Георг Брандес
Байрон и его произведения
Весьма вероятно, что у Шелли и Байрона, вследствие легко объяснимых причин, заходил иногда разговор о любви между братом и сестрой, тем более, что подобный же бесплодный вопрос занимал и Шелли. Байрона раздражало особенно то обстоятельство, что более всего строго относились к этому преступлению лицемеры, в то-же самое время утверждавшие, что человечество, происходя от одной пары, размножилось именно путем браков между братьями с сестрами. Поэтому Байрон особенно подчеркивает в «Канне», что Канн и Ада были родные брат и сестра, и заставляет Люцифера говорить последней, что её любовь к брату не заключает в себе никакого греха, но что так и любовь будет считаться грехом в грядущем потомстве, на что Ада очень логично замечает:
Что-ж за грех такой,
В котором нет греха?
Ужель добро и зло от обстоятельств лишь зависит?
Продуктом всех истолкованных здесь психологических элементов были «Манфред» и «Каин». Первое из этих произведений менее значительно, чем второе, и, конечно, вовсе не выдерживает сравнения с гётевским «Фаустом», с которым у него немило общего и с которым его так часто сопоставляют. Сам Гёте замечает, что об этом можно было-бы прочесть хорошую лекцию, что и делалось не раз, только никому не удавалось провести этой параллели так оригинально и так талантливо, как Тэну. Только в одном месте «Манфред» возвышается над «Фаустом». Для критиков лучшим анатомическим мерилом, при оценке различных частей произведения, служит именно то, что удержится в памяти критика от всего произведения по прошествии нескольких лет; я, по крайней мере, твердо помню, что единственная сцена, сохранившаяся в моей памяти из «Манфреда», после того как я десять лет не читал ого, это сцена, где Манфред, перед своею смертью, произносит строгий над собою приговор и, оттолкнув от себя аббата с его утешениями, гордо и с глубоким презрением прогоняет от себя злых духов, с которыми не имеет ничего общего и которым никогда не позволял взять над собою ни малейшей власти. Контраст с Фаустом, который продает себя Мефистофелю и надает на колени пред духом земли, выходит здесь поразительный. Пред глазами английского поэта стоял идеал самостоятельного мужества, до которого немец не возвысился, и герой его является столько-же типом мужа, сколько герой Гёте – типом человека. Умирая, кок и при жизни, он не имеет дела ни с адом, ни с небом. Он сам обвиняет и сам судить себя. Здесь заключается вся мужественная мораль Байрона. На уединенных высотах, по ту сторону снеговой линии, где нет места дли произрастания человеческой немощи и изнеженности, душа его впервые вздыхает свободно, и альпийский ландшафт воплощается в личности. родственной этому ландшафту по своей суровой дикости. Но в «Манфреде» обнаруживается, главным образом, субъективная сторона байроновской поэтической души. Его глубокая общечеловеческая симпатия впервые вполне высказалась в «Канне», этой дополнительной драме к «Манфреду». «Каин» – это исповедь Байрона, т. е. признание во всех своих сомнениях и критических взглядах. Если вспомнить, что он не успел путем упорной работы мысли завоевать себе, подобно Шелли и великим германским поэтам, свободного созерцания мира, и, но обладал, подобно современным немецким поэтам, ни научными знаниями в области природы, ни научной критикой памятников, для должного уразумения прошедшего и настоящего, то нельзя не подивиться той смелости и основательности, с какими он разрешает тут все высшие вопросы жизни.
Как частное лицо, Байрон, конечно, был совершенно одинаковым дилетантом как по части свободомыслия, так и в сфере своих политических убеждений. Его ясный ум возмущался всякого рода суеверием; но он был, подобно большинству великих людей начала нынешнего столетия, т. е. до развития религиозных знаний и естественных наук, в одно и то-же время, и скептиком, и суеверным. Еще в детстве он получил отвращение к клерикализму. Мать постоянно водила его с собою в кирку, а он мстил ей тем, что колол ее булавками, если ему там становилось чересчур скучно. Юношей он однажды до того был раздражен учением англикан с их 39-ю параграфами, что записал себе в памятную книжку (Memorandum), что запрещать исследовать учение умом так-же бесполезно, как говорить сторожу: «Не бодрствуй, усни!» Однако, при всех своих едки-остроумных нападках на клерикалов, он чувствовал себя не вполне убежденным. Он не осмеливается согласиться с результатами, к которым привело его мировоззрение Шелли, и воспитывает свою незаконную дочь в монастыре, чтобы на ребенка не повлияли разговоры свободомыслящих Шелли и его супруги. Прекрасное и характеристичное письмо Шелли есть лучшее свидетельство байроновской шаткости в убеждениях. Вот что пишет Шелли: «Одно или два письма Мура, в которых последний дружески отзывается обо мне, доставили мне истинное удовольствие, ибо я не могу не считать лестным для себя одобрение из уст такого человека, превосходство которого над собой признаю с гордостью. Но Мур, по-видимому, боится моего влияния на Байрона в религиозном отношении, и тон, которым написан «Каин», он приписывает мне. Прошу вас, убедите Мура, что я в этом отношении не имею ни малейшего влияния на лорда Байрона. Еслиб представился такой случай, я, конечно, воспользовался-бы ям и с корнем вырвал из его души все призрачные элементы легковерия, которое, не смотря на его ясный разум, по-видимому, возвращается к нему и лежит про запас на часы болезни и несчастья. «Каин» был много лет раньше задуман и начат, чем я встретился с Байроном в Равенне. Как был-бы я счастлив, если-бы я мог приписать себе хоть косвенное участие в этом бессмертном произведении!»
Таким образом, мы видим, что Байрон отнюдь не выработал твердого принципа в своем миросозерцании. Тем замечательнее, как гений Байрона, в области его поэтического творчества, возвышает и делает его победоносным в своих доводах и с бесподобною уверенностью побуждает его касаться самых затруднительных вопросов. И какой переворот последовал в европейской поэзии, до 1821 года, глубоко погрязшей в квиетистическом обскурантизме! Впечатление, произведенное им, можно уподобить впечатлению, которое произвело в научном мире, 40 лет позднее, известное сочинение Штрауса.
«Каин» написан не с лихорадочною поспешностью вдохновении; произведение это не мечет ни громом, ни молнией. Байрон понял здесь, что ему нужно сделать то, что для бурных натур является труднейшею задачею и квнт-ссенциею всякой морали: так сказать. канализировать, т. е. дать ей плодотворное направление. Произведение это – работа мыслителя, это – труд медленно разъедающей рефлексии, анализирующего остроумия и разрушающей все доводы мыслительной силы. Нигде так кстати не подходят слова Гёте к Байрону, как там, где он заставляет его говорить во второй части «Фауста», в образе Эвфориона:
Добычей вздорной
Я не прельщусь:
К борьбе упорной
Я лишь стремлюсь[24].
Но вся это дробящая, разрушительная сила ума, столь видимо господствующая здесь и действующая с такой уверенностью, приводится в движение могучей и пламенной фантазией, и в самой глубине этой силы таится душа поэта. Вера Байрона была ему так же кстати, как и его скептицизм. С истинно поэтическою наивностью соглашается он с древнееврейскими сказаниями в том виде, в каком они есть: В их образах он видит не символы, а действительность, и поступает искренно, приступая таким образом к делу. Это удается ему без труда, потому что скептицизм его постоянно, даже в самой поэзии, оперирует на почве традиции и имеет ее своею основой. Притом же и направление его ума, и его душевная жизнь были ветхозаветного характера. Из груди его вырывались жалобы, подобные жалобам Иова, когда его утешали и увещевали друзья; подобно Давиду, он день и ночь взывал о мщении, «Еврейские мелодии» служат прекрасным свидетельством того, как иудейский образ мыслей соответствовал его чувствам.
Между тем как Байрон, не мудрствуя лукаво, соглашается с традицией, предварительно подчинив свой разум её авторитету, в его произведениях человеческий разум старается освободиться от этого авторитета, снова зажить самостоятельной жизнью, видим, как он страдает под гнетом этого авторитета и как он сокрушает его. И это зрелище делается тем привлекательнее, что этот разум еще молод и так недавно еще родился на свет Божий. На истинного поэта так сильно действует восход солнца, как будто он видит его в первый день творенья. Все сомнения и вопросы Байрона дышат такою свежестью, что их можно вложить в уста первому человеку, когда его начали впервые мучить вопросы и сомнения. Чтобы воплотить в форму эти сомнения и жалобы, потребовался длинный ряд человеческих поколений, терзавшихся и стонавших под суровым игом жизни. Но влагая здесь в уста первого возмутившагося существа все накопившееся веками страдание, все вековые муки, вынесенные свободным человеческим разумом под гнётом преследований, он высказывает все это таким первобытным и наивным образом, как будто вся работа мысли миллионов людей уже завершена была этою первою мыслящею головою. Это могучее противоречие, прежде всего, поражает вас в поэме.
Само собою разумеется, Байрон не имел в виду написать что-нибудь богохульное, да и было-бы безумием подвергать критике Высшее, Всеобъемлющее Существо. В «Каине» он борется только за ту идею, что порядок, существующий в природе, отличается этическим характером, но что добро, вместо того, чтобы быть целью человеческой жизни, стало лишь её сродством. С болью в сердце говорит он о бесконечной горечи человеческого бытии. В основе этого произведения лежит не пессимизм, как назвали это чувство пустым и ничего не выражающим словом, но глубокое чувство роковых человеческих страданий. В душе Байрона нет озлобления против мировой силы, которая творит только затем, чтобы разрушать; в ней и коре, и живот глубокое безграничное сострадание ко всеобщему горю, которому нельзя помочь и от которого не куда бежать. В мистерии «Каин» лежит глубоко трагическая основа, что человек родится, страдает, грешит и умирает. Байрон мотивирует здесь библейское сказание. Адам и Ева наказаны должным образом, Авель послушный и тихий мальчик. Каин молодое человечество, которое мыслит, анализирует, жаждет и требует. Он должен принять участие в благодарственной молитве. За что прославлять и молиться? За жизнь? Но разве я не должен умереть? За жизнь? Да разве я желал жить. За жизнь? Да разве я еще не в раю? – Почему я страдаю? За грех Адама? Да я то тут при чем? Для чего он пошел на это гибельное искушение? Ну, хорошо! Так я, по крайней мере, не буду притворяться довольным в своем ничтожестве, не буду показывать, что я рад своим страданиям. Война против всех и всего, смерть всем, болезнь для большинства, мучение и скорбь, – вот плоды запрещенного дерева. Так разве жребий человека не жалок? Только одно добро получили мы от рокового яблока: разум. Но кто станет гордиться разумом, который телесными узами прикован к жалкой массе и жалким потребностям существа, для которого нет выше наслаждения, как самоунижение и погоня за какими-то обманчивыми призраками. А тут еще тебя тревожит мысль, что все эти бедствия будут расти все больше и больше и передаваться по наследству. Видеть первые слезы и знать, какое море слез должно еще пролиться!
Таково душевное настроение Каина перед тем, как ему нужно приносить жертву; оно поддерживается и развивается в нем еще более речами Люцифера. Люцифер этот – не дьявол. Он сам говорит о себе: «Но кто-же станет искать зла ради самого зла? Никто! ничто! Оно – закваска всякого бытия и небытия». Он и не Мефистофель. Кроме случайной легкой шутки, он постоянно серьезен. Нет, этот Люцифер, действительно, – денница, гений знания, гордый и непоколебимый дух критики. Он – дух свободы, по довольно своеобразный. Он не прямо и открыто борется за свободу, но, подобно заговорщикам и конспираторам, борется за нее тайно, во мраке, осторожно идя по заповедным путям.
Через Люцифера «Каин» стал драмою духов. Люцифер ведет своего ученика чрез беспредельные пространства вселенной, показывает ему все миры с их обитателями, царство смерти и в тумане грядущего покоящиеся, еще не родившиеся поколения. От Каина он не требует ни слепой веры, ни слепой покорности. Он не говорит: «Сомневайся во мне, и ты будешь низвергнут, верь – и будешь возвышен!» Он не ставит веры в себя условием для спасения Каина и не требует ни коленопреклонения, ни благодарности. Он открывает лишь глаза Каину.
Затем, Каин возвращается назад на землю, и первый возмутитель оставляет первого убийцу наедине с самим собой жертвою пожирающего сомнения. Нужно принести жертву, и он должен избрать жертвенник. Но что для него все жертвенники? Одни лишь камни, да трава. Он, содрогающийся при виде страданий, не хочет заклать повинных животных, он кладет плоды на свой жертвенник[25]. Молится Авель. Нужно молиться и Канну. Что он будет говорить?
Если жертвы
Тебе нужны, чтоб стал ты благосклонных,
Прийми ты эту жертву! Здесь два смертных
Алтарь тебе воздвигли. Может быть,
Ты любишь кровь? Пастух кровь эту пролил
На алтаре…
Вот мой алтарь – и я, его воздвигший,
Прошу о том, что можно получить
Без всякого коленопреклоненья.
Тут молния внезапно зажигает жертву Авеля, и огонь небесный с жадностью упивается кровью этого алтаря, меж тем, как вихрь ветра как-бы с презрением низвергает алтарь Каина. От гнева в Каине кровь закипает, он хочет опрокинуть жертвенник Авеля, но последний удерживает его от этого. «Прочь с дороги!» кричит ему Каин. – И обезумев от гнева, он совершает первое убийство, не сознавая того, что значит убийство, и вносит, таким образом, в человеческий мир смерть, одно имя которой, предсказанное человечеству, повергло его в ужас. Каин уже раскаялся, прежде чем преступление было совершено, так как Каин, любя всех людей, сердечно любит и Авеля. Затем следуют проклятие, кара, изгнание и каиново клеймо…
Каиново клеймо это – печать муки и бессмертия. Драма рисует борьбу страдающего человечества против роковой силы.
«Каин» был посвящен В. Скотту, который нашел, что муза Байрона никогда еще не совершала такого высокого полета, и потому на будущее время взял поэта под свою защиту от всех нападок. Но на появление «Каина» в Англии смотрели, как на истинное народное несчастие. Когда Муррей получил рукопись для издания, то настойчиво просил Байрона сделать некоторые изменения; Байрон решительно отвечал ему: «Ни то, ни другое место изменены быть не могут». Тотчас по выходе книги, явилось другое чье-то издание её, и Муррей обратился к лорду Элдону с просьбой о немедленном ограждении своего права собственности; но ему было отказано на том основании, что книга, изданная им, не принадлежит к числу тех, за самовольную перепечатку которых издатель преследуется судом. Таким образом, «Каин», подобно «Wat Tyler» Соути, был отнесен к числу произведений, по отношению к которым дало право собственности теряет свою силу.
Между тем, Мур писал Байрону: «Каин удивителен, страшен, он никогда не забудется. Если я не ошибаюсь, он глубоко западет в людские сердца». История оправдала этот приговор.
