Георг Брандес
Байрон и его произведения

V

Когда наплыв английских туристов в Швецарию к осени 1816 года начал все более и более увеличиваться, Байрон, будучи не в силах долее оставаться там, вместе с спутником своей юности. Гобгоуэом, отправился в Италию. В Милане он сошелся с одним из остроумнейших публицистов своего времени, Анри Бейлем, на которого личность Байрона произвела такое сильное впечатление, что молодой человек невольно подчинился ему, хотя постоянно был на стороже, чтоб не увлечься преждевременно энтузиазмом Байрона» и сразу открыл в нем некоторую неестественность. «Я встретил Байрона в театре la Scala, в ложе министра Брома», говорит он; «я был его глазами в тот момент, когда он слушал секстет из оперы Мейербера «Елена». Во всю свою жизнь не видал я таких прекрасных, таких выразительных глав. Еще сегодня мне представляется эта чудная голова, когда я подумаю, какое выражение придал-бы великий художник гению. Некоторое время я был, как в чаду… Никогда не забуду божественного выражения лица его, на котором ясно отпечатывалось сознание своей силы и гениальности».

Из Милана Байрон отправился в Венецию, самый любимый город, который он прославил в четвертой песне «Чайльд Гарольда», в «Марино Фалиеро», в «Двух Фоскари», в «Оде Венеции» и наконец в «Беппо». Никогда у него на душе не было так тяжело, как теперь, и никогда он более не нуждался в забвении. Восхитительный климат и очаровательный воздух Италии в первый раз приветливо встретили его. Ему было тогда 29 лет. Венеция, с её красивыми женщинами, с её легкими нравами, вполне южною жизнью, манила к себе забыться и отдохнуть в чаду страстей от всех жизненных треволнений. Пламенное влеченье к счастью и наслаждению было в характере Байрона, а его необузданный темперамент еще более обострял это влечение. Его считали способным на всякий разврат. И он, действительно, давал массу поводов английским туристам для сплетен, от которых старые ханжи падали в обморок, но забывая все-таки писать о нем всякия гадости.

Первым своим долгом в Венеции Байрон счел обзавестись гондолой, гондольером, ложей в театре и любовницей. Последняя легко отыскалась. Он водворился на жительство у одного купца, двадцатидвухлетняя жена которого, Мариана Сегати, была, как говорили, настоящая газель с большими черными глазами. Они влюбились друг в друга, так что Гобгоузу, спутнику Байрона, пришлось ехать в Рим одному. «Я хотел ехать вместе», пишет Байрон, «по влюбился, и нужно подождать, пока это пройдет». Молодая женщина водила его с собою на все карнавальные развлечения. Он жил совсем по-венециански, проводил без сна ночи напролет, соблюдал (из страха, чтоб не потолстеть) свою обычную диэту, ел растительную пищу и истреблял значительное количество рому с водой для подкрепления сил и воображения. В это время он оканчивал «Манфреда». Печальную картину представляет его тогдашняя беспорядочная жизнь: чтобы создать какой-нибудь противовес своим развлечениям и дать какую-нибудь точку опоры своим порывам, он каждый день по нескольку часов проводил в монастыре Сан-Ладзаро, занимаясь у монахов армянским языком. Он выписал себе в Венецию свою скаковую лошадь, утро обыкновенно посвящал изучению армянского языка, а вечер верховой езде. Для катанья верхом он обыкновенно с Шелли и другими приятелями отправлялся в Лидо. Шелли в своем произведении «Юлиан и Маддало» сравнивает жизнь эту с жизнью в доме сумасшедших. Вследствие нездорового венецианского климата, Байрон заболел горячкой; с трудом расстался он с Марианой Сегати, но как вернулся в Венецию из Феррары и Рима, где пробыл очень не долго, страсть к ней совершенно исчезла, в особенности, когда он узнал, что Мариана распродала все его подарки и вообще старалось как можно больше извлечь выгоды из своей связи с ним. За время своего первого пребывания в Венеции, Байрон преимущественно посещал аристократическое общество, которое большою частью собиралось в салоне литературно-образованной графини Альбритци (Albrizzi); теперь он совсем отстранился от светского общества. Он нанял для себя и для своего зверинца палаццо на Большом Канале. Палаццо этот быстро превратился в гарем, а любимою султаншею этого гарема сделалась простая женщина, жена булочника, Маргарита Коньи. Это была в полном смысле венецианская красавица, и хотя её фигура была несколько велика, тем не менее она была чрезвычайно стройна и к ней как нельзя более шел национальный костюм. Наивная и веселая, как простой ребенок, она не умела ни читать, ни писать, и поэтому не могла надоедать Байрону своими письмами. Ревнивая до крайности, она нередко срывала маски с знаменитых дам, когда замечала их в обществе Байрона, входила к нему, когда ей вздумается, не стесняясь ни временем, ни местом, ни обществом. В одном письме Байрон говорит о ней: «Когда я познакомился с нею, у меня была связь с одной знатной дамой, которая имела глупость сделать ей какие-то угрозы. Маргарита, выведенная из себя, сорвала с её головы платок и давай ее отчитывать на все стороны на своем бесхитростном венецианском наречии. «Вы-де не его жена, и я не его жена. Вы его донна, и я его донна. Ваш муж простофиля, и мой простофиля. Как-же вы смеете ругать меня? Да разве я виновата, что он мне отдает предпочтение перед вами»? Наконец, она формально водворилась в доме Байрона, как Donna di governo (в качестве «хозяйки»), строгим порядком на половину уменьшила его расходы, важно расхаживала по палаццо в длинном платье со шлейфом и в шляпе с пером – предметы роскоши были заметною мечтою её вожделений – била девушек, старалась сама выучить азбуку, чтобы узнавать при случае как-нибудь по почерку дамские письма. Но, по смотря на все это, она страстно любила его. Её радость, когда она увидала его однажды благополучно вернувшимся из опасной морской поездки, походила на радость тигрицы, которой возвращают её детеныша». Когда Байрон, вследствие её все более и более усиливавшейся назойливости, был вынужден, наконец, удалить ее, она сначала пригрозила ему ножом, а потом от ярости и отчаяния бросилась ночью в канал. Ее вытащили во время и отправили домой, а Байрон со всеми подробностями описал эту историю Муррею; он знал, что его письма к издателю будут, подобно печатным произведениям или оффициальным актам, переходить из рук в руки и послужат богатым источником для сплетень в Англии.

Письмо это показывает, что он не погиб в этой разнузданной венецианской жизни, а, напротив, воспользовался ею, как богатою пищею для своего юмора. В истории его умственного и поэтического развития она также заняла подобающее место: в то время, как друзья его в Англии безутешно горевали, что он легкомысленно играет своим достоинством ли общественным положением, из-за бесшабашной, веселой карнавальной жизни, среди простых женщин, под улыбающимся солнцем Италии, – в его поэзии возникло новое, реальное направление. В своих юношеских произведениях он с грустью и болью в сердце рисовал лишь «отливы» жизни, в «Беппо» вдруг поднялся «прилив» её. Это был реализм юмора, жизненная действительность, вылившаяся в смехе и шутке. В его прежнем пафосе замечалась некоторая монотонность и манерность. Здесь его гений как-бы сбросил с себя старую кожу, монотонность исчезла от массы разнообразнейших беспрерывно меняющихся тем и красок, и всякая манерность как-бы слетела прочь под задушевным смехом. В его прежних сатирах была весьма достаточная доза язвительности, но замечался большой недостаток в грации и юморе. Теперь, когда его собственная жизнь приняла на некоторое время характер карнавального празднества, грация и юмор сами собою проявились в его произведениях. «Беппо», – это сам венецианский карнавал, – та старая тема, на которую Байрон, подобно Паганини, натолкнулся на своем жизненном пути, поднял концом своего божественного смычка, украсил массой смелых и гениальных вариаций и в изобилии осыпал перлами и золотыми арабесками. Он как раз в это время изучал английскую комическую поэму о короле Артуре и рыцарях круглого стола, автор которой, дипломат Джон Фрир, подражал здесь обработке итальянца Берни боярдовского «Неистового Роланда», поэмы, впервые написанной октавами. Это произведение пробудило в Байроне желание попробовать свои силы на чем-нибудь подобном; таким образом явилась в свет эта художественная шутка, полная оригинальность которой окончательно заставляет забывать о её первообразе. Здесь он нашел наиболее удобную для себя форму, оружие, которым хорошо владел. О чем-же трактует поэма? Да о тех-же пустячках, о которых говорит Альфред де-Мюссе в своей «Намуне» или Палюдан-Мюллер в «Танцовщице». Сюжет самый простой. Один венецианец уезжает на чужбину от своей жены и так долго остается там, что жена успела, считая его умершим, обзавестись дружком, как вдруг он, проданный в рабство туркам, является домой в платье турецкого раба и встречает свою супругу в маскараде под руку с нежданным соперником. По окончании бала, он становится у дверей своего дома и дожидается возвращения парочки из гондолы. После того как все трое оправились от некоторого смущения, они велят принести себе кофе, и между ними завязывается следующий разговор. Лаура говорит:

 
Ах, Беппо! без сомненья,
Ты не язычник? Тот-же, нам всегда?
Ах! Господи, какая борода!
Где-ж ты скитался долго? Почему-то
Я столько лет не слышала о муже?
Но турком-ли вернулся ты назад?
Не взял-ли ты себе жену моложе?
Ах? Правда-ль, будто турки все едят
Не вилками, а пальцами?… Мой Боже!
Такую шаль видал-ли кто навряд:
Не мне-ль ее привез ты из чужбины?
Ах! Да скажи мне, правда-ль, что свинины
Не разрешает туркам Магомет?…
 

Вот и все объяснение, которое получает муж на все расспросы. Но имея возможности выходить в своем костюме, он одевается в платье cavaliure servente Лауры, и история кончается всеобщим примирением. Поэма эта сама по себе не имеет особенного значения; но она была хорошей подготовительной школой для его художественного произведения «Дон Жуан», единственного из байроновских произведений, которое захватывает весь великий океан жизни с его бурями и светлыми днями, с его приливами и отливами.

Друзья Байрона делали с своей стороны всевозможные усилия, чтобы оторвать его от беспорядочной жизни и вернуть в Англию. Все увещания не повели ни к чему: вместо возвращения домой, он продал свое ньюстедское аббатство, с которым в юности никогда не хотел расставаться, и этим показал, что не намерен вовсе возвращаться на родину; он даже ужасался при одной мысли, что труп его когда-нибудь будет покоиться в Англии. Он пишет: «Я думаю, что никто не подумает консервировать или бальзамировать меня. Мои кости не нашли-бы покоя в английской могиле и мой прах не смешается с прахом этой земли. Одна мысль о том, что кто-нибудь из друзей будет ко мне так немилосерд, что перенесет меня в вашу страну, могла-бы привести меня в неистовство даже на смертном одре. Но желаю я служить добычею ваших червей». Но тут произошел случай, который непредвиденным образом положил конец полигамии Байрона, в которой он жил в Венеции, и имел решающее значение на его дальнейшую судьбу. В апреле 1819 г. Байрон был представлен, в доме графини Вентцони, молодой шестнадцати-летней графине Терезе Гвитчиоли (Guiccioli), урожденной графине Гамби, бывшей замужем за 60-ти-летним графом Гвитчиоли, который уже два раза был вдовцом.

Представление произошло вопреки желанию обоих; молодая графиня была утомлена и желала идти поскорее домой; Байрон не имел ни малейшего желания заводить новые знакомства; оба уступили только из уважения к хозяйке. Но с первой минуты, после непродолжительного разговора, в сердца обоих заронилась искра, которая с того времени никогда уже не погасала. Графиня говорит: «Его прекрасные, благородные черты лица, его мелодичный голос, все его существо и необыкновенная, чарующая прелесть, окружавшая ого, делали из него чудное обаятельное создание, какого мне не приходилось еще видеть во всю мою жизнь. С этого дня мы виделись с ним каждый вечер во время моего пребывания в Венеции». Через несколько недель, Терезе нужно было ехать с своим супругом домой в Равенну. Эта разлука до того потрясла ее, что она первый день лежала в обмороке и до того расхворалась, что ее еле живую привезли домой. В это же время она лишилась матери. У графа было много поместий и замков между Венецией и Равенной, и с каждой из этих станций Тереза посылала Байрону самые страстные письма, в которых выражала свое отчаяние по поводу разлуки и заклинала его прибыть в Равенну Она с большим чувством изображает ту решительную перемену, которая произошла в её чувствах. В то время, как прежде она мечтала только о праздниках и балах, теперь любовь к Байрону до того переменила все её существо, что она, согласно желанию Байрона, избегала всякого общества и в глубоком уединении продавалась чтению, музыке, верховой езде и домашнему хозяйству. От тоски и тревоги она опасно захворала, ею овладела изнурительная лихорадка и даже появились симптомы чахотки. Тогда Байрон отправился к ней в Равенну. Он застал графиню в положении близком к смерти: она кашляла и харкала кровью. Он пишет. «Я очень боюсь, не больна-ли она грудью. Так бывает с каждым предметом, с каждым человеком, к которому я испытываю истинную привязанность. Но если с ней случится какое-нибудь несчастие, оно не минует и моего сердца, это – моя последняя любовь. Та разнузданная жизнь, которой я предавался раньше и которою пресытился до-нельзя, имела в себе, по крайней мере, ту хорошую сторону, что я могу теперь чувствовать любовь в благороднейшем значении этого слова». Отношениями графа к молодому иностранцу все были не мало удивлены; он отличался утонченной вежливостью, давал Байрону ежедневно для прогулок экипаж, запряженный шестеркой лошадей и, по словам Байрона, носился с ним «как Виттингтон с своею кошкой». Байрон чувствовал себя вблизи любимой женщины совершенно счастливым. Превосходное стихотворение «К По», которое проникнуто таким глубоким рыцарским чувством и которое оканчивается желанием умереть в молодости, было первым плодом его новой страсти. От всей души и от всего сердца любил он, и любил как юноша, нисколько не пытаясь скрывать своего чувства или победить его. Когда графиня, в августе, должна была на некоторое время отлучиться, чтоб сопровождать своего супруга в его поездке по имениям, Байрон ежедневно бывал в доме своей возлюбленной, входил в её комнату, читал там её любимейшие книги и делал даже некоторые заметки на полях. В одном экземпляре «Коринны» нашли следующие строки: «Моя милая Тереза – я читал эту книгу в твоем саду – дорогая моя, когда тебя не было, да иначе я-бы читать и не мог. Это твоя любимая книга, и автор^[26] её был мне хорошим другом. Ты не поймешь этих английских слов и другие не поймут, потому-то я и нацарапал их не по-италиански. Однако, ты узнаешь почерк того, кто тебя страстно любил, и догадаешься, что сидя над книжкой, которая принадлежит тебе, я мог… думать только о любви. В этом слове, которое прекрасно на всех языках, но прекрасней всего звучит на твоем – amor mio – заключается и настоящее, и будущее моей жизни… Думай порою обо мне, если океан и Альпы разделят нас; но этого никогда не будет, если ты захочешь». Нет нужды сравнивать это письмо с письмом к лэди Лэмб, чтобы увидеть тут язык неподдельной, искренней любви. – Когда граф в сентябре был отозван делами в Равенну, он позволил Байрону без всяких стеснений быть вместе с графиней в Болонье, а затем вдвоем с нею ехать в Венецию, где они жили под одной кровлей, так как графиня поселилась на вилле Байрона La Mira. После смерти Байрона, она в письме к Муру следующим образом говорит о тех днях: «Я не могу забыть об этом счастии, – так поразителен контраст с настоящим. Если бы ангел из обители полного небесного блаженства был послан на землю, чтобы испить тут всю чашу земных горестей, страдание его не было-бы больше того, какое пришлось мне испытывать с того самого момента, когда до моего слуха дошло страшное известие и когда я навсегда потеряла надежду увидеть снова того, взгляд которого для меня был дороже всякого земного счастья».