Георгиос Визиинос
Мать
– Ничего тут не поделаешь! А мне разве не хотелось, чтобы она красивой была?! Нет, не дождусь я никогда искупления! Это Господь такой её сделал, чтобы терпение моё испытать, а там и прощения мне наконец заслужить. Слава Богу за всё!
После этих слов, мама опять неслышно зарыдала, оставаясь неподвижной ещё некоторое время при нашем полном обоюдном молчании.
– Мама, тебя что-то тяготит, мучит. Прошу, не сердись! – осторожно обратился я к ней и поцеловал её руку, чувствуя потребность извиниться.
– Да! – неожиданно ответила она. – Есть у меня на сердце тяжёлая тайна – очень тяжёлая, сынок! До сих пор об этом только своему духовнику и могла поведать. А ты и впрямь взрослый совсем стал, выучился, а совет зачастую даже получше любого священника можешь дать. Прикрой, будь добр, дверь и выслушай, что расскажу тебе. Глядишь, что-то утешительное мне подскажешь, а то просто сумеешь меня понять, да и Катерина вдруг не чужой тебе покажется.
Эти слова и то, как они были произнесены, заставили нервной оторопью содрогнуться моё сердце: что же это за тайна у матери, и почему только мне, а не братьям? Обо всём, что произошло в моё отсутствие, мы уж поговорили. И о жизни её прошлой мы ни раз слушали от неё же самой. Что же такое она до сих пор скрывала от нас и о чём только духовнику своему могла открыться?
Испуг и переживания смешались во мне, и когда я вновь присел рядом с ней, ноги мои размякли и колени пронзала дрожь, а мать сидела, повинно склонив голову, словно перед строгим судьёй и под бременем тяжкого преступления.
– Ты ведь хорошо Анюту нашу помнишь? – спросила она меня после непродолжительного молчания.
– Конечно, мама! Разве ж возможно забыть – моя родная сестра у меня на глазах скончалась.
– Да, я тоже помню! – с сокрушением пробормотала мать и снова задумалась. – Она не была моей единственной дочерью! Ты на четыре года младше Михаила, а ему только годик был, когда я родила свою первую дочку.
Это случилось в то же лето, когда наш мельник Фотий женился. Покойник отец очень просил его подождать со свадьбой сорок дней, чтоб и я после родов тоже могла присутствовать свидетелем на его венчании – уж больно хотелось порадовать меня праздником, вытащить в люди. Бабушка твоя не очень-то меня и пускала, пока я в девицах ходила.
Утром мы жениха с невестой повенчали, а вечером нас на свадебное застолье пригласили: музыканты без устали играли, во дворе длинные столы с закусками накрыли, гости молодым вином в избытке угощались – даже с окрестных сёл народ поздравлять собрался, всем миром гуляли и веселились. А отец твой раззадорился, настроение приподнятое – он мне частенько таким вспоминается. Подходит, платок мне свой протягивает – на перепляс вызывает. Когда твой отец хороводил, сердце мое млело и таяло, а по молодости я и сама танцевать очень любила. Ну а как мы в круг парой вышли, так и все остальные за нами потянулись, но мы с твоим отцом дольше и красивее всех танцевали.
Уже ближе к полуночи было, когда я отца в сторонку отвела и напомнила ему тихонечко:
– Дочка вскоре проснётся, и уж грудь ныть начала – мне никак нельзя дольше оставаться. А здесь при всех я и покормить толком не смогу, да и в платье моем праздничном совсем мне не сподручно. Ты, говорю, ежели хочешь, оставайся, ещё с людьми побудешь, а мы с ребёнком домой пойдем.
– Да ты не переживай так, жена – ласково приобняв за плечи, стал успокаивать меня отец. Давай-ка ещё и этот танец вместе, а потом сразу же домой. И я тоже уж подхмелевши, пора мне и честь знать.
Как закончился танец, мы домой и засобирались. А жених в нашу честь даже музыкантов с нами отправил до развилки проводить – это на полпути до дома, а там уж мы и сами кое-как потихоньку дотащились: впереди с фонарём нам дорогу освещал дворовый, а отец одной рукой люльку обнял, другой меня за руку поддерживал.
– Совсем утомилась, бедная! – всё жалел он меня.
А я и не скрывалась, что тяжко мне было, чего уж тут таиться?!
– И всё же зря я тебя потянул столько танцевать! – не переставал сокрушаться отец. – Ну ты потерпи еще чуточку, и мы уже дома, а постель я сам приготовлю.
– Ничего, родной, – старалась я его успокоить, – уж очень тебя хотелось порадовать, а завтра, бог даст, и отдохну.
И вот мы добрались до дома. Пока отец стелил кровать, я поменяла пелёнки и покормила дочку. Мишуту мы оставляли с сиделкой, и они оба уже спали. Вскоре улеглись и мы. Средь ночи показалось, что дитё заплакало: "Бедняжка! – подумала я, – наверное плохо поела". Поначалу пристроилась у её кроватки, чтобы покормить, но такой уставшей я была, что еле самой усидеть получалось, а держать-то и подавно не в силах, тогда и решилась положить её возле себя, а сама к ней бочком прилегла, дала грудь и тут же забылась сном.
Даже и не знаю, сколько времени потом прошло, но помнится, что лишь только забрезжил рассвет, я собралась её обратно переложить. Беру дитё на руки, и что же – она даже не пошевелится! Разбудила тут же отца, ребёночка распеленали, на ручки и ножки дышали, носик тёрли – ничего! Мёртвой уже была!
– Заспала ты, жена, нашу дочурку! – словно приговором произнёс отец и сам разрыдался.
Комом в груди подступили слёзы, и я истошно и обречённо завыла во весь голос.
– Цыц! Замолчи, прошу! – вдруг набросился на меня отец, больно стиснув твёрдой ладонью рот. Что ты вопишь, корова?! Что разоралась?! Может, хочешь, чтоб соседи к нам сюда толпой сбежались?! Чтобы всем миром тебя ославили: напилась, мол, мать пьяной и ребёнка насмерть задавила?!
Таким страшным мне сделался, прости его господи! Три года как с ним вместе прожили, и худого словечка от него ни разу не слышала, а тут вдруг такое… А ведь как прав был, родимый, да упокоится он с миром! Узнай народ о случившемся, как оно на самом-то деле, – земля у меня под ногами горела бы, и от проклятий людских никогда бы не отмылась.
А что изменилось?! Греху-то, куда ему подеваться?! Как похоронили мы малютку, только из церкви возвернулись, уж ничто боле в горе моём сдержать меня не могло.
– Э, да ты молодая ещё, погоди ж – обязательно родишь! – успокаивали меня вокруг. Но времечко-то шло, а детей нам Бог никак не давал. «Вот, пожалуйста, – терзали меня мысли, – бесплодие послал Господь и не дает деток! Вина на мне тяжёлая: не смогла я уберечь ребёнка! И стыдно было смотреть людям в глаза, и отца твоего я стала побаиваться: поначалу он меня утешал, всё бодрился и виду не показывал, что скорбит, зато потом совсем стих, задумчивым сделался и каким-то обречённым.
Три года пролетело – тяжёлых и безрадостных, кусок хлеба в горле комом застревал. А потом вдруг ты родился – сколько ж ты счастья мне подарил! Только отец-то девочку хотел. Так однажды мне и сказал:
– За парня тебе, Деспина, спасибо! Но мне-то очень девочку хочется!
А как только бабушка отправилась в паломничество к Гробу Господню, я ей с собой приготовила двенадцать вышитых рубашек и три старые золотые монеты – ох, как надеялась, что привезёт она мне разрешительную грамоту об отпущении греха. И вот надо же! В тот месяц, как возвратилась она из Иерусалима с грамотой, понесла я под сердцем нашу Анюту.
– А точно ли девочка?! – всякий раз с удовольствием спрашивала я у бабушки.
– А то сама не видишь, – заверяла меня она. – Оно ж ясно дело – девчурка! Гляди-ка, и в одежды свои не влазишь!
Сколько ж истиной радости приносили мне эти заверения! А как пришел час, и разрешилась я от бремени, а ребёночек и взаправду девочкой оказался – тут уж сердце моё и впрямь успокоилось. Назвали мы её Анютой – то же имечко дали, как и у первой дочки, чтоб не чувствовалась нам недостача в доме. День и ночь я благодарила Господа, что снял он с меня, грешной, позор мой и освободил от скверны. Как зеницу ока оберегали мы нашу Анюту. А уж как ты, бедный, изводился и ревновал, пока маленьким-то был! Отец твой бедолагой тебя называл – я ведь рано тебя оторвала от груди. А случалось, и ругал он меня, что пренебрегала тобой. Да и моё сердце разрывалось, когда видела, как ты изводишься, но не в силах была совладать с собой и выпустить из рук Анюту! Страшно мне было за неё: а вдруг что приключится. И даже покойный твой отец хоть и ругался на меня, а уж и сам готов был пылиночки с неё сдувать и всякий раз трясся над ней.
И чем больше было нашей ласки, тем меньше в ней здоровья, будто пожалел потом о своём подарочке Господь. Вы ж всегда были розовощёкими непоседами – подвижные и бойкие, а Анюта всё больше тихая, вялая да частенько недужная. Когда я смотрела на неё – всегда такую бледненькую-бледненькую, вспоминалась мне моя первая дочурка, и страшная мысль о том, что погубила я своего ребёнка, мучила и душила меня изнутри до тех пор, пока однажды не померла и она!
Кто сам не испытал такого, никогда не поймёт, как нестерпимо горька эта участь! А уж как помер твой отец, потеряла и я всякую надежду родить ещё дочку. А как душа-то маялась и болела! Я б ушла куда глаза глядят да и пропала бы! Но вот сподобилась вдруг найти тех родителей, что отдали мне первую девочку на воспитание.
И то истина, что характер выдался у неё скверный, но когда я нянчилась, пеленала и кормила её, мне и вправду представлялось, что это то самое мое кровное дитя, и не потеряла я его вовсе – так и утешалась совесть моя. Недаром повелось, что чужое чадо – испытание, а мне в этом испытании облегчение и утешение от скорбей моих, потому как чем больше маюсь и терзаюсь, тем легче жребий мой у Господа за дитё мною погубленное. А потому, дорогой ты мой, даже и не пытайся уговаривать: не возьму я вместо Катерины другую, пускай та во сто крат красивее и смышленее!