Георгий Юров
Кассандра
Слава богу, всё обошлось. Сашина коммерция, не став бизнес империей, устаканилась до определенного уровня, дававшего достаточный для жизни доход. Он сделался солидным человеком, и звали его теперь по имени отчеству, но для меня он так и остался Саней. Челночные рейды канули в прошлое, больше не нужно было самому нестись к чёрту на кулички, и своё свободное время товарищ тратил на увлечение юности.
Параллельно жилому массиву, ближе к железной дороге и Русановским садам, лежит каскад из трёх озёр: Огурчика, Зеркалки и Радужного. На том, что ближе к нашему дому, Радужном, приятель любил зимой погонять в хоккей, для поддержания формы. У меня тоже были коньки с клюшкой, его подарок ко дню рождения, но хоккеист из меня, честно говоря, не ахти. Саша же не растратил старых навыков; с одинаковой скоростью он ездил и вперёд и назад, выписывая по ледяной глади круги и восьмёрки. Я же, неторопливо катался вдоль берега, с завистью глядя на Сашины выкрутасы. Нужно сказать, что в те времена середины девяностых Ледовых дворцов спорта в городе было только два – на Республиканском стадионе, да в парке Победы, причём лёд там стоил недёшево и выделяли его в очень неудобное время, например, в двенадцать ночи, а на нашем озере совершенно бесплатно происходили настоящие хоккейные рубки. Азарт был такой, что собиралось по пять команд и часами играли на вылет. В зависимости от зим вода промерзала иногда сантиметров на сорок, такой лёд мог выдержать не только десять человек, а и гораздо более серьёзный вес. Ближе к берегу рыбаки рубили прямоугольную полынью длиною метра в два с половиной. Специальным сачком они собирали со дна ил, а потом выбирали из него мотыля. Наживку использовали на свои нужды, но в основном для продажи на Бухаре, знаменитом киевском рынке рыбацких принадлежностей.
И вот однажды, недели за две до двадцать третьего февраля (в этот день я родился), стоя у импровизированного бортика самодельной хоккейной коробки, я привычно наблюдал за матчем. Ещё не стемнело; было около четырёх дня, день тот оказался пасмурным, с утра шёл мелкий снег, к обеду он прекратился, но людей на озере кроме нас больше не было. Лишь вдалеке, ближе к гаражному кооперативу, шёл через озеро подросток. Не дойдя до берега с десяток метров, он вдруг ушёл под воду, провалившись в затянутую ледяной коркой и присыпанную снегом полынью. В этих коварных ловушках каждый год гибнут люди, но охотников за мотылём это не останавливает. Выбрав его в одном месте, спустя время они бьют прорубь в другом, нисколько не заботясь о последствиях.
Стоя ближе всех к месту трагедии, я рванул туда, на ходу расстёгивая сковывавший движения пуховик. Я едва пробежал половину из добрых пяти ста метров, когда мимо пронёсся, разрезая снег лезвиями коньков Саня; в считанные секунды, домчавшись до барахтавшегося паренька, он выхватил его из воды и, обогнув коварную промоину остановился.
Испуганного мальчишку, лет десяти-двенадцати, оказавшегося смуглым вихрастым цыганчонком, растёрли водкой и, одев в огромный ему свитер спасителя, повезли на Сашиной машине домой.
– Мой папа – цыганский барон, – стуча зубами от холода и пережитого ужаса, сказал парень, указывая дорогу по линиям Русановских садов. Дом барона, ограждённый высоким каменным забором, занимал площадь нескольких участков. Снаружи он выглядел трёхэтажной серой коробкой с островерхими псевдо башенками по углам, делавшими его похожим на замок феодала, но внутри был отделан с изяществом, хотя в целом производил не очень благоприятное впечатление своей показной роскошью и безвкусицей. Впрочем, тогда в этом не было ничего удивительного, новоявленные нувориши, не отягчённые больше приснопамятной советской уравниловкой, выставляли напоказ своё богатство, стараясь перещеголять друг друга.
Гостиная, в которую нас пригласили, оказалась выдержана в тёмных тонах. Высокие панорамные окна по случаю наступившего вечера задёрнули плотными тёмными шторами. Четыре высокие витиеватой формы вазы того же цвета, по два на окно, стояли на полу как молчаливые мрачные стражи. Сейчас огромной плазмой на стене никого уже не удивить, но тогда я увидел такую воочию, пожалуй, впервые.
Кроме хозяина, в зале находилось ещё с десяток мужчин; одетые в яркие разноцветные рубашки они выглядели стаей попугаев нездешних широт. На каждом было не меньше полкило золота, исходя из суммарного веса толстенных цепей, браслетов, колец и печаток. То был цвет табора. Или что там осталось у них от минувшей эпохи? Женщин в доме я тогда не заметил. Насколько знаю о цыганской жизни, мужчины у них не работают. То есть не попрошайничают, прикидываясь юродивыми, смешно волоча ногу по вагону метро, не просят милостыни на паперти у Печерской Лавры и Владимирского собора, не гадают, не поют, не пляшут, развлекая ротозеев в проходных местах. Раньше мужчины-цыгане воровали коней, теперь же тянут всё, что плохо лежит. Заниматься «женской» работой уважающему себя цыгану непозволительно, и они слоняются целыми днями по округе, возложив заботу о пропитании на слабый пол. Когда в семье рома рождается девочка, это добрый знак, рождение же мальчика предвещает, может и не скорые, но обязательные хлопоты.
В память мою врезался навсегда безногий парнишка, танцевавший на руках под модную в излёт перестройки «Ламбаду». Зрелище было жутким и завораживающим одновременно своим сюрреализмом, словно взятым с полотен Дали. Выдержать его мог не каждый, по крайней мере, в первый раз. Утирая платком бегущие слёзы, женщины бросали в старую фетровую шляпу рубли и трёшки, торопливо уходя, словно стыдясь своей чувствительности. Безногий танцор зарабатывал больше всех и пользовался среди соплеменников авторитетом. Его возили по вокзалу на грязной детской коляске; повзрослев слишком рано, он сделался строг и печален, редко улыбался, был раздражителен, покрикивая на свою прислугу. И лишь закидывая с азартом пятнадцатикопеечные монеты в прорезь игрового автомата, снова становился обычным мальчишкой, счастливо смеявшимся, когда фортуна ему улыбалась, и злившимся после проигрыша.
