Георгий Костин
Нелепости бессердечного мира
Глава вторая
Соприкосновение с тайной
1
Решив стать художником во взрослой жизни, Сережа осторожно поднялся на ноги, стараясь удерживать в душе хрупкое состояние душевного лада. Умиротворенно огляделся вокруг и решил подумать над главной странностью происходящего события. Дабы понять, как же могло случиться так, что он, час назад придя сюда с друзьями, оказался один без друзей и в другом месте. А то, что это действительно было другое место – сомнений больше у него не возникало. Потому как тут прежде хоть и было такое же озерцо, обрамленное плотной зеленой стеной тростника и рогоза, такой же обрывистый пойменный берег, поросший пышными зелеными шарами цветущей верблюжьей колючки и такая же глубоко растрескавшаяся земля. Но тут прежде не было ручья и ущелья между крутыми пойменными берегами, на дне которого ручей вымыл извилистое русло, местами поросшее невысокими тростинками, а местами голое с сухими глиняными бережками.
Да и таинственная многозначительная атмосфера, которой тут сочно было пропитано все – говорила, что это и в самом деле другое место. Эта атмосфера густым невидимым облаком лежала в расщелине, словно огромное дремлющее духовное существо. Сережино естество явно реагировало на неё иначе, чем на ту, обычную, что была прежде. Час назад он и его друзья пришли сюда через похожие на ад полуденные солончаки и с резвостью хрюшек плюхнулись в сероводородную лужу. И его душа, доверившись этому месту, обмякла и разнежено замерла. А теперь она была как-то особенно собранной. Пристально и как бы автономно от сознания вглядывалась подслеповатым духовным зрением в обуявшую её иную духовную стихию. Но в отличие от сознания душе его чудилось, будто она здесь когда-то бывала, и тут нет для неё ничего враждебного. И вместо того, чтобы непроизвольно сжаться в тугой кулак, что с ней непременно бы случилось на незнакомом месте, она, наоборот, стала размякать и непроизвольными короткими вспышками сладостно обмирать в потаенных глубинах. Будто боялась сполна поверить, что негаданно встретила милого друга, с которым давно простилась и перестала надеяться, что когда-либо удастся с ним встретиться вновь.
– Вот уж, действительно, где красота, там и любовь; а где любовь, там и тайна. – Вдруг глубокомысленно произнес Сережа. И совсем для себя неожиданно принялся рассуждать на эту тему так, будто он – умудренный книжными знаниями и солидным жизненным опытом муж. Но никак не юный отрок, ни минуты не живший взрослой жизнью. – Чем великолепнее красота, тем сильней любовь, а чем сильнее любовь, тем глубже тайна… И, конечно же, настоящий художник творит не красоту: образную или звуковую. Красота в мире уже есть, и существует она в мире – нерукотворно, но её надо узреть. А кто не сможет углядеть красоту нерукотворную, тот не узрит и – рукотворную. Нет, определенно художник творит ТАЙНУ. И такую ТАЙНУ, которую, не умея постичь умом, постигает сердцем. А не умея выразить ТАЙНУ словами (ибо ТАЙНА – всегда глубже слов, потому как глубже самого человеческого сознания), Художник пользуется вместо слов – звуками и образами, а порою – разом тем и другим: поющими цветом и линиями… Но чтобы углядеть в мире ТАЙНУ, надобно открыть Миру сердце. А сердце открывается лишь для того, чтобы – ЛЮБИТЬ. Вот почему ТАЙНА всегда возбуждает ЛЮБОВЬ и, наоборот, ЛЮБВИ всегда отрывается ТАЙНА. Но ЛЮБОВЬ – это свет горнего мира. И всякая вещь, предмет, явление, тварь, на которую ненароком или целенаправленно падает этот свет – делается несказанно прекрасной. Ибо КРАСОТА – это то, что озарено горним светом. И потому дабы смочь сотворить КРАСОТУ рукотворную, надобно постичь ТАЙНУ; дабы ТАЙНА в свою очередь возбудила в сердце ЛЮБОВЬ. Ибо КРАСОТУ, сотворенную без ЛЮБВИ, а, следовательно, без ТАЙНЫ – узреть КРАСОТОЮ и невозможно вовсе. Даже сам художник, творящий без ЛЮБВИ, а значит, не ведающий ТАЙНЫ, не сможет узреть в своем творении КРАСОТУ. Едва погаснет пыл его несозревшего вдохновения, тотчас исчезнет и КРАСОТА с его холста или партитуры. И он, несчастный, будет недоуменно глядеть на творение, не понимая никак, почему блистательные алмазы и золотые монеты, которые только что в момент вдохновенного акта упоительно ласкал жадными пальцами, превращаются на его глазах в блестящие стекляшки и зеленеющие медные монетки… Нет, человек становится Художником не тогда, когда достигает филигранного мастерства владения кистью или игрою на музыкальном инструменте, а – когда ему удается проникнуться ТАЙНОЙ. Благодаря которой он может быть даже и вопреки своему филигранному мастерству становится способным выражать образами или звуками постигнутую сердцем ТАЙНУ. И отображая её, может возбуждать в себе и во всяком ином заинтересовавшимся ТАЙНОЙ человеке – ЛЮБОВЬ. А благодаря ЛЮБВИ, этому излучающему человеческими душами горнему свету – зреть и сотворенную КРАСОТУ…
2
Проговаривая вслух, неожиданно пришедшие на ум глубокие мысли, Сережа, словно сомнамбула, ничего не видя вокруг, медленно брел с низко опущенной головой по голому бережку тихо журчащего ручья. И когда закончил рассуждать, остановился, опомнился и обнаружил, что его рассеянный взгляд невольно прикипел к странным, медленно колышущимся на юрком течении водорослям. Длинные и плоские, они, словно лапша – то заметно вытягивались в длину, как резинки для авиамоделизма, отдаваясь течению, при этом ничуть не утончаясь; то легко оттягивались обратно, и походили на щупальца неведомого ручьевого головонога… Хотя по цвету и форме выглядели обычными водорослями – изумрудно сочными, а на плавно заостренных кончиках – кричаще-зелеными. А их закругленные и стоящие дыбом утолщенные основания были темно-бардового цвета с переходом на серо-коричневый цвет, напоминающий обильно политый дождем чернозем.
Заворожено залюбовавшись ручьем, Сережа присел перед ним на корточки. Невольно опустил в прохладную воду пальцы, чтобы потрогать водоросли. Они и на ощупь не отличались от других водорослей, к которым ему доводилось прикасаться. Однако повели они себя в ответ на прикосновение – будто настоящие щупальцы. Вмиг обвились вокруг пальцев тесной спиралью, похожей на цилиндрическую пружину, и отчетливо ощущаемо сдавили их, словно по-дружески радостно пожали руку. Это неожиданное рукопожатие оказалось приятным. Но Сережа вместо того, чтобы тоже обрадоваться в ответ, опасливо подумал, что ему следует отнестись к ним настороженно, потому как никогда прежде ни с чем подобным не сталкивался… Хотел было даже отдернуть руку. Но водоросли прежде чем его ум осенила опасливая мысль, прочитали её и поспешили сами убрать в нем беспокойство. Расслабленно разжались и опали с его пальцев, будто кольца. А пока он оправлялся от новой волны изумления, они, отдавшись течению, распрямились. И снова как ни в чем не бывало завораживающе заколыхались на течении, растягиваясь и стягиваясь, будто плоские зеленые резинки…
Теперь Сережа проникся к ним безоглядным доверием. Даже с ухарской легкомысленностью предположил, что они, забавляясь с ним, приглашают его, будто игривые детишки – принять участие в их ребячьей забаве. В приливе радужного доброжелательства Сереже захотелось запустить в водоросли всю пятерню, и как густую шевелюру дружески потеребить их. Но, удержавшись от этого, как ему подумалось, легкомысленного порыва, решил отстраненно понаблюдать за ними с азартным любопытством увлеченного исследователя. И сразу заметил, что они, легко прочитав это намерение, дружно на него обиделись, словно и в самом деле были детьми. Как бы нарочито надули пухленькие губки и демонстративно от него отвернулись. Но явно дали ему почувствовать, что сделали так специально, чтобы спровоцировать в нем порывистое желание броситься к ним и играючи-таки их потискать.
Но он и теперь сумел сдержать себя. Но ведомый исследовательским азартом решился-таки опустить руку в воду и потрогал водоросли. Однако они теперь почему-то на его прикосновение не отреагировали. В задумчивости покусывая губы, Сережа подумал, что их необыкновенное поведение ему привиделось, потому как у него от перегрева на полуденном солнце что-то случилось с психикой. А когда невольно рассредоточил взгляд, намереваясь оторвать его от воды, вдруг под колышущимися водорослями обнаружил на дне ручья россыпь каких-то блестящих камешков. Которые ярко сверкали, когда на них попадали солнечные лучи, лихо пробивающихся через толщу прозрачной воды. И совсем не походили на донную гальку или на осколки битого бутылочного стекла. Потому что имели выраженную ограненную форму, ничуть не были загрязнены илом и не тронуты зелеными пятнами микроскопичных водорослей. Предположив, что и эти камешки ему грезятся, Сережа, чтобы проверить это, вновь опустил ладонь в ручьевую воду. Нащупал первый попавшийся ему в пальцы донный камешек и определил, что он действительно настоящий, и что это действительно не галька, и не осколок битого стекла. А когда поднес его к глазам, чтобы разглядеть внимательнее, непроизвольно зажмурился от ударившего в зрачки пучка солнечных лучей, отраженных игривым камешком. Повертев его в пальцах вслепую, убедился, что огранен он чуть ли не идеально. А поскольку так ограниться под воздействием случайной природной стихии невозможно в принципе, предположил, что камешек огранен рукотворно. И сразу задался вопросом: каким же образом рукотворно ограненный камешек мог оказаться в ручье в россыпи таких же ограненных и, похоже, таки драгоценных камней?..
Но когда открыл глаза, намереваясь перетерпеть слепящий поток солнечных лучей, отражаемых камешком, чтобы внимательнее оглядеть его, обнаружил, что камешек не блестит, как давеча, а наоборот выглядит тусклым, как бы погашенным изнутри. Правда, зато без помех удалось разглядеть, что он прозрачен, как вымытое оконное стекло, и огранен в самом деле идеально. Первоначальное предположение, что так огранить его можно лишь рукотворно – перестало вызывать сомнение. На душе от возникшей уверенности сделалось легко и даже как-то нестерпимо удивительно. Захотелось немедленно понять, почему же филигранно ограненный камешек перестал сверкать на солнце, будто специально позволил рассмотреть себя внимательнее?
И когда непроизвольно задавался этим вопросом, пытливо вглядываясь в высохший ручьевой камешек, вдруг хорошо развитым боковым зрением увидел, что водоросли снова повели себя как давеча – удивительно и странно. Собравшись в тугую косичку, похожую на указку, они развернулись острым концом против течения и многозначительно замерли, будто указующий перст. Не зная как относиться к увиденному, Сережа непроизвольно перевел взгляд на них, а они вмиг вроде как ощутили на себе его взгляд, тотчас с досадой расслабились и, отпустив себя, поплыли обратно вниз по течению, расплетаясь и распутываясь… Вытянулись на первоначальную длину и заколебались как обычно. Сережа в намерении избавиться от наваждения резко зажмурился. А когда открыл глаза, в поле его бокового зрения напористо ворвались искристо сверкающие радужными цветами лежащие на дне ручья ограненные камни. И теперь скорее инстинктивно, чем осознанно он отдернул прямой взгляд от водорослей и перевел его на сверкающие камешки. И те, едва на них попал его прямой взгляд, все как один дружно погасли. Зато водоросли, едва оказались в поле его бокового зрения, мигом снова сплелись в длинный указательный палец и решительно повернули его заостренный кончик против течения…
Теперь и вовсе не зная как понимать происходящее, Сережа невольно бросил прямой взгляд против течения, куда якобы порекомендовали ему посмотреть собравшиеся в указку водоросли. И таки увидел в метрах семи от себя лежащий на глиняном дне расколотый надвое глиняный кувшин. У повернутого вниз по течению и как бы разверзшегося горлышка его – высилась горка золотых монет, сочно разбрасывающих вокруг жизнерадостные желтые блески. Чуть ниже золотой горки лежали по отдельности на чистом глиняном дне, словно на богатом светло-коричневом бархате – крупные, таинственно мерцающие агаты, изумруды и сапфиры… Теперь Сережа и не стал пытаться взять происходящее с ним поразительное событие под сознательный контроль. А, наоборот, забоявшись спугнуть увиденное, осторожно привстал и крадучись на полусогнутых ногах подошел к лежащему на дне расколотому кувшину. Пристально и с некоторым недоверием оглядел омываемую ребристой, разбрасывающей солнечные блики ручьевой водой горстку высыпавшихся из кувшина золотых монет. И они тоже при рассматривании их прямым взглядом переставали блестеть, но не делались тусклыми. Однако когда Сережа присел и, склонившись над ручьем, вынул из воды выбранную наугад монетку, то она, высыхая, стала тускнеть. И потускнела так, будто её держали над густо коптящимся фитильком. И стала походить больше на серебряную, сильно почерневшую от времени монету, чем на золотую. А затем вовсе начала покрываться тонким и пушистым, как плесень, слоем темно-изумрудной зелени, будто превратилась уже из серебряной – в медную. Хотя при этой всей своей фантастической метаморфозе явно оставалась монетой. На одной стороне её неизменно выделялся профиль незнакомого сурового лица, а на другой была стершаяся цифра, показывающая денежное достоинство.
Стараясь упорядочить хаотично вспыхивающие чувства, Сережа подумал: что ежели он держит действительно монету, пусть даже медную или бронзовую, то получается, что – нашел клад. Или же кто-то его изощренно разыгрывает тут этими странными монетами и не менее странными водорослями, кажущимися невиданным животным существом… Силясь отдать предпочтение одному из взаимоисключающих предположений, Сережа непроизвольно сдавил монету пальцами. А она неожиданно упруго согнулась, а затем, когда он, изумившись, ослабил давление, легко выпрямилась. Будто была и не монетой вовсе, а резиновой прокладкой из арсенала жэковского водопроводчика. Неприязненно содрогнувшись, Сережа в сердцах отшвырнул монетку, сделавшуюся уже гадливой и на ощупь. Но плюхнувшись в воду, она издала характерный всплеск, который мог издать только металлический предмет, но никак не резиновый. А быстро опустившись на дно, очистилась от зеленого налета и даже от густой копоти. Вновь став, как и все остальные, похоже, такие же неестественные монеты, выражено желтой. И подставив бок острым солнечным лучикам, протискивающимся сквозь неглубокую водную толщу, явно нарочито засверкала, словно дразняще захохотала…
3
Сбитый с толку Сережа стремительно вскочил на ноги и, напряженно разведя руки, судорожно растопырил пальцы. Спокойно понимать происходящее ему не хватало ума и духа. Он чувствовал, коли заставит себя усилием воли пытаться понять, что это за монеты россыпью лежат на дне прозрачного ручья и что это за водоросли, ведущие себя, словно сознательное существо? – то духовно разрядится. И тогда уж напрочь потеряется в себе. Сначала, уподобившись роботу с разрядившимся аккумулятором, оцепенеет от острого малодушия до оледенения членов. Затем от усиливающегося страха неизвестности провалится в панику, которая, вырвавшись из пут волевого контроля на свирепом полуденном солнце, где негде и минуту подержать в тени стриженную наголо непокрытую голову, неминуемо обернется помутнением сознания, коротким сумасшествием, а не исключено и летальным исходом…
Но вместе с тем ему не хотелось отказываться от постижения явившейся ему ТАЙНЫ ручья, мерно текущего по дну расщелины между дряхлыми обрывистыми пойменными берегами. Поскольку в глубине опасливо сжавшегося своего естества он был уверен, что ежели сейчас, в сию минуту, шкурно смалодушничает и забоится постигать эту, возможно, и не самую страшную ТАЙНУ, встретившуюся на его жизненном пути, то больше ни одна ТАЙНА не будет пытаться приоткрывать перед ним пугающий, как любая непредполагаемая неожиданность, свой таинственный лик… А коли смолоду не научится постигать ТАЙНЫ, то не станет художником. Хотя КРАСОТА и будет время от времени открываться ему до самого смертного одра. Но запечатлеть её в звуках или образах, дабы другие люди тоже могли её непосредственно зреть и восхищенно наслаждаться ею – ему никогда не удастся. Потому что КРАСОТА, прежде чем влиться в душу, а затем излиться из неё на холст или нотную тетрадь, будет требовать от него, словно пароля – подтверждения его ПОСВЯЩЕННОСТИ В ТАЙНУ. И коли он не сможет подтвердить свою ПОСВЯЩЕННОСТЬ, то и она, всякий раз, едва иссякнет срок его бесплодного приступа вдохновения, будет напрочь исчезать ТУДА, ОТКУДА появляется на Свет Божий. А следом вытечет из сознания и память о ней, будто песок сквозь судорожно сжимающие его пальцы…
Однако эту подспудную уверенность подтачивало-таки в нем малодушное навязчивое подозрение, что его тут кто-то умело разыгрывает. А потому всё видимое им: ручей, водоросли, монеты – не настоящие, а – превосходные театральные атрибуты. И тогда получалось, что сама явившаяся ему ТАЙНА тоже ненастоящая. Но Сережа не позволил себе принять всерьез это экстравагантное предположение, потому как чувствовал, что в глубине его телесно-душевного естества начал сейчас складываться формообразующий кристалл личности. И это его личностное формообразование полностью зависело оттого: сможет ли он прямо сейчас постигнуть явленную ему ТАЙНУ, или же нет. А в настоящей ли жизни, или на театральных подмостках он совершит это – разницы принципиальной не было. Потому как сама ТАЙНА в том и другом случаях – оставалась быть ТАЙНОЙ…
Тем не менее он не стал безоговорочно отказываться от экстравагантного предположения и внимательно огляделся вокруг. Не хоронится ли где в пышных зарослях верблюжьей колючки, густо покрывавшей дряхлые обрывистые склоны пойменных берегов, какой-нибудь насмешливый фокусник, устроивший ему чудное представление? Но никого и ничего особенного, что выглядело бы настораживающее, не углядел ни за кустами верблюжьей колючки, ни за растущими вразброс по обе стороны ручья мощными снопами цветущего эреантуса. Зато в значительном удалении от себя увидел за редкими чахлыми тростинками, вступающими из ручьевой воды невысоким частоколом, шлюз-перемычку. Точнее сказать – остов шлюза, выложенного из красного жженого кирпича с аккуратными серыми цементными швами. Увиденное вновь поразило Сережу, потому как по складывающемуся у него представлению тут не должно быть никаких искусственных строений и даже – вообще, тут никогда не было людей. А странные монеты и драгоценные камни, высыпавшиеся из расколотого кувшина, появились случайно, а сам кувшин с кладом – вымыт из пойменного берега и принесен сюда полноводным селем…
Сощурив глаза, чтобы их не слепило солнцем, Сережа вгляделся в красный кирпичный остов шлюза-перемычки и нашел его выглядевшим бутафорно. Слишком правильно выглядели ровные вертикальные и серые горизонтальные линии швов между одинаково раскрашенными красными кирпичами. Которые, впрочем, как и швы, смотрелись, словно были вычерчены с линейкой. Правда, на гранях шлюза-перемычки кирпичи были чуток опушившимися и выглядели осыпающимися. Но, возможно, это было сделано с умыслом, чтобы показать их древнее происхождение. Потому как даже красный песок, сдуваемый порывистыми ветрами на дно ручья и выкрасивший его в кровяной красный цвет – казался бутафорным.
«Да, это, похоже таки – театральное представление.» – Гораздо увереннее проговорил про себя Сережа. И надеясь, как говорится, схватить невидимого постановщика за руку, направился к красному кирпичному шлюзу. Приближаясь к нему, убеждался все больше, что шлюз – искусственная театральная декорация. Приблизившись, с трудом сдержался от намерения пнуть его с разбега босой ногой, дабы пренебрежительно продырявить, коли он сделан из плотной бумаги, или потрясти, ежели – из папье-маше. Но вместо этого, остановившись около шлюза с подчеркиваемым чувством собственного достоинства, легонько тронул его оттопыренным пальцем левой ноги. И в первый миг даже не поверил, что ощущает настоящий, а не бутафорный кирпич. Не веря пальцу ноги, наклонился, обстоятельно потрогал запыленный верх шлюза ладонью. И тоже почувствовал свойственную кирпичам гладкую шершавость, которая к тому же обожгла кожу, потому как кирпичи, в отличие от бумаги, сильно нагреваются на открытом солнце…
4
Растерявшись вконец, Сережа невольно огляделся и рассеянно остановил рассредоточившийся взгляд на широкой и, похоже, до сих пор глубокой запруде, тихо расположившейся перед кирпичным шлюзом-перемычкой. Бездумно поблуждал заслезившимися глазами по темной и гладкой, как зеркало, неподвижной воде. На поверхности которой, будто конькобежцы на льду, деловито сновали мелкие водяные жучки, выписывая причудливые узоры из разбегающихся белесых, как паутинки, тонких водяных кругов. Непроизвольно прикипел взглядом к большой пучеглазой голубой стрекозе, которая была вроде как недовольна водяными жучками и сердито шуршала на них прозрачными крыльями. Разогнав их, она принялась зависать над гладкой водой, подобно крохотному вертолету, и, опуская конец длинного голубоватого тельца в воду, с натугой стала выдавливать из себя яйца. Невольное созерцание идиллических насекомых незаметно вернуло Сереже умиленное настроение духа, и вынудило опомниться. Резко потрясся головой, дабы отряхнуться от остатков охватившего было его наваждения, он только теперь обратил внимание, что пологие берега запруды тоже аккуратно зацементированы. И теперь возникло полное основание предположить, что когда-то, очень давно, может быть даже лет триста или пятьсот назад, в этой запруде люди принимали целебные сероводородные ванны.
Однако безоговорочно согласиться с этим предположением было трудно. Сережа знал абсолютно точно: ни триста, ни тем более пятьсот лет назад – здесь отродясь не было культурной жизни. Ибо на этой территории испокон обитали полудикие кочевые племена, которые ежели и ведали о целебных свойствах сероводородных ванн, то, доподлинно известно – технологией обжига кирпича и совершенной техникой кирпичной кладки не владели. Впрочем, Сережа знал и то, что по преданию и гипотезе местечкового ученого-археолога где-то тут рядом под многометровой толщей земли покоятся каменные останки едва ли не первой на земле древнейшей цивилизации, которая существовала около пятнадцати тысяч лет до нашей эры и достигла высочайшего расцвета. Но что-либо, подтверждающего эту гипотезу, найдено пока не было…
«Хотя, вполне может быть, что ТАЙНА, явившаяся мне тут, и которую я непременно должен постигнуть, связана именно с этой, возможно, и не совсем мифической древнейшей цивилизацией. – Задумчиво проговорил вслух Сережа. И вновь погрузившись в мыслительное забытьё, продолжил эту понравившуюся ему мысль. – Ведь даже коли меня и в самом деле разыгрывают, то значит всё, что сейчас вокруг: ручей, водоросли, монеты, шлюз и запруда – с умыслом введены в разыгрываемое действие, дабы напомнить мне о древнейшей цивилизации. Возможно, знание ТАЙНЫ, которую я должен тут постигнуть, была ведома людям, жившим тут без малого два десятка тысячелетий назад… Возможно, что они, соприкоснувшись с ТАЙНОЙ, так и не смогли её постичь. И теперь тот, кто устроил мне представление, хочет, чтобы постиг её я. Но это же ведь нереально, я хоть и родился на двадцать тысячелетий позже, ничуть не сделался умнее древнейших мудрецов. Впрочем, я – и в самом деле не мудрец, и не намереваюсь быть им во взрослой жизни, а хочу стать художником. А художнику – не надобно постигать ТАЙНЫ. Ему при соприкосновении с ТАЙНОЙ достаточно проникнуться ею, чтобы её зафиксировать, а точнее сказать – законсервировать на холсте. Чтобы когда-нибудь кто-то из чрезвычайно редко рождающихся на земле мудрецов, взглянув на холст и проникнувшись отображенной на нем ТАЙНОЙ, смог бы её постигнуть. Ну, конечно же, конечно, это ведь очевидно! – Обрадованно воскликнул Сережа. – Художники – охотники за ТАЙНАМИ. А их картины – трофеи с добытыми ТАЙНАМИ. Соприкоснувшись с ТАЙНОЙ и проникнувшись ею, художник консервирует её в Звуке, Образе или Художественном Слове. А постигают ТАЙНЫ мудрецы: мыслители и философы. Постигнутая ими ТАЙНА выражается в Мысли, а сама Мысль затем навечно консервируется в Понятийном Слове. И только выраженная в Понятии ТАЙНА перестает быть ТАЙНОЙ. А потому ТАЙНА – это то, что невозможно выразить словами. Ибо она всегда больше человеческого ума, и потому полностью в его ум не вмещается. Но душа человека больше человеческого ума. Поэтому всякая ТАЙНА, даже самая Великая ТАЙНА, ТАЙНА всех ТАЙН – в душу человеческую вместиться может. Художник – это тот, кто ищет ТАЙНЫ, дабы вобрать их в собственную душу. И творя, он отображает содержимое собственной души, дабы оно сделалось доступным душе всякого другого человека. Тиражируя своё душевное содержимое, художник тиражирует ТАЙНУ. Поэтому его мастерство складывается из трех компонентов: в первую очередь, посвященность в ТАЙНУ; совершенное владение навыками изобразительности; и, конечно же, наличие другого человека, готового в свою очередь проникнуться изображенной ТАЙНОЙ, дабы вобрать её в свою душу. Без какого-либо одного из этих компонентов произведение искусства состояться не может…»
Проговорив это, Сережа замолчал и по обыкновению прислушался к себе и окружающему миру. И вдруг явно почувствовал: будто вздох облегчения раздался вокруг него. Почудилось даже, будто таинственные атрибуты разыгранного для него театрального действа, не скрываясь, выразили удовлетворение высказанными им мыслями. Как если бы по замыслу невидимого режиссера эти Сережины слова и должны были прозвучать в финальном акте таинственной пьесы, в которой он оказался чуть ли не главным действующим лицом. От охватившего и его тоже чувства глубокого облегчения, на душе у него сделалось тихо и ладно, как бывало в далеком беззаботном детстве.
Мигом в душе снова зазвучала необычайно красивая музыка. И запруда со слегка темной прозрачной водой и аккуратно зацементированными берегами тотчас отозвалась на его внутреннюю музыку, словно давно была знакома с этой дивной, немного грустной, но пронзительно чистой и светлой мелодией. И тоже стала, как бы мурлыча, напевать её. Но не тонким, как у Сережи чистым детским голосом, а взрослым тенором, переходящим моментами в матерый гудящий бас. И конечно же – сказочно преобразилась, став прекрасной, будто выписанной мастеровитым художником. Сережа, позволяя распахивающейся душе упоенно петь от обуявшего её бурного счастья, именуемого взрослыми людьми вдохновением, углядел и отдельные мазки, которыми была выписана таинственная водная поверхность запруды. Мазки были однородными: уверенными и сдержанными. Но в то же время и залихватски дерзкими, будто закрученные усы старого остепенившегося гусара с юной, чуть ли не мальчишеской душой, упрямо не стареющей наперекор возрасту.
– Ну вот и тут мне показывают, какими должны быть мазки на картине, чтобы она получилась прекрасной, какой её сейчас вижу, ежели когда-нибудь вздумаю написать запруду! – Воскликнул Сережа и не удержался-таки от тихого счастливого смеха, которым зашлась душа от переизбытка нахлынувшего счастья. Отсмеявшись и успокоившись, он увидел и запруду успокоившейся и молчащей: не такую прекрасную, как давеча, хотя и подчеркнуто таинственную. От её многозначительного молчания ощущение душевного лада и духовного единения с окружающим миром усилилось у Сережи многократно. Наступила та особенная огромная сладостная тишина, которую он любил больше всего на свете. И она, чудилось, ощущалась чуть ли не материально, что её можно было даже ласкового погладить и потрепать за холку, словно доверчиво замершего рядом любимого коня. А затем, усиливая благость и доводя её едва до истомного изнеможения, послышался пронзительно тонкий, похожий на пение горних ангелов, хрустальный звон роящейся мошки, прилетевшей невесть откуда и ровным светящимся на солнце ореолом расположившейся вокруг Сережиной головы.
– Вот и все. – Уверенным счастливым голосом произнес Сережа. – Представление, как и подобает – завершается ангельским апофеозом, и пора мне искать друзей, дабы рассказать им, что тут со мною произошло в их отсутствие…
Тут же его до потаенных душевных глубин пронзительно осенило, что происходящее сейчас с ним театральное действие искусно поставила Сама ПРАМАТЕРЬ. И что это театральное представление только началось. Пока он поучаствовал лишь в прелюдии, которая специально была разыграна для него одного, чтобы подготовить к главному действию. Дабы, прежде чем стать его участником, он имел представления о ЛЮБВИ, КРАСОТЕ и ТАЙНЕ. И чтобы уже тут, на этом чудесном ручье, он всей душою проникся явленной ему ТАЙНОЙ. И благодаря ПОСВЯЩЕННОСТИ в ТАЙНУ, мог отличать ЛЮБОВЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНУЮ от ЛЮБВИ ИЛЛЮЗОРНОЙ. Ибо КРАСОТУ ДЕЙСТВИТЕЛЬНУЮ иначе как по качеству ЛЮБВИ отличить от КРАСОТЫ ИЛЛЮЗОРНОЙ невозможно…
