочу какую-нибудь другую лотерею! – и он подошел к киоску, торгующему невзрачными билетиками.
– Выбирайте, – сказала карга.
– Выберите вы, – ответил Валерий и карга улыбнулась, став милой старушкой с маленьким, будто обезьянним, лицом.
Она выбрала и выплатила выигрыш: пятьсот тысяч. Валерий решил не пробовать больше; если удача с ним, она все равно проявит себя.
Отойдя от киоска, он увидел на лотке учебник, который давно искал. А вот и не куплю тебя, – подумал Валерий. – Если не куплю, то ты плохой учебник. Зато если куплю… Было приятно думать, что от его выбора что-то зависит.
– Вы верите в удачу? – спросил он мужичка в черной куртке, державшего себя за локти. Мужичок радостно закивал и раскинул руки, будто собираясь обниматься:
– Верю. Мне всегда везет, если я верю, что повезет. Сейчас расскажу такой случай! было это в Перми…
И мужичок рассказал случай. Случай был занятен. Чего только не бывает в жизни. Валерий слушал и погружался, как погружаются воду, перестав барахраться и выдохнув воздух – медленно, медленно отплывает стекло поверхности и темнеет все вокруг – любимая, как я помню тебя – красная извилинка в белке левого глаза; тонкая рубашка, лишь полуприкрыающая грудь; привычка идти, держась за мою правую руку; очки от солнца, вечно сползаюшие с волос; губы цвета раннего заката и такая, такая музыкальность вздоха…
