Сергей Герасимов
Шаги за спиной
4
Прозвенел звонок и Валерий вышел на улицу, стараясь не спешить. Путь к свободе проходил мимо директорского кабинета.
Директорский голос что-то диктовал неровному стучанию печатной машинки. Машинка звучала почтительно.
Валерий выждал длинную фразу и проскочил.
Все, на сегодня закончилось.
Кто-то в спину обозвал его «Лериком», но он не обернулся.
Еще десять шагов до ограды; все, отрезало.
Людочка назначила свидание в парке, у старых качелей, которые школьники, во главе с Валерием, вешали каждую весну и каждую осень снимали. Еще неделя-две и липы зацветут. Запах липы звучит как музыка, особенно в такт шагам. Если бы это записать. Если бы это записать, а потом сыграть…
Когда-нибудь, когда будет время, если не иссякнут силы, если не умрет дух в ничтожной борьбе с ничтожествами, если выдержит, не лопнет, моя струна… Если…
А Людочка не пришла. Скамья влажна и пуста. На влажных скамейках нельзя сидеть… Но вон там же сидят. Почему мне всегда нельзя, а другим можно? Почему другие воруют вагоны, убивают двоюродных дядюшек ради двухкомнатной, а ради трехкомнатной – родных, делают деньги не знаю откуда, из воздуха, и женщины стелятся за ними? Почему мне всегда нельзя? Отдайте мне моего дядюшку!
По парку шлялись старшеклассницы, из чужих, в основном белые, розовые и клетчатые, в синюю клетку, пробредали редкие загорелые пьяницы с лицами цвета земляники, сверкало солнце, распластанное в подсыхающих лужах, метко охотилась ласточка, над самой землей, показывая чистую белую спинку. Жирные червяки переползали асфальт, из лужи в лужу, и Валерий специально наступал на них, чтобы не страдать одному в этом нелепом мире.
Он зашел в безымянную закусочную и купил два пирожка с повидлом. Незнакомое лицо пропустило его без очереди – лицо было благодарным родителем неизвестного ученика. Он запил пирожки кофе и, сидя за мокрым, плохопротертым столом, вспоминал косточку на ее бедре (где он держал руку целый час, в прошлое свидание) ее серый взгляд, всегда направленный чуть в сторону (я стесняюсь смотреть в глаза), запах ее волос и музыку ее смущенного, спрятанного смеха, вдвигаемого в себя как телескоп.
На сытый желудок время побежало быстрее; первые полчаса еще медлили, откалываясь некрупными ломтями по пять минут
(Валерий смотрел на часы), следующий час растворился в жарком воздухе, надвинулись тучки и, пригрозив, ушли. Валерий направился к свежепостроенному кварталу Новобродной.
В доме номер двенадцать, квартире сорок один обитала туповатая вреднюшка девяти лет, которой Валерий давал частные уроки фортепиано. Ребенка звали Наташкой, она была груба, толста и нечистоплотна (вся в папу с мамой), но не без способностей. Наташка всегда ленилась и затягивала урок, болтая на посторонние темы, неиссякаемо находя все новые; на замечания Валерия о том, что пора бы поработать, она и ухом не вела. Минут через двадцать после начала урока заходила мама – увеличенная и расширенная копия дочери – и удивлялась, что не слышит звуков инструмента. Это был самый драматический момент урока. Наташка бросалась к клавишам (крышку Валерий открывал заблаговременно), мать называла дочь полнокровными словами из лексикона старых ожирелых полковников военных кафедр, давала оплеуху, от которой Валерий краснел по-девичьи. Дочь начинала стараться, но выдыхалась минут через двадцать. После этого порывалась показывать Валерию свою коллекцию кукол. Коллекция увеличивалась каждую неделю. В конце урока входила мать в кружевном бюстгальтере, жирно блестя потным животом, и отдавала деньги, несколько раз их пересчитывала. Все это можно было вынести лишь рассчитывая на близкую свободу. До лета оставалось всего две недели, а значит, всего два урока.
Потом – прощай лишний заработок, на который не нужно было соглашаться с самого начала. Правильно говорил Скрудж Макдак: деньги нужно зарабатывать головой, а не руками.
Что-то в этом роде он точно говорил.
Пятнадцать минут урока уже прошло. Наташка разговаривала о том, какая у них сейчас тупая учительница по музыке и Валерий, слушая в-полуха, думал, что то же самое сейчас говорят о нем десяток таких же точно Наташек, о том, что все это, в конце концов, не так уж и важно, когда-нибудь жизнь изменится, когда-нибудь Людочка-чка все же согласится…
И вдруг зазвенел телефон.
– Это вас, – удивилась Наташка. – Вы кому-то дали наш номер?
– Никому.
Он взял трубку.
– Привет, музыкант, – произнес голос. – Тебе уже передали, что я тебя убью? Так вот. Я тебя убью не сразу.
Я хочу, чтобы ты испугался. Ты будешь видеть меня везде.
Ты будешь шарахаться от меня то здесь, то там. Ты будешь бежать от меня, падать, изо рта кровь, легкие в клочки.
Будешь бежать и будешь знать, что не убежишь. Это будет весело. И закончится не так быстро, как тебе хотелось бы.
Валерий бросил трубку. Наверняка розыгрыш, устроенный кем-то из обиженных учеников. Но придумано мрачно.
– Ладно, будем играть, – сказала Наташка, предчувствуя шаги за дверью.
– Нет, не будем, – ответил Валерий, – мне нужно идти.
За шторами догорал день и обещал еще долго догорать.
Сейчас парк был полон гуляющих пар, там девушки, вкусные как леденцы, держались за локти бритоголовых остолопов с бычьими глазками, другие вешались на шею с теми же детскими ужимками, с которыми вешались на шею папочкам и мамочкам лет десять назад, третьи гуляли с колясками, оставив ненаглядных заниматься полезной работой. Сейчас в парке так хорошо, что она просто не может не пойти туда. В конце концов, мы же договорились встретиться!
– Нет, мы будем учиться! – сказала Наташка, – я хочу учиться, мы вам деньги платим.
– Еще не заплатили, – ответил Валерий и поднялся.
Наташка разревелась и грюкнула крышкой инструмента. В коридорчике Валерий встретил мамашу, уже с деньгами в руке, извинился, соврав, что перезвонит, и сбежал. Сбежал второй раз за сегодняшний день.
Акации под дождем. Дождь все-таки пошел еще раз.
Прогремело в разных сторонах неба и вот мальчик прикрыл голову ладонью и асфальт стал менять цвет. На двери написано мелом: «Кто ищет, тот найдет» – интересно, к чему бы это. Зная Рыжулька бросилась под ноги – видит убегающего, убегающего так и хочется укусить. Хочется двинуть ее побольнее, но ведь увернется. Так сочно впечатать ногу в линялое пузо, чтоб перевернулась и хряснула… А небо уже все в клочьях. Хорошо, что дождь кончается быстро. Нужно обязательно встретиться с ней сегодня. Она обязательно придет. Я это точно знаю. Я наливаюсь этим знанием – так вином наполняется рюмка, так лампочка наполняется светом, так жизнь наполняется смыслом, а тишина – мелодией. Нелогично, неверно, но я настолько уверен, что она будет там (даже сквозь дождь), что настроение не изменится, даже если ее там не будет. Как глупеют от чувств, со мной это впервые. Я увижу ее, от этой мысли тепло. В жизни всегда не хватает тепла. Акации наконец-то расцвели. Он шел и говорил сам с собой.
5
Акации в этом году цвели фиолетовым цветом, второй раз за всю его жизнь. В первый раз ему было только три года, он сидел на полу посреди комнаты рядом с тазом, таз был желтый, эмалированный, в нем плавали несколько свечей акаций. Цветы были красновато-фиолетовыми; молодая мать мыла окна и отважно наклонялась наружу, чтобы сорвать ему еще один цветок. Это единственное воспоминание, в котором мать молода. С тех пор Валерий каждый год смотрел на цветы акации и ждал, но каждый год цветы были белыми, он ждал, будто это может вернуть ему нечто – молодость матери, прозрачную яркость детства, уверенность, что ни от кого не нужно убегать. Но вот акация зацвела и ничего не вернулось. Ничто никогда не возвращается.
Может быть, она права, когда назначает свидания и не приходит.
Валерий был женат. Женат два года и имел ребенка, похожего на папу. Папой был неизвестный мужчина, живший где-то в пригороде и живший богато. Жена Ася ездила к нему частенько и оставалась с ним неделями (ребенок должен видеть отца!), а Валерий отмалчивался в чужой квартире с чужими кусучими родственниками, которых до жути хотелось искусать самому, да зуб неймет, хоть око видит; у чужих родственников были совсем чужие глаза, от этого хотелось кричать, плакать, рваться. Он так и делал: кричал, плакал, рвался, но про себя. Вслух он был холоден и вежлив и чуть-чуть нагл. Зачем нужен Людочке женатый мужчина?
Он вошел в парк; парк был почти пуст и почти прозрачен.
Оставалось пройти несколько боковых тропинок, где могла быть она. Где не могло быть ее, но все равно. Валерий прошел и никого не увидел. На дорожке стоял незнакомый молодой мужчина. Валерий постоял и пошел обратно. Колок повернулся еще раз. Струна в груди лопнула с негромким звоном. Лопнула и умерла. Оставалось сбежать окончательно, насовсем, навеки, навсегда. Насовсем, навеки, навсегда – в этом есть своя музыка… О чем я только думаю?
– Эй! – окликнул его мужчина.
– Да, – отозвался Валерий.
– Чего ходишь туда и обратно? Иди сюда.
Валерий подошел.
– Щас попишу.
– Вам ручку дать? – искренне не понял Валерий.
Мужчина расслабился. Он был на полголовы выше и чуть шире в плечах. Может быть, и не намного сильнее, но это выражение глаз…
– Зачем здесь ходишь?
– Жду девушку.
– Тогда будем ждать ее вместе.
Валерий продолжал стоять. Было неловко, от того, что он стоит молча.
– Ладно, давай для начала деньги, – согласился мужчина, – давай быстро, а то попишу.
Валерий молча отдал. Мужчина посмотрел и вернул обратно:
– Мелочь не нужна. Давай все.
– Больше нет.
– А если найду?
– Ищи.
– С такими деньгами к бабам не ходят.
– Ну… – ответил Валерий неопределенно.
– Потому она и не пришла.
– Это вы мне сегодня звонили? – предположил Валерий.
– Не я. А что сказали?
– Сказали, что убьют.
– Значит, убьют, – согласился мужчина, – особенно, если есть за что.
Они вместе пошли к выходу из парка, шли медленно и всю дорогу незнакомец объяснял Валерию что нужно делать с бабами, чтобы они приходили. По его словам это было не так сложно. Они расстались у станции метро почти друзьями.
Незнакомец вынул деньги, нашел двадцатку и подарил Валерию.
– Спасибо, – сказал Валерий, – но мне деньги сейчас не нужны.
6
Приближалась ночь. В кустах раздирался нелепо громкий воробей, призывая воробьиху; тишина становилась прозрачной, пропускающей сквозь свои слои дальнее шуршание автомобильных шин по лужам, детские голоса, гудок поезда, неуловимо знакомую мелодию, искаженную расстоянием до совершенства.
Он отпер дверь своим ключом. Дома никого не было. А если кто и был, это не меняло. Ничего не меняло. Он не разговаривал с родственниками жены, если не было к тому сверхъестественной потребности. Те чужие люди никогда бы не помогли ему и никогда бы не сказали доброго слова.
Валерий побродил по комнате, сел за инструмент и набросал несколько тактов, проверяя и подправляя их пальцами. Он записывал утреннюю песню птицы (три четвертых) – не мелодия, но божественный аккомпанемент. Закончив, он направился к стенному шкафу. В шкафу стояли четырнадцать бутылок водки – этого хватит, чтоб убить слона. Тем более хватит, чтобы убить мелкого учителя музыки.
Бутылки не были его собственностью. Дело в том, что приближался выпускной вечер, а перед ним карнавалились выпускные экзамены – нас возвышающий обман. За бутылку водки экзамен сдавался на бал или на два лучше. Без бутылки – хуже. Из ста восемнадцати учеников сто семнадцать принесли бутылки и другие мелочи. Сто восемнадцатой была фанатка Роза Бах (имела пять по музыке только из-за фамилии), фанатка собиралась сдавать без бутылки. Интереснее всего то, что она сдаст. Бутылки раздали учителям, из малопьющих, чтобы они сохранили трофей, который был бы неминуемо найден комиссиями, неутомимо шныряющими по школам… Господи, как далеко теперь все это… Жизнь… Что такое жизнь? Она всегда висит на волоске – на волоске воли к жизни. А вот теперь этот волосок порван. О чем я думаю?
О чем я только думаю? – подумал Валерий. – Я думаю о том, о чем я сейчас думаю. Но ведь это же неправда, я думаю совсем о другом. Я думаю не о том, о чем должен думать. Надо написать последнюю записку. Все самоубийцы делают так. Без последней записки даже невежливо как-то. Сказать, что я никого не виню. А кого мне винить? – сам виноват, вот, убегаю как трус. Почему как? – просто трус. Надо написать завещание.
Денег – одна двадцатка, но все равно деньги. Трудно сразу представить – это много или мало. Я бы ел на эти деньги целый месяц, и хорошо ел. Хороший я придумал способ покончить с собой – получше, чем в романах. Главное, безотказный, пути назад нет. Я говорю сам с собой? Да, я говорю сам с собой – как маленький ребенок, играющий в песке. Я маленький ребенок, поиграл и пора спать. Вечным сном. Сколько нужно выпить, чтобы умереть? Четырнадцати бутылок мне хватит, это точно.
Он выбрал этот способ самоубийства, чтобы не передумать.
Водка была чужой. Выпивая ее, он совершал преступление.
Преступление искупалось смертью. Он надеялся, что двух-трех бутылок, выпитых сразу, хватит, чтобы умереть. Ведь его организм никогда не был сильным.
Валерий вернулся к инструменту и дописал еще два такта.
Потом вынул все бутылки из шкафчика и расставил их в ряд.
7
Мысль о самоубийстве посещала его время от времени с самого детства. Говорят, есть люди, склонные к этому. Если это правда, то Валерий был именно из их числа. Одни пьют, другие колются, третьи всю жизнь стоят на грани между тем миром и этим – и некий демон оттуда постоянно зовет их тихим шепотом. Когда привыкаешь, это придает жизни особенную возвышенность – так, как будто подошел к краю очень высокой крыши, смотришь вниз, а там ползают автомобильчики, играют детишки и все тому подобное, но никто не видит, что на самом деле внизу между домами течет величественная река небытия.
Раньше он боролся с этим опасным демоном внутри себя.
Потом привык и сжился. Демон заманивал разными словами.
Предпоследней его находкой была фраза «почему бы и нет?».
А сегодня он прошептал: «ты больше не можешь» И Валерий согласился: «да, я больше не могу». Он больше не мог терпеть издевательства родственников, учеников, начальства и той женщины, которую любил и ненавидел одновременно. Да пропади оно все пропадом.
Бутылки в ряд, немного полукругом, чтоб лучше поместиться на столе. Вот так их, стихами. Не на столе, а на столике.
Невозможно жить с такой мебелью. Зато умирать можно. Из стакана – вульгарно: умер, не допив последнего стакана. Из рюмки неудобно: умер после девятнадцатой рюмки.
Он принес чашку. С золотой каемкой, мутным дном и цветком на стенке, ботанике неизвестным. Ручка только для крохотных женских пальчиков.
Cнял рубашку и бросил на кровать. Только сегодня утром воротник был чистым. Говорят, что некоторые переодеваются во все чистое перед смертью. Обойдутся, другие тебя переоденут, пусть постараются. На подушке книга о двенадцати главах, как Змей Горыныч, причем три головы уже отрублены прочтением.
Качается лампа под потолком, чувствуя потусторонние шаги или местный сквозняк. Скрипят тапочки. Вечер свеж. Пора.
Откупорил первую бутылку и налил чашку до краев, чуть пролив на скатерть. Сразу запахло. Одна есть. Теперь вторую.
После третьей он слегка передохнул. Потом опрокинул остаток от деления на три и откупорил следующую бутылку.
Жутко хотелось заснуть и поддаться жизни. Не поддамся. Он запел песню птички, чтобы не заснуть. На третьем повторении песни соседи застучали в потолок. Валерий с усилием допил еще чашку и бросил что-то в стучащих соседей. Зеркало раскололось и выронило большой кусок. Большой кусок обижено отразил половину лица. Дальше было еще что-то, а утром позвонили.
– Валерий Михайлович? – голос секретарши. – Нужно предупреждать, если не приходите на работу. Передаю трубку.
– Я пьян, – ответил Валерий и сбросил телефон с тумбочки.
Потом продолжил процедуру.
Однажды ночью он проснулся. Наверное, это была четвертая ночь. Из четырнадцати бутылок оставались две полные и в двух на донышке. Еще немного было налито в блюдце. Было очень темно и тихо, но каким-то образом обстановка комнаты оставалась видимой. Фонарный свет пробирался сквозь липу и неуверенно касался стен. Под одеялом что-то шевелилось.
Валерий встал и включил ночник – розовую прозрачную бабочку из фальшивого стекла. Куда делись все эти? (под «эти» понимались родственники жены и она сама в некоторых случаях) Из-под одеяла выскочил большой муравей и проворно побежал к Валерию. Шестиножка с длинными усами взобралась по штанине, влезла за воротник и забегала под одеждой. Валерий сорвал рубашку (почему она надета, если я ее снимал?) и бросил ее в угол. Осколок зеркала отражал семенящие ноги.
Муравей выбрался из рубашки и пошел на второй заход. Валерий запрыгнул на кровать.
У муравья было почти человеческое лицо с большими печальными глазами. Сам он был черного, лакированого цвета, с синеватым отблеском и тремя полосочками на брюшке. На передних лапах пальцы с ногтиками.
– Уйди! – закричал Валерий, – уйди, а то убью!
Он бросил подушкой, но муравей увернулся. Вообще, тварь двигалась слишком быстро. Из углов выбежали еще полчища таких же и стали грызть ножки кровати. Они сгрызали краску, но металл им не поддавался.
– Так вам! – закричал Валерий, – я вам не дамся!
Муравьи стали подпрыгивать на месте как мячики. Каждый был чуть меньше ладони. Несколько экземпляров запрыгнули на кровать и взобрались Валерию на живот, стали кусать, но не больно. Он схватил одного и оторвал. Эта гадость отрывалась с трудом, как застежка на липучке. Оторвалось только тело, а голова продолжала кусать, не обращая внимания на отсутствие желудка. Тело без головы резво бегало по полу и сталкивалось с другими муравьями, сослепу.
Валерий выбежал в дверь, наступив по дороге на одного из муравьев; тварь нежно хрустнула и заскреблась по полу ручонками. Он споткнулся о порожек и упал, больно стукнувшись лицом. Упал у двери ванной. Там он и нашел себя, утром.
Звонил телефон, громче чем обычно, и явно наглее. Телефон стоял на полу. Раздавленный муравей лежал посреди комнаты, а рядом сидели еще два и шевелили усиками, оплакивая погибшего соратника. Множество других висели гроздьями на шторах.
– Сколько вас здесь! – сказал Валерий и подержался за стенку, переступая порожек. Телефон не умолкал. Стучали зубы.
– Алло?
На этот раз говорил САМ:
Ваши дети, ваши дети, поизрезали все стулья, я бы вычел из зарплаты, если б дали нам ее, вы ведете неприлично, и примером недостойным, заразительным ужасно, возмутили коллектив.
Коллектив права имеет, демократия сегодня собирается собранье, чтоб таких как вы, прогнать.
– Я пьян, – ответил Валерий, – оставьте меня в покое. Меня и так муравьи закусали, только ваших собраний не хватает. И нечего стихами говорить, сволочь!
Директор перешел на прозу и сообщил, что за ним (за Валерием) дважды приезжал Мерседес, из Мерседеса выходили четыре очень вежливых, но очень странных человека в черных куртках.
– Как они выглядели? – спросил Валерий, протирая глаза.
– Как мафиози в кино.
– Тогда точно за мной.
Он изо всех сил ударил левым кулаком в стену и содрал кожу на косточках. На косточках выступили прозрачные красные росинки, но боли не было.
Директор отнесся с пониманием.
– Это бывает, – сказал он, – отлежитесь, а потом приходите, когда примете нормальный вид. Пьян так пьян, с каждым случается. Так надо было сразу и говорить.
Валерий оторвал сонного муравья от шторы, сел на кровать и положил его рядом с собой. Муравей ежился, испугано. Валерий погладил его ладонью:
– Не бойся, ты хороший, я тебя не трону.
Муравей поднял вполне человеческое личико (на самом деле это был не муравей, а Бородулькин, которого всегда били) и прослезился. Слезы капали и оставляли желтые пятнышки на простыне.
– Ну скажи же мне что-нибудь, – пробормотал Валерий, – я тебя люблю, маленький.
Муравей заплакал еще горше и сквозь слезы ответил:
– Ася умерла, жена твоя.
– Туда ей и дорога.
– Упала с лестницы. Два дня мучилась, а перевезти ее нельзя было. Так и умерла. Тебе звонили, звонили, а ты трубки не брал. Эх ты!
– Да я и не любил ее никогда, – ответил Валерий, – хотя жаль, конечно. Наверное, мне жаль.
– Знаю, – ответил муравей, уселся поудобнее, оторвал себе две промежуточных лапки и превратился в грустного чертика, – знаю, она тебя тоже не любила. Выпьем, что ли?
– Выпьем, – ответил Валерий. – За упокой души моей жены…
Но что-то мне совсем плохо…Почему выключили свет?.. Дай мне кружку, вот так…
И они выпили.
