Георгий Венус
Зяблики в латах
© ООО «Издательство «Вече», 2017
* * *
Часть первая
(июнь 1919 – ноябрь 1919)
…Прошло еще несколько дней. На северную окраину Харькова со стороны Сумского шоссе налетели казаки, обошедшие расположение красных. Потом казаки вновь скрылись, и несколько дней в городе было тихо.
Но вот пали Изюм и Змиев. Над городом появились аэропланы белых. Бесконечные обозы потянулись по улицам.
11 июня обозы запрудили все переулки. 12-го под утро, когда под Харьковом загудела артиллерия, они метнулись к северу, а к полудню того же дня в Харьков вошли добровольцы.
Выступление из Харькова
– И повезло же вам, прапорщик!
– А в чем?
– В том, что вы не попали в офицерскую роту, в наш, так сказать, дисциплинарный…
Мой отделенный, прапорщик Дябин, быстро докуривал.
– Сейчас двинемся… Увидите, как через день гнать их будем. Эхма!.. Поддавай пару!..
Два батальона 2-го офицерского имени генерала Дроздовского полка выступали из Харькова.
Я был зачислен в 4-й взвод 4-й роты, которой командовал капитан Иванов, немолодой офицер с холеной черной бородкой. Когда, прибыв в роту, я думал подойти к нему и представиться, мой взводный, поручик Барабаш, меня остановил:
– Прапорщик, забудьте, что вы офицер. У нас чужими руками жар не загребают. Повоюйте-ка на положении рядового. Потом иначе говорить будем. А пока идите и прочистите винтовку.
Кажется, я даже вспыхнул:
– Мне, поручик, напоминать об этом не нужно.
Я подошел к козлам, поднял винтовку и вынул затвор.
Затвор блестел.
В 4-м взводе на положении рядовых было кроме меня еще несколько вновь поступивших офицеров. Мы еще не имели права носить форму Дроздовского полка – малиновые бархатные погоны и фуражку с малиновой же тульей и белым околышем; старые офицеры, особенно Румынского похода, нас как-то не замечали, и мы чувствовали себя не совсем на месте. В казарме мы жались возле стен. Играли в углах в карты. Но вот игральные карты легли на самое дно вещевых мешков. На выбеленных стенах остались надписи. Всякие. От лирических до трехэтажных…
– Молодэньки яки!.. – вздыхала у ворот женщина в рыжем платочке. – А яки с их…
Дальше мы не слыхали. Батальоны грянули песню.
* * *
…Над городом палило солнце.
– Скорей бы в вагоны. Жарко!.. – терял терпение прапорщик Дябин.
Прапорщик Морозов, мой сосед в строю, вытирал с лица черный от грязи пот.
– Ну и солнце, господи! – И вдруг, улыбаясь, он поднял лицо кверху.
Прапорщик Морозов, студент Харьковского университета, призванный во время войны, поступил в Дроздовский полк тоже только в Харькове. У него были голубые глаза, на которых тяжелыми складками лежали густые русые брови. Под тяжестью этих бровей глаза его казались глубокими и суровыми. Но теперь, когда, улыбаясь, он поднял их на окна, сплошь усеянные любопытными, они стали вдруг большими и восторженными.
– Коля, пиши!.. – Его провожала жена. – Коля, милый… – Она приколола к его фуражке белую розу. – Милый… Мой милый воин! – Потом, отойдя на несколько шагов, остановилась, любовно оглядывая его с головы до тяжелых солдатских сапог. – Возьмите, прапорщик, и вы… Пожалуйста! – уже мне сказала она, протягивая вторую розу.
Я воткнул розу в ствол винтовки.
– Смир-р-на! – скомандовал вдруг капитан Иванов, сразу же оборвав наши разговоры. – На пле-чо! Шагом марш!
Первыми от нас отскочили мальчишки, за три дня расплодившиеся продавцы цветов. Жена прапорщика Морозова замахала платком. Побежала за взводом. «Ура», – загудела разодетая толпа, густой стеной двинувшись вслед за нами. В толпе я увидел нашего соседа, студента Девине, бывшего начканснабдива, еще недавно носившего на груди большую красную звезду. Девине, спотыкаясь, тоже бросился за ротами. За ним, размахивая поднятой рукой, бежал мой только что подоспевший дядя. Пенсне дяди блестело на солнце. Рот его был открыт. Очевидно, дядя также кричал «ура». Я улыбнулся.
* * *
– Сегодня я отдал приказ идти на Москву! – объявил за день перед этим с Павловской площади генерал Деникин.
– На Москву!
– На Москву!
– Спаса-ай-те Москву-у! – кричала обступившая нас толпа, бросая в воздух цветы и белые платочки.
Батальон подходил к вокзалу…
– Первая рота… Вторая…
– Первый вагон… Третий… – уже на перроне кричали ротные и взводные.
Железнодорожники встретили нас хмуро. Смазывая колеса, они исподлобья переглядывались и, кажется, ворчали.
* * *
…Вдоль полотна бежал дым, – назад, все назад… Сквозь дым я видел, как бегут мельницы. Те, что около путей, бежали от нас. Что дальше, на горизонте, – с нами.
– А куда этот путь?
– На Готню, кажется.
Прапорщик Морозов лежал на полу. Роза над его кокардой качалась в такт бегущих колес.
– Прапорщик Морозов!..
– Ну?
– Прапорщик Морозов… Как у вас… Черт возьми, как хорошо у вас на Украине!
– Да, хорошо… – И, не вставая с пола, прапорщик Морозов протянул руку и шире раздвинул дверь.
Мельницы за дверью все быстрее махали крыльями. Перед дверью, верхом на скатках шинелей, сидели вольноопределяющиеся Нартов и Свечников.
– Ну а скажите, как они?.. Упорно сопротивляются?
Нартов, бывалый доброволец, казалось, не был расположен к разговорам.
– Когда как…
– В конце концов это все равно! – Свечников сдвинул со лба гимназическую фуражку, вынул новый кожаный портсигар и закурил. – Как бы ни сопротивлялись, а к осени мы будем в Москве. – Он затянулся, но вдруг покраснел и закашлялся.
Курить он еще не умел.
За Свечниковым, ни с кем не вступая в разговоры, лежал бородатый вольноопределяющийся Ладин, мобилизованный на улице Харькова.
Кажется, с первого дня пребывания в полку Ладин еще не сказал ни одного слова.
– Лежит, как глыба, молчит, как рыба, – склоняясь над ним, шутил унтер-офицер Филатов, полуинтеллигент, любивший удивлять солдат рифмованной речью. Солдаты засмеялись. Звонче всех засмеялся Миша, шестнадцатилетний кадет-доброволец, первый весельчак в роте.
В заднем углу теплушки вполголоса пели.
– Ура! Дрозды!..
– Дроздовцы приехали! – так встретил нас сводно-стрелковый полк, когда наш эшелон подошел к какой-то маленькой, затерянной в степи станции.
– Ну, раз дрозды прилетели!..
– Дрозды уж заклюют!..
– Теперь вперед, значит…
Мы уже вышли на платформу и строились вдоль вагонов.
* * *
– На Грайворон, очевидно, – сказал прапорщик Морозов, когда роты двинулись вдоль широкой пыльной дороги.
Белые халупы, прячась в садах, ласково дымили в небо. Из халуп выходили крестьяне. Они провожали нас бесцветными, вылинялыми глазами и упорно молчали. Бабы около заборов вполголоса причитали.
– Мы идем на юго-запад, а Грайворон к северу будет…
– Вы правы. – На мгновение прапорщик Морозов потерял шаг. – Пожалуй, выйдем на Богодухов. Но вот не понимаю я в таком случае, отчего мы не пошли по линии на Сумы?
– Маневры, господа, – обернувшись к нам, сказал прапорщик Дябин. – Мы, добровольцы, маневрами побеждаем… Здесь выйдем, там срежем, тут отбросим и стопчем. Ведь не силою берем. До сих пор по крайней мере не силою же брали.
– Духом… – пробасил Свечников.
Горизонт чернел.
Войдя в интервалы между 2-м и 3-м взводом, запевалы ухарски заломили фуражки.
– Ну, а чего петь-то будем?..
Хлестал дождь…
Мы жи-ве-ем среди по-о-ле-ей, –
высокими голосами играли запевалы, –
И ле-со-ов дрему-у-у-у-чих,
Но счаст-ли-вей, ве-се-лей
Всех вель-мо-ож могу-у-у-чих!..
Эй, дроздовцы, эй, дроздовцы, – подхватывала рота, –
Жи-во, жи-во, живо, ве-се-ле-ей!
Ей!
Живо, жи-во,
Живо, ве-се-лей!..
Дорога вилась и кружилась.
– Правое плечо вперед… Марш!..
И, сойдя с дороги, мы взяли напрямик и через зреющую рожь пошли к какой-то далекой деревне.
Первые бои
Мокрая густая темнота ползла по кустам…
– Курить в кулак! Не зажигать спичек! Прикуривай друг у друга!..
Совсем близко от нас шел бой. 1-, 2- и 3-я рота наступали на Богодухов.
– Заварилось… Только сейчас, господа, заварилось по-настоящему!.. – Нартов сидел на корточках и запихивал травою дыру в сапоге. Над Нартовым стоял Свечников. Он дрожал мелкой дрожью. С козырька его фуражки стекала вода.
– Эх, дрозды, дрозды! – ворчал прапорщик Дябин, прислушиваясь к гулу красной артиллерии. – Зазнались дрозды!.. Без батарей… С одними винтовками вышли… Так и споткнуться не трудно… Черт!.. Море нам по колена!..
Он сплюнул.
Дождь бил по листьям, выбивая барабанную дробь. Нартов присвистывал.
– Ничего, ничего!.. Не в первый… Не спотыкаться, не бегать… Выбежим!
Через минуту нас построили.
* * *
…Под ногами хлюпала вода.
– Держи интервалы!.. Цепь спокойней!.. Цепь – черт дери! Держи интервалы!
Капитан Иванов вводил роту в прорыв между 2-й и 3-й, которые медленно отступали от Богодухова. 4-й взвод, еще не привыкший к боям, шел, ломая равнение, крутыми зигзагами.
– Не пригибаться! Не пригибаться, трусы! – кричал капитан Иванов, следуя за ротой с наганом в руке. – Цепь. Диким вихрем над головой взвизгнули первые пули. Кто-то вскрикнул и упал.
– Вот они! Вот! – закричал Свечников. – Обходят!..
– Не ори! – Нартов грыз семечки, а потому шамкал, как беззубая старуха.
– Не ори, дурак!.. Наши это… Во-ин!..
Было темно. Темнота под пулями визжала. Дождь бил в спину.
Наконец 2-я и 3-я роты поравнялись с нами. Мы также стали отходить.
* * *
…Отступая, мы отстреливались.
– Спокойней! Так! Так! Еще спокойней! – сдерживал 2-е отделение прапорщик Дябин. – Следите, прапорщик. – Он подошел ко мне. – Ну и бьют же! Следите…
И вдруг глаза мои чем-то захлестнуло, и чья-то винтовка, ударив меня в локоть, полетела мне под ноги….Черные силуэты солдат шли пригибаясь.
– Отделение, слушать мою команду! – кричал я, снимая наган с прапорщика Дябина.
Верхняя часть его черепа была снесена.
* * *
Все больше и больше снижались пули. Нартов ворчал. Шел угрюмым шагом, опустив винтовку штыком до самой земли. По нем равнялась вся цепь. Я был обрызган кровью и мозгами отделенного. Вытирая лицо рукавом, быстро пригибал голову, самого же себя обманывая: «Ну конечно, не трушу… Пригибаюсь?.. Ну конечно!.. Но кровь…»
– Эй, не бежать!..
Из-под обстрела красных мы вышли только через полчаса.
Дождь больше не падал. Из-за туч выгрызалась луна.
Замыв пятна крови и мозги, я повесил гимнастерку на ротной кухне и медленно шел к бараку какой-то экономии сахарозаводчика Кенига, в которой на ночь был расположен наш батальон.
Под стеной барака сидело несколько солдат 2-й роты.
– А черт их разберет, хохлов этих!.. Молчат и слова не скажут… – говорил маленький рыжий солдат с запрокинутым вверх носом. – В городах, там подходяще встречают, это верно, а эти вот – волками глядят… Ну – и не поймешь, рады ли, нет ли…
– А чему радоваться?..
– Ты, слушай, язык подвяжи!.. – угрюмо вставил третий солдат. – Не у красных…
Разговор оборвался.
– Гляди, пленного ведут. Ишь, длиннорылый! Наш это, из кацапов будет!
Из штаба батальона вели пленного ординарца, в темноте подъехавшего к нашей цепи.
Пленный шел, опустив голову, и угрюмо смотрел на дорогу.
Через минуту за бараком раздался выстрел.
* * *
«Пойду за гимнастеркой – и спать!» – решил я, соскакивая с забора.
Прапорщик Морозов сидел возле кухни, держал между коленями котелок и деревянной ложкой хлебал черный густой кофе.
– Мне, прапорщик, кажется… – начал было он, но вдруг почему-то вновь замолчал. – Хотите?
Я сел рядом с ним и взял котелок и ложку.
Опять стал накрапывать дождь. Прапорщик Морозов поднял голову и снял фуражку. Увидя над кокардой смятый стебелек уже осыпавшейся розы, он отцепил его и бросил на землю.
– Знаете, о чем я думаю, прапорщик? – спросил он, помолчав. – Думаю, вот, отчего с прицела двенадцать, десять, восемь, или с шести хотя бы стрелять, очевидно, легче, чем в упор…
– То есть как это?
– Да так… – И прапорщик Морозов замолчал.
В темноте за бараком вновь раздались три выстрела. Кашевар над котлом быстро поднял голову:
– И завсегда так! – сказал он, всыпая в котел красные бураки. – Как малость не повезет – всех расстреливают. Эх, и борщ будет!..
Я взял гимнастерку и пошел в барак.
Длинный ряд нар убегал в темноту. На них лежали солдаты, друг возле друга.
С трудом отыскав место, я разостлал шинель и снял сапоги.
«Надо высушить… Завтра утром опять на Богодухов. Ноги запреют…»
Вода с толстых английских носков ручьем текла на пол. Потом стала падать каплями. Реже… Еще реже…
Я положил сапоги к голове, носки – на голенища и закрыл глаза. Влажный холод шинели сочился сквозь гимнастерку. «Чем?.. Черт возьми, да чем это знакомым таким пахнет моя мокрая шинель?» Я стал вспоминать.
И вот в грязном бараке, в темноте, вдруг под электрической лампочкой в пять свечей, что когда-то горела в нашей кухне, увидел я лохань и в ней Топсика, нашу комнатную собачку. Топсика мыли, а он, мокрый, – уже не лохматый, как всегда, а гладкий и блестящий, – покорно стоял в лохани и тряс рыжей шерстью. Вот так же (вспомнил!), так же вот пахла его мокрая, рыжая шерсть…
«Топсик, хочешь сахару? Топсик, нельзя!.. А ну – раз, два, три! – можно!..»
Я ворочался, толкая Филатова, моего соседа.
«Заснешь ли, черт дери, когда довспоминался до дома, до Топсика, до сахара, до… до…»
– Дьявол!
Я вновь поднялся и стал смотреть в темноту.
Темнота, грузная и тяжелая, лежала в бараке мохнатой спиной до самого потолка. «И солидно же строил этот Ке-ниг!..» Барак вмещал весь батальон: наша, 3-я, 2-я и, наконец, совсем впереди, 1-я рота.
Кто-то у противоположной стены зажег свечу.
«Пойти побеседовать? Сна все равно нет».
Ступая босыми ногами по жидкой, холодной грязи, я пошел на свет.
* * *
На нарах, по-турецки поджав ноги, сидели подпоручик Сычевой и прапорщик Юдин, – первой роты. Они пили коньяк – прямо стаканами. Глаза подпоручика были прищурены. В русой бороде путался свет свечи. Юдин, офицер послабее, был уже пьян. Он быстро шевелил губами, пытаясь поймать край стакана, но стакан в его руке качался и выплывал из-под губ. Юдин целовал воздух. Сердился.
– Добрый вечер, господа.
– Садитесь, прапорщик, пейте. Коньяк, скажу я вам! Три глотка, и с каблуков долой. Ей-богу!
Мне было холодно. «Согреться, что ли?» Я выпил залпом полстакана. Теплота потекла по телу. Дошла до пальцев застывших ног. Я сел на нары, пытаясь пальцами ног поднять с пола соломинку.
– А по какому случаю, господа, первая сегодня угощает?
– Без всякого. Вам всё по да по… «Попо» – по-немецки… Впрочем, вы и сами знаете, – ведь из немцев, кажется? А ну, налить?
Я отказался.
– Вот папиросу, если не промокли.
Подпоручик Сычевой вынул небольшой серебряный портсигар, и я заметил на нем след осекшейся пули.
– Здорово отскочила! Когда это? А?
– Если б раз, я бы не хвастался. – Подпоручик Сычевой гордо щелкнул о портсигар пальцем. – Кого молитва, а кого эта вот штука спасает… Верно, хоть и не убедительно!.. Мой талисман…
* * *
На потолок сквозь открытые ворота барака вползал желтый свет зари. Батальон еще спал.
«Отчего не подымают?» – Я сел и потянулся за сапогами. Но на соломе дырявыми пятками кверху лежали одни носки.
– Дежурный!
– В четвертой роте за время дежурства происшествий никаких не случилось…
– Спал, сонное твое рыло? Где сапоги? Где, говорю, са-по-ги?
Дежурный тыкался под все нары. Перебирал грязные и порыжелые, протлевшие насквозь портянки. Даже разбудил почему-то одного из солдат, Степуна, самого порядочного и честного.
– Где сапоги господина прапорщика?
Тот бессвязно замычал. Поднял голову и тупо заморгал глазами. Потом вновь упал на нары и захрапел.
– Ищи! Давай сапоги! Где сапоги?
Но в это время в барак вбежал связной батальонного:
– Подыма-ай!
– Четвертая рота, вставай! – закричал, отбегая от меня, дежурный.
– Третья, вставай! – подхватил дежурный соседней роты.
– Вторая…
– Пер-ва-я…
Было уже не до сапог.
* * *
Я стоял на правом фланге отделения в толстых серых носках, из дыр которых торчали грязные пальцы.
– Ничего, господин прапорщик, – успокаивал меня фланговой, всегда веселый и находчивый Миша. – С первого убитого снимете. Я бы вам свои дал, да нога у меня, как у девочки, маленькая.
– Сми-р-на! Равнение – на-право. Господа офицеры!
На дороге показался капитан Туркул, наш батальонный.
Усмехаясь в густые черные усы, он браво сидел на коне, за которым, медленно переставляя кривые лапы, следовал его бульдог – разжиревшая в заду сука.
– Вот что, ребята, – сказал батальонный, придерживая лошадь. – Сегодня мы вновь наступаем. Уж вы постарайтесь. Чтоб им ни дна, ни покрышки – красным!..
«Заметит или нет?» – думал я, косясь на полубосые ноги. Но капитан Туркул ничего не заметил.
– Ведите! – сказал он командирам рот. – По отделениям…
* * *
Полдень. Наша рота, рассыпанная в цепь, двигалась по полю. Мои ноги были в крови. Носки болтались рваными тряпками. Я шел прихрамывая.
Слева от нас двигалась третья рота. Справа – пятая. Очевидно, оба батальона шли в цепи. По всему полю были рассыпаны конные – связные и ординарцы. На горе перед нами, на расстоянии двух-трех верст, виднелся Богодухов. Очевидно, город когда-то был богомольным. В городе было много церквей. Самих церквей не было еще видно. Их белая окраска тонула в волнах голубого теплого воздуха, но круглые купола, точно шары, подвешенные под небо, ловили лучи солнца – сверкали и блестели…
Стрельбы не было.
Высоко в небе кружился ястреб. Суживал и суживал круги. Я запрокинул голову, наблюдая за его полетом. Вдруг голова быстро нырнула в плечи. Над ней пролетел сноп звенящих пуль.
– Цепь, стой! – скомандовал ротный.
* * *
Пули летели высоко. Поражения еще не было. Я чувствовал боль в ногах. Мне казалось, по ступням, повернутым к солнцу, сотнями бегают муравьи. Я повернулся с живота на бок, подогнул ближе к себе колени и лежал так, полуоткрытым с обеих сторон, перочинным ножиком. Потом достал носовой платок, плюнул и стал вытирать кровь между пальцами.
– Прицел десять! – в кулак, как в рупор, закричал командир роты.
– Десять! – повторил поручик Барабаш.
– Десять! – крикнул за ним я, бросая платок и вновь заряжая винтовку.
Позиция красных была обнаружена. Она тянулась за картофельным полем, вдоль узкой, заросшей травой канавки. Но и красные опустили прицел. Двоих из нашей роты ранило. Один уже уползал в тыл, быстро, как плавающая собака, перебирая руками. Дальше, в кустах картофеля, другой, обняв колени, качался, как «ванька-встанька», и высоко, по-бабьи кричал.
– Прицел восемь! – командовал ротный.
* * *
С новой силой заработали пулеметы. Над канавкой, где залегли красные, заплясала бурая пыль.
– Господин прапорщик! Сейчас, сейчас драпнут! – закричал Миша. – Ну и бьют пулеметчики!.. – Он выполз вперед и, приподнявшись на локтях, стал смотреть перед собой. Вдруг круто, по-кошачьи, выгнул спину, на минуту так, мостом, застыл и грузно рухнул. Его фуражка полетела на землю. Вот еще раз взлетела она в воздух. Козырек, отскочив, полетел в сторону. И снова, в третий раз, взлетела фуражка. Ну и черт!.. Здорово!.. Какой-то далекий пулемет играл ею, как мячиком.
«…Нога у Миши… Нет!.. Не подойдут…» – думал я, вновь пряча ступни от солнца. Потом вновь поднял голову.
Лежащих солдат я не видел. Видел лишь сапоги, каблуками ко мне, над ними – края фуражек.
* * *
…Соседняя 5-я рота далеко перебежала вперед. Потеряла с нами живую связь. Сейчас или поможет нам, открыв по участку красных фланговый огонь, или сама будет с фланга обстреляна. Тогда – беда!.. Но капитан Туркул уже подтянул правый фланг нашей роты.
– Бегут! Бегут! – закричал Нартов.
Мы вскочили и пошли, вскидывая на плечо винтовки.
Миша лежал, уткнувшись лицом в землю, скрючив под собой руки… Мимо!..
Уже и левый фланг серпом зашел вперед. Нужно ускорить шаг… Кажется, левый фланг даже тронул город.
– Цепь, бегом!
Мы побежали.
– Ура! – кричала рота. – Ура-а-а!
Я бежал, хромая и подпрыгивая. Споткнулся о брошенную на землю винтовку, упал…
– Ур-а-а-а! – гудело надо мной. Над головой мелькнула пара чьих-то сапог. Я опять вскочил.
– Четвертая, не отставай!.. Четвертая! – кричал капитан Иванов.
…Вот и канава. В ней – куча пустых гильз. Обоймы. Брошенный раненый корчился, как червь под лопатой.
Снять?..
Я схватил его за ноги, но он дико закричал, вскинув руки в небо. Я бросил его и вновь побежал. Последним в цепи…
Бежал, хромая.
Эти проклятые ноги!..
* * *
Под самым городом мы наконец замедлили шаг. На окраине остановились.
Горячий от солнца штык обжигал лицо и руки. Но я не подымал головы. Не отнимал рук от штыка. Стоял, прислонившись к винтовке, медленно подымая то одну, то другую ногу… Ноги горели.
На белых стенах халупы виднелись следы наших пуль – серо-зеленые пятна. Из них сыпалась сухая глина. Выше, в тени, под самыми крышами, расползались подтеки. Еще не подсохло. Окна халуп были забиты ставнями. Одно окно – убогого крайнего домика – было разбито. На подоконнике лежали черепки цветочного горшка и комочек сухой земли. Под окнами, корнями вверх, валялся сломанный кустик фуксии. Под забором возле канавы издыхала лошадь. Она лежала на спине, подняв кверху неподвижные ноги. Ноги торчали, как оглобли брошенной рядом подводы. Лишь одна нога, передняя, еще дергалась. Била копытом воздух. Дальше, в глубь улицы, под покосившимся фонарем, лежал убитый. На спине его, как горб, вздувалась гимнастерка.
«Вот наконец обуюсь!» – подумал я.
Подошел.
Черт! Он был уже без сапог…
Вечером я пошел к штабу полка.
– Идите в комендантскую! – сказал мне адъютант.
На дворе комендантской команды лежали убитые. Плечом к плечу. Их было немного – человек пятнадцать. Миша, как и у меня в отделении, лежал на фланге. Его волосы были взъерошены. Одна прядь, черная от запекшейся крови, падала на лоб. Миша держал указательный палец кверху. Точно слушал что-то…
– Вот, прапорщик, пригоните себе обувь! – сказал мне адъютант.
…Ноги. Еще ноги. Много, много ног. В сапогах и без. Грязные, запыленные…
Я пытливо присматривался: которые сапоги на мою ногу?
Наконец подошел к одному из убитых. Лица его я не видел. Оно было прикрыто соломой. Я взял его за ногу. (Какая тяжелая нога!) Сапоги слезали туго. Нога уже остыла и в ступне не сгибалась.
– А ну, сильней! Сильнее! – подбадривал меня адъютант.
Я рванул со всей силой. Сапог слетел с ноги. Убитый подался вперед. С лица его сползла грязная, пропитанная кровью солома. Я увидел клочок бороды, пол-лица. Еще ниже сползла солома… Поручик Сычевой, он!..
– А вы не знаете, где его портсигар остался? – неожиданно для себя обратился я к адъютанту.
– Какой портсигар?
Но мне уже не хотелось разговаривать.
– Портсигар у него был… Серебряный.
– Нет, не знаю!
На губах у поручика Сычевого стыл пузырек кровавой пены. Один глаз, плоский и мутный, смотрел прямо на луну. Другой заплыл щекою. Лицо его было распухшее, точно искусанное осами.
Я торопливо стянул второй сапог.
– Благодарю вас, господин адъютант!
– За что это?
Адъютант засмеялся.
Я взял сапоги под мышку и пошел к штабу.
Полковник Румель, командир 2-го офицерского полка, подозвал меня к себе.
– Вы пока остаетесь в офицерской роте. Для сегодняшнего дела в ней недостаток штыков.
И, запахнувшись буркой, он отошел в сторону.
На Богодухов со стороны Кириковки вновь наступали красные. Слева по линии железной дороги стояли роты какого-то не «цветного» полка, сформированного из пленных красноармейцев.
Наша офицерская рота, рассыпанная цепью у них в тылу, ловила дезертиров.
Меня поставили часовым возле штаба.
Таким образом мне не пришлось идти с офицерской цепью.
Вдали трещали пулеметы. Ухала артиллерия. Было темно. Лишь изредка над крышей вокзала появлялась луна и заливала синими лучами тугие и блестящие полосы рельсов.
…Прошел бронепоезд.
Я всю ночь простоял без смены. Когда стало светать, меня наконец отпустили в роту.
В саду, за сторожкой, в которой был расположен штаб полка, толпились солдаты комендантской команды. В открытую калитку сада входили, ведя пойманных дезертиров, взводы офицерской роты.
– Десятого, господин капитан, аль пятого? – услыхал я за собою.
Я быстро пошел к городу.
…Когда, немного отойдя, я вновь обернулся, на крайнем дереве сада уже раскачивались два дезертира.
Солнце как раз всходило. Дезертиры висели к нему спиной. Спины у них были красные.