Генрик Сенкевич
Камо грядеши
Рабы вскоре стали собираться перед домом Виниция и совещаться. Не осмеливаясь войти, они решили вернуться на место нападения, где нашли несколько мертвых тел, в том числе и Атицина. Он еще бился в предсмертных судорогах: содрогнувшись в последний раз, он вытянулся и испустил дух.
Тогда рабы подняли его и отнесли к дому Виниция. Они остановились у ворот. Необходимо было все-таки сообщить о происшедшем.
– Пусть говорит Гулон, – зашептали несколько голосов. – У него лицо в крови, как и у нас, и господин любит его. Гулону угрожает меньшая опасность, чем нам.
Германец Гулон, старый раб, выпестовавший Виниция и доставшийся ему по наследству от матери, сестры Петрония, сказал:
– Я сообщу ему, но пойдемте все вместе. Пусть гнев его обрушится не на меня одного.
Между тем терпение Виниция окончательно истощилось. Петроний и Хризотемида подсмеивались над ним, он ходил быстрыми шагами по атрию, повторяя:
– Им следовало бы уже быть здесь! Им следовало бы уже быть здесь!..
Он хотел идти навстречу, но Петроний и Хризотемида удерживали его.
Вдруг в сенях послышались шаги, – и в атрий хлынула толпа рабов; торопливо разместившись вдоль стены, они подняли руки и стали издавать жалобные вопли:
– Аааа!.. аа!
Виниций бросился к ним.
– Где Лигия? – закричал он страшным, изменившимся голосом.
– Аааа!!!
Гулон выступил вперед со своим окровавленным лицом и жалобно воскликнул:
– Вот кровь, господин! Мы защищались! Вот кровь, господин! Вот кровь!..
Но Виниций, не дав ему окончить, схватил бронзовый подсвечник и одним ударом разбил ему череп. Схватившись затем за голову обеими руками, он вцепился пальцами в волосы и стал повторять хриплым голосом:
– Me miserum, me miserum!..
Лицо его посинело, глаза закатились, изо рта выступала пена.
– Бичей! – зарычал он нечеловеческим голосом.
– Господин! Ааа!.. пощади! – стонали невольники.
Петроний встал с выражением отвращения на лице.
– Пойдем, Хризотемида, – сказал он, – если хочешь смотреть на мясо, я прикажу взломать лавку мясника на Каринах.
Он вышел из атрия. По всему дому, убранному зеленым плющом и приготовленному для пира, спустя мгновение стали раздаваться стоны и свист бичей, не прерывавшийся почти до утра.
Конец первой части.
Часть вторая
I
В эту ночь Виниций совсем не ложился. Через некоторое времени после ухода Петрония, когда стоны бичуемых рабов не утолили ни горя его, ни его неистового гнева, он собрал толпу других слуг и во главе их бросился поздней ночью разыскивать Лигию. Он осмотрел Эксвилинский квартал, Субурру, Викус-Сцелератус и все прилегающие к ним переулки. Затем, обойдя Капитолий, Виниций перебрался через мост Фабриция на остров; оттуда он проник в часть города, расположенную по ту сторону Тибра, и обежал ее. Он сознавал, что эти поиски бесцельны, не надеялся найти Лигию и разыскивал ее главным образом для того, чтобы чем-нибудь заполнить ужасную ночь. Он возвратился домой лишь на рассвете, когда в городе стали уже появляться возы и мулы продавцов овощей и пекари начали открывать лавки.
Вернувшись, Виниций приказал убрать тело Гулона, до которого никто не посмел прикоснуться; рабов, на которых молодой трибун выместил утрату Лигии, он велел сослать в свои поместья, что считалось наказанием чуть ли не более жестоким, чем смерть. Бросившись, наконец, на устланную тканью скамью в атрие, Виниций стал бессвязно придумывать, каким бы образом найти и захватить Лигию.
Он не мог себе представить, что никогда больше не увидит Лигию, при одной мысли о том, что он может потерять ее, им овладевало безумие. Своевольный от природы, молодой воин впервые в жизни натолкнулся на отпор, на чужую непреклонную волю, и просто не мог понять, как смеет кто-либо противиться его вожделению. Виниций предпочел бы, чтобы погиб весь мир, чтобы Рим превратился в развалины, чем отказаться от цели своих желаний. Чашу наслаждений похитили у него почти из-под уст, ему казалось поэтому, что совершилось нечто неслыханное, вопиющее о мести по законам божеским и человеческим.
Но больше всего негодовал он на свою участь, потому что никогда в жизни не желал ничего так страстно, как обладания Лигией. Он чувствовал, что не может жить без нее, не мог себе представить, что будет делать без нее завтра, как проживет следующие дни. Иногда им овладевал гнев на нее, он впадал почти в неистовство. Он хотел бы тогда иметь ее в своей власти, чтобы бить ее, влачить за волосы по спальням, надругаться над ней, – потом снова сердце его сжималось от тоски по ее голосу, очертаниям тела, глазам, и он чувствовал, что радостно упал бы к ее ногам. Он призывал ее, грыз пальцы, сжимал голову руками. Он напрягал все силы, чтобы принудить себя спокойно думать, как бы отыскать Лигию, и не мог. В уме его мелькали тысячи средств и способов, один безумнее другого. Наконец ему пришло в голову, что молодую девушку похитил Авл! Если это и не так, Авл, во всяком случае, должен знать, где она скрывается.
Он вскочил, решившись бежать в дом Авла. Если Авл не отдаст Лигию, если не испугается угроз, Виниций пойдет к цезарю, обвинит старого вождя в неповиновении и выхлопочет, чтобы ему послали смертный приговор, но раньше Виниций заставит его сознаться, где скрывается Лигия… Он отомстит, впрочем, если ее возвратят даже добровольно. Они, правда, приютили его в своем доме, ухаживали за ним, но это ничего не значит! Одною нанесенною ему теперь обидой они освободили его от всякой благодарности.
Мстительный и жестокий трибун мысленно наслаждался отчаянием Помпонии Грецины, представляя себе минуту, когда центурион принесет смертный приговор старому Авлу. Он был почти уверен, что выхлопочет этот приговор. Ему поможет Петроний. Притом же и сам цезарь ни в чем не отказывает своим приспешникам-августианцам, если только просьба не идет вразрез с его собственными намерениями и желаниями.
И вдруг сердце его чуть не замерло под влиянием ужасного предположения:
– Не сам ли цезарь отбил Лигию?
Все знали, что цезарь часто развлекался со скуки ночными нападениями. Даже Петроний принимал участие в этих забавах. Главной целью таких стычек служил, впрочем, захват женщин и подбрасывание затем на солдатском плаще, до утраты ими сознания. Сам Нерон называл иногда эти похождения «ловлей жемчужин», так как в глубине кварталов, густо заселенных бедным людом, удавалось иногда натолкнуться на истинную жемчужину красоты и молодости. Тогда «сагация», то есть подбрасывание на солдатском плаще, заменялась настоящим похищением, и «жемчужину» отправляли или в Палатинский дворец, или в одну из бесчисленных вилл цезаря, или же, наконец, Нерон дарил ее одному из своих приспешников. Такая участь могла постигнуть и Лигию. Цезарь присматривался к ней во время пира, и Виниций ни на мгновение не усомнился, что она, конечно, показалась Нерону прекраснее всех женщин, которых он когда-либо видел. Это очевидно! Нерон, впрочем, имел ее у себя, в Палатинском дворце, и мог задержать открыто. Но цезарь, как справедливо говорил Петроний, был труслив в своих злодеяниях; имея власть действовать открыто, он всегда предпочитал действовать тайно. В настоящем случае его могло побудить к этому и опасение выдать себя перед Поппеей. Виницию пришло теперь в голову, что Авл и Помпония Грецина, быть может, не отважились бы насильственно захватить девушку, подаренную ему цезарем. Да и кто осмелился бы сделать это? Не тот ли великан-лигиец с голубыми глазами, который дерзнул тогда войти в триклиний и унести ее с пира на руках? Но где мог бы он скрыться с нею, куда мог бы отвести ее? Нет, раб неспособен на такой поступок. Следовательно, Лигию похитил не кто иной, как сам цезарь.
При этой мысли у Виниция потемнело в глазах и лоб оросился каплями пота. Если это правда, Лигия потеряна для него навсегда. Ее можно бы вырвать из любых других рук, но не из рук цезаря. Теперь ему остается восклицать с бо́льшим основанием, чем прежде: «Vae misero mihi!»[28] Он представил себе воображением Лигию в объятиях Нерона и впервые в жизни понял, что бывают мысли, которые просто невыносимы. Только теперь он уяснил себе, как сильно полюбил ее. В памяти его стал мелькать образ Лигии, подобно тому, как с быстротой молнии проносится вся минувшая жизнь в сознании утопающего. Он как будто видит ее, слышит каждое ее слово. Вот она у фонтана, вот в доме Авла и на пиршестве. Он снова ощущает ее близость, ощущает благоухание ее волос, теплоту ее тела, сладость лобзаний, которыми на пиру впивался в ее невинные уста. И она представилась ему во сто крат прекраснейшей, более вожделенной и дорогой сердцу, чем когда-либо, – во сто крат более превосходящей всех смертных женщин и всех богинь. И когда он подумал, что Нерон, быть может, овладел всем, что так глубоко запало ему в душу, претворилось в его кровь, стало для него источником жизни, им овладела боль, чисто телесная и столь ужасная, что ему хотелось колотиться головой о стены атрия, пока она не разобьется. Он чувствовал, что может сойти с ума и что непременно лишился бы рассудка, если бы не оставалось еще чувства мести. Раньше ему казалось, что он лишится возможности жить, если не отыщет Лигии, – теперь же он столь же глубоко чувствовал, что не сможет умереть, пока не отомстит за нее. Лишь одна эта мысль доставляла ему некоторое облегчение. «Я стану твоим Кассием Хереей!» – повторял он, мысленно обращаясь к Нерону. Опустив затем руки к вазам с цветами, стоявшим вокруг имплувия, он сжал горсть земли и произнес страшную клятву Эребу, Гекате и своим домашним ларам в том, что отомстит за Лигию.
И в самом деле ему стало легче. Теперь, по крайней мере, ему есть для чего жить, есть чем заполнить дни и ночи. Отказавшись от намерения отправиться к Авлу, Виниций приказал нести себя к Палатинскому дворцу. На пути он сообразил, что если его не допустят к цезарю или если захотят осмотреть, нет ли при нем оружия, то это явится доказательством, что Лигию захватил цезарь. Оружия он, однако, с собою не взял. Он утратил вообще сознание, сохранив, – как обыкновенно случается с людьми, увлеченными одною мыслью, – понимание лишь того, что касается мщения. Он не хотел упустить его излишней поспешностью. Кроме того, он больше всего стремился повидать Актею, так как ему казалось, что от нее он узнает правду. Иногда его осеняла надежда, что, может быть, он увидит и Лигию, при одной мысли об этом его охватывала дрожь. Не похитил ли ее цезарь, не зная, кого отбивает у рабов? Быть может, Нерон возвратит ему Лигию сегодня же? Но он тотчас же понял несостоятельность этого предположения. Если бы хотели отослать к нему Лигию, ее отослали бы вчера вечером. Одна Актея может все разъяснить, и надо первым делом повидаться с нею.
Остановившись на этом решении, Виниций приказал носильщикам прибавить шагу; по дороге мысли его путались, он думал то о Лигии, то о планах мщения. Он слышал, что жрецы египетской богини Пахты умеют насылать болезни на кого им угодно, и решился узнать от них о способе. На Востоке рассказывали ему также, что иудеи знают какие-то заклятия, посредством которых покрывают язвами тело врагов. У него в доме между рабами наберется десятка два иудеев, по возвращении он непременно прикажет бичевать их до тех пор, пока они не выдадут этой тайны. С особенным, однако, наслаждением думал он о коротком римском мече, извлекающем потоки крови, – такие именно, какие брызнули из Кая Калигулы, оставив неизгладимые пятна на колонне портика. Он был готов обагрить кровью весь Рим, а если бы какие-нибудь мстительные боги обещали ему истребить все человечество, кроме него и Лигии, он согласился бы и на это.
Перед аркой он сосредоточил все свое внимание и подумал при виде преторианской стражи, что, если хоть сколько-нибудь будут стараться задержать его, это послужит доказательством, что Лигия содержится во дворце по воле цезаря. Но старший центурион дружески улыбнулся ему и, приблизившись на несколько шагов, произнес:
– Приветствую тебя, благородный трибун. Если ты желаешь предстать перед лицом цезаря, ты выбрал неудачную минуту: я не знаю, удастся ли тебе увидеть его.
– Что случилось? – спросил Виниций.
– Божественная маленькая Августа со вчерашнего дня внезапно заболела. Цезарь и Августа Поппея не отходят от нее вместе с врачами, которых созвали со всего города.
Это было важное событие. Цезарь, когда у него родилась эта дочь, просто обезумел от счастья и принял ее «extra humanum gaudium»[29]. Еще до разрешения Поппеи от бремени сенат самым торжественным образом поручил ее лоно покровительству богов. В Анцие, когда родилась у нее дочь, были отпразднованы пышные игры и, кроме того, сооружен храм двум Фортунам. Нерон, не умевший ни в чем соблюсти меру, и этого ребенка полюбил безмерно, для Поппеи дочь была также дорога, хотя бы потому, что упрочила ее положение и сделала ее влияние неоспоримым.
От здоровья и жизни маленькой Августы могли зависеть судьбы всей империи. Но Виниций был так увлечен собственным делом и своей любовью, что ответил, не обратив почти никакого внимания на сообщения центуриона:
– Я хочу увидеться только с Актеей.
Но Актея также оказалась занятой при ребенке, и Виницию пришлось долго дожидаться ее возвращения. Она пришла лишь около полудня, с измученным и бледным лицом, еще более побледневшим при виде Виниция.
– Актея! – воскликнул он, схватив ее за руки и притянув в середину атрия, – где Лигия?
– Я хотела спросить об этом у тебя, – ответила она, с упреком смотря ему в глаза.
А он, хотя дал себе слово спокойно допросить ее, снова сжал голову руками и стал повторять с лицом, исказившимся от горести и гнева:
– Она исчезла. Ее похитили на пути ко мне!
Виниций, однако, вскоре опомнился и, наклонив свое лицо к лицу Актеи, произнес сквозь стиснутые зубы:
– Актея… Если тебе дорога жизнь, если ты не хочешь стать причиной несчастий, которых не можешь даже вообразить себе, скажи мне правду: не цезарь ли похитил ее?
– Цезарь не выходил вчера из дворца.
– Заклинаю тебя тенью твоей матери, именем всех богов: не скрывают ли ее во дворце?
– Марк, клянусь тенью моей матери, ее нет во дворце и не цезарь похитил ее. Со вчерашнего дня заболела маленькая Августа, и Нерон не отходит от ее колыбели.
Виниций вздохнул с облегчением. То, что казалось самым страшным, перестало угрожать ему.
– Значит, – сказал он, садясь на скамью и сжимая кулаки, – ее отбили Авл и Помпония, в таком случае – горе им!
– Сегодня утром здесь был Авл Плавций. Он не мог повидаться со мной, потому что я была занята при ребенке, но расспрашивал о Лигии Эпафродита и других дворцовых слуг, и сказал им, что придет еще раз поговорить со мной.
– Он хотел отклонить от себя подозрение. Если бы он в самом деле не знал, что сталось с Лигией, он пошел бы искать ее в моем доме.
– Он оставил для меня несколько слов на табличке; из них ты увидишь, что Авл, зная, что цезарь отобрал от него Лигию по желанию твоему и Петрония, рассчитывал, что девушку отошлют к тебе, и сегодня утром он был в твоем доме, где ему сообщили о происшедшем.
Сказав это, Актея пошла в спальню и вскоре вернулась с табличкой, которую оставил для нее Авл.
Виниций прочитал и умолк. Актея, как будто угадав его мысли по сумрачному выражению лица, сказала:
– Нет, Марк. Произошло то, чего желала сама Лигия.
– Ты знала, что она хочет бежать! – гневно воскликнул Виниций.
Она посмотрела на него своими задумчивыми глазами почти сурово.
– Я знала, что она не хочет сделаться твоей наложницей.
– А ты сама чем была всю жизнь?!
– Я была раньше рабыней.
Но Виниций не перестал горячиться: цезарь подарил ему Лигию, следовательно, ему незачем спрашивать, чем она была раньше. Он добудет ее хотя бы из-под земли и сделает из нее, что ему угодно. Да, она будет его наложницей. Он прикажет сечь ее, сколько ему вздумается. Когда она надоест ему, он отдаст ее последнему из своих рабов или сошлет вертеть жернова в свои африканские поместья. Теперь он станет разыскивать ее и найдет только затем, чтобы покарать, сокрушить, заставить ее смириться.
Горячась все больше, он до такой степени утратил чувство меры, что даже Актея поняла всю преувеличенность его угроз: он, очевидно, неспособен осуществить их, говорит лишь под влиянием гнева и отчаяния. Она, вероятно, даже сжалилась бы над его страданиями, но неистовство Виниция истощило ее терпение, так что она наконец спросила, зачем он пришел к ней.
Виниций не сразу сообразил, что надо ответить Актее. Он пришел к ней, потому что так захотел, потому что думал, что она сообщит ему какие-нибудь сведения, но, в сущности, пришел лишь к цезарю и, не будучи допущен к нему, завернул к ней. Лигия, скрывшись, воспротивилась воле цезаря, поэтому он упросит Нерона, чтобы он повелел разыскивать Лигию по всему городу и по всему государству, хотя бы пришлось прибегнуть для этой цели к помощи всех легионов и перешарить по очереди каждый дом в империи. Петроний поддержит его просьбу, и розыски начнутся ныне же. Актея сказала ему в ответ на это:
– Остерегайся, как бы не потерять ее навсегда именно в то время, когда ее отыщут по повелению цезаря.
Виниций сдвинул брови.
– Что значат твои слова? – спросил он.
– Выслушай меня, Марк! Вчера я гуляла с Лигией в здешних садах, мы встретили Поппею с маленькой Августой, которую несла негритянка Лилита. Вечером ребенок захворал, а Лилита уверяет, что его околдовали, и обвиняют ту чужеземку, с которой они встретились в садах. Если ребенок выздоровеет, об этом позабудут, в противном же случае Поппея первая обвинит Лигию в колдовстве, и тогда, где бы ни нашли ее, ничто не спасет ее.
Наступило молчание; потом Виниций заметил:
– Может быть, она и в самом деле околдовала ее: приворожила же она меня?
– Лилита повторяет, что ребенок заплакал тотчас же, как только она пронесла его возле нас. И в самом деле, девочка заплакала, должно быть, ее вынесли в сад уже больной. Марк, ищи ее сам, где хочешь, но не говори о ней с цезарем, пока маленькая Августа не выздоровеет, потому что навлечешь на Лигию мщение Поппеи. Достаточно уже ее глаза пролили слез из-за тебя, и да хранят теперь все боги ее бедную голову.
– Ты ее любишь, Актея? – печально спросил Виниций.
В глазах вольноотпущенницы заблестели слезы.
– Да, я полюбила ее.
– Потому что она не отплатила тебе ненавистью, как мне.
Актея посмотрела на него, как бы колеблясь или желая проверить, искренно ли он говорит, и потом сказала:
– Необузданный и ослепленный человек! Она тебя любила!
Виниций вскочил, точно обезумев от этих слов. Неправда! Она ненавидит его. Откуда может знать об этом Актея?.. Неужели Лигия, после одного дня знакомства, доверила ей такое признание? Что это за любовь, предпочитающая скитальчество, позор нищеты, неуверенность в завтрашнем дне и, быть может, жалкую смерть убранному зеленью дому, в котором ожидает с пиршеством возлюбленный? Пусть лучше не говорят ему таких вещей, не то он может лишиться рассудка. Он не отдал бы этой девушки за все сокровища Палатинского дворца, – а она убежала. Что это за любовь, боящаяся наслаждения и порождающая лишь муки? Кто поймет это? Кто может растолковать? Если бы его не поддерживала надежда, что он найдет ее, он пронзил бы себя мечом! Любовь отдается, а не отнимает. Были минуты в доме Авла, когда он сам верил в близкое счастье, но теперь он убедился, что она ненавидела его, ненавидит и умрет с ненавистью в сердце.
Но Актея, обыкновенно боязливая и кроткая, в свою очередь разразилась негодующими упреками: пусть подумает Виниций, как добивался он владеть ею? Вместо того чтобы просить ее у Авла и Помпонии, он коварно отнял дитя от родителей. Он хотел сделать ее не женой, а наложницей, ее, воспитанницу почтенной семьи, ее, царскую дочь! Он привел Лигию в этот дом злодеяний и позора, оскорбил ее невинные глаза зрелищем омерзительного пира, поступал с нею как с распутницей. Разве он забыл, какова семья Авла? И что за женщина Помпония Грецина, воспитавшая Лигию? Неужели у него нет настолько ума, чтобы понять, что это совсем иные женщины, чем Нигидия, Кальвия, Криспинилла, Поппея или все те, которых он встречает в доме цезаря? Неужели, увидевши Лигию, он не проникся сразу уверенностью, что эта чистая душою девушка предпочтет смерть позору? Разве он знает, каким богам она поклоняется, и не лучше ли, не возвышеннее ли эти боги, чем распутная Венера или Изида, которую чтут развратные римлянки? Нет, Лигия не сообщала ей никаких признаний, но говорила, что ждет спасения от него, Виниция; она надеялась, что цезарь по его просьбе позволит ей вернуться домой, что Виниций возвратит ее Помпонии. Говоря об этом, Лигия смущалась, как девушка, которая любит и доверяет. Сердце ее билось для него, но он сам восстановил ее против себя, внушил ей ужас, оскорбил ее, и теперь может разыскивать ее при содействии солдат цезаря, но пусть знает, что если ребенок Нерона умрет, на нее падет подозрение – и гибель ее станет неминуемой.
Несмотря на бушевавший в нем гнев и огорчение, эти слова тронули Виниция. Уверения Актеи, что Лигия любила его, потрясли молодого трибуна до глубины души. Он вспомнил, как играл румянец на ее лице и разгорались лучистым блеском глаза, когда она слушала его признания в саду Авла. Ему показалось, что тогда действительно в ней зарождалась любовь к нему, и при одной мысли об этом сердце его исполнилось радости, во сто крат сильнейшей, чем счастье, которого он жаждал. Он подумал, что в самом деле мог овладеть ею без насилия и притом иметь ее любящей. Она обвила бы пряжей двери его и умастила бы их волчьим салом, а потом возила бы, как жена, на овечьем руне, у его очага. Он услышал бы из ее уст освященные обычаем слова: «Где ты, Кай, там и я, твоя Кайя», – и она навсегда стала бы принадлежать ему. Почему он не поступил таким образом? Ведь он был готов жениться на ней. А теперь она исчезла, и он, может быть, не найдет ее, а если и найдет, может ее погубить, если же и не погубить, его предложения не захотят принять ни Авл, ни Лигия.
Гневный порыв снова овладел им, снова стал поднимать дыбом волосы на его голове, но теперь Виниций негодовал не на Авла и Помпонию, не на Лигию: гнев его обратился на Петрония. Всему виною Петроний. Если бы не он, Лигия не была бы обречена на скитальчество, сделалась бы его невестой, и никакая опасность не угрожала бы ее дорогой жизни. А теперь все уже совершилось, теперь уже слишком поздно загладить непоправимое зло.
– Слишком поздно!
Он почувствовал, что бездна разверзлась под его ногами. Что предпринять, как поступить, куда обратиться?.. Актея повторила, как эхо, слова: «слишком поздно», которые в чужих устах прозвучали для него как смертный приговор. Он понимал лишь одно: необходимо во что бы то ни стало отыскать Лигию, не то с ним произойдет что-то ужасное.
Запахнувши бессознательным движением тогу, он хотел уйти, даже не попрощавшись с Актеей, как вдруг раздвинулась завеса, отделяющая сени от атрия, и он внезапно увидел перед собой печальный облик Помпонии Грецины.
Очевидно, и она узнала уже об исчезновении Лигии, и, полагая, что легче, чем Авл, добьется свидания с Актеей, пришла к ней навести справки.
Увидевши Виниция, она обратила к нему свое бледное с мелкими очертаниями лицо и сказала:
– Марк, да простит тебе Бог обиду, нанесенную тобою нам и Лигии.
Он стоял, опустив голову, чувствуя себя глубоко несчастным и виновным, не понимая, какой бог может его простить и почему Помпония говорит о прощении, когда должна бы говорить о мести.
Затем он наконец ушел, терзаемый горестными думами, отчаянием и недоумением.
На дворе и в галерее тревожно теснились толпы людей. Среди дворцовых рабов сновали римские всадники и сенаторы, явившиеся узнать о состоянии здоровья маленькой Августы и вместе с тем показаться во дворце и засвидетельствовать о своей преданности, хотя бы в присутствии рабов цезаря. Известие о болезни «богини», по-видимому, распространилось быстро, так как в воротах появлялись все новые посетители, а в отверстии арки виднелись целые толпы.
Некоторые из вновь прибывших, видя, что Виниций вышел из дворца, обращались к нему с расспросами, но он, не отвечая, быстро шел своим путем, пока Петроний, также поспешивший собрать сведения, не задержал его, едва не опрокинув грудью.
Виниций, несомненно, впал бы в неистовство при виде Петрония и произвел бы какое-либо бесчинство во дворце цезаря, если бы не вышел от Актеи совершенно разбитым; он чувствовал себя столь подавленным и изнуренным, что на время отрешился даже от своей врожденной запальчивости.
Виниций отстранил, однако, Петрония и хотел отойти, но тот задержал его насильно.
– Как чувствует себя божественная? – спросил он.
Но эта насильственная остановка снова раздражила Виниция и мгновенно возбудила его гнев.
– Пусть ад поглотит ее и весь этот дом, – ответил он, скрежеща зубами.
– Молчи, несчастный! – сказал Петроний и, осмотревшись вокруг, торопливо добавил: – Если хочешь узнать кое-что о Лигии, следуй за мной. Нет, здесь я ничего не скажу! Ступай за мной, я сообщу тебе мои догадки в носилках.
Обняв рукой молодого человека, он как можно скорее вывел его из дворца.
Он главным образом и добивался этого, так как не имел никаких новых известий о Лигии. Однако, будучи человеком сообразительным и, несмотря на вчерашнее свое возмущение, весьма сочувствуя Виницию, кроме того, чувствуя себя в некоторой степени ответственным за все происшедшее, Петроний принял уже некоторые меры. Когда они сели в носилки, он сказал:
– Я приказал моим рабам сторожить у всех ворот, снабдив их подробными приметами девушки и того великана, который вынес ее с пира у цезаря, так как не может быть сомнения, что это он отбил ее от твоих рабов. Выслушай меня! Быть может, Авл и Помпония вздумают спрятать ее в одном из своих поместий, в таком случае мы узнаем, в какую сторону ее увели. Если же ее не заметят у ворот, это послужит доказательством, что она осталась в городе, и мы сегодня же начнем разыскивать в Риме.
– Авл и Помпония не знают, куда она делась, – ответил Виниций.
– Уверен ли ты в этом?
– Я видел Помпонию. Они также ищут ее.
– Вчера она не могла выбраться из города, потому что на ночь ворота запираются. У каждых ворот караулят двое моих рабов. Один из них должен пойти по следам Лигии и великана, а другой сейчас же вернется, чтобы сообщить мне. Если они в Риме, мы найдем их, потому что этого лигийца нетрудно узнать хотя бы по росту и плечам. Твое счастье, что ее похитил не цезарь, но я могу тебя уверить, что овладел Лигией не он, потому что мне известны все тайны Палатинского дворца.
Виниций разразился не столько гневным, сколько горестным порывом: он передавал Петронию прерывающимся от волнения голосом обо всем, что слышал от Актеи. Он рассказал, какие новые ужасные опасности угрожают Лигии: найдя беглецов, придется как можно тщательнее скрывать их от Поппеи. Затем Виниций с горечью стал упрекать Петрония за его советы. Если бы не он, все пошло бы иначе. Лигия находилась бы в доме Авла, Виниций мог бы видеться с нею ежедневно и был бы теперь счастливее цезаря. Распаляя себя своими собственными словами, он все более волновался, так что, наконец, слезы скорби и озлобления полились из его глаз.
Петроний, не предполагавший, что молодой трибун может любить и увлекаться страстью до такой степени, видя эти слезы, невольно подумал с некоторым удивлением:
«О, могущественная владычица Кипра! Ты одна господствуешь над бессмертными богами!»
II
Когда они вышли из носилок перед домом Петрония, надсмотрщик над атрием сообщил им, что ни один из рабов, посланных к воротам, еще не вернулся. Он распорядился отнести им пищу и подтвердить, под страхом бичевания, приказ – внимательно следить за всеми, выходящими из города.
– Видишь, – сказал Петроний, – они, очевидно, находятся еще в городе, а в таком случае мы отыщем их. Прикажи, однако, и своим людям наблюдать за городскими воротами, пошли тех именно рабов, которые сопровождали Лигию: они легко распознают ее.
– Я приказал сослать их в мои поместья, – ответил Виниций, – но я сейчас же отменю мое распоряжение, пусть они идут к воротам.
Начертив несколько слов на покрытой слоем воска табличке, он отдал записку Петронию, который приказал немедленно отослать ее в дом Виниция.
Затем они прошли во внутренний портик; севши там на мраморной скамье, они стали беседовать. Златокудрые Эвника и Ирада подали им под ноги бронзовые скамеечки и, придвинув к скамье стол, принялись наливать в чаши вино из прекрасных кувшинов с узкими горлышками, привозившихся из Волатерра и Цецины.
– Знает ли кто-нибудь из твоих рабов этого огромного лигийца? – спросил Петроний.
– Его знали Атицин и Гулон. Но Атицин пал вчера у носилок, а Гулона убил я сам.
– Мне жаль его, – сказал Петроний. – Он вынянчил на своих руках не только тебя, но и меня.
– Я даже хотел дать ему свободу, – возразил Виниций, – но не стоит говорить об этом. Поговорим о Лигии. Рим – это море…
– Жемчужин вылавливают именно из моря. Мы, конечно, не найдем ее ни сегодня, ни завтра, но в конце концов непременно отыщем. Ты пеняешь на меня теперь, что я посоветовал тебе прибегнуть к этому средству, но средство само по себе было хорошим, сделалось же оно дурным лишь после того, как условия сложились неблагоприятно. Притом ты же слышал от самого Авла, что он намеревался со всем семейством перебраться в Сицилию. Таким образом, Лигия все равно была бы далеко от тебя.
– Я поехал бы за ними, – возразил Виниций, – и, во всяком случае, она была бы в безопасности, теперь же, если этот ребенок умрет, Поппея и сама поверит, и внушит цезарю, что это случилось по вине Лигии.
– Ты прав. Это встревожило и меня. Но эта маленькая кукла может еще выздороветь. Если же она и умрет, мы все-таки придумаем какой-нибудь способ. – Петроний, подумав немного, продолжал: – Поппея, как говорят, исповедует веру иудеев и верит в злых духов. Цезарь суеверен… Если мы распространим слух, что Лигию унесли злые духи, этому все поверят, – тем более что она, если ее не захватили ни цезарь, ни Авл Плавций, в самом деле исчезла загадочным образом. Лигиец без чужой помощи не мог бы сделать этого. Очевидно, ему помогали; но каким образом раб в течение одного дня мог собрать столько людей?
– Рабы оказывают поддержку друг другу во всем Риме.
– И Рим когда-нибудь кроваво поплатится за это. Да, они действуют заодно, но не во вред другим рабам, – а в этом случае понятно, что на твоих слуг падет ответственность и что они понесут наказание. Если ты внушишь своим рабам мысль о злых духах, они тотчас же подтвердят, что видели их собственными глазами, и это сразу оправдает рабов перед тобою… Спроси любого из них, не видал ли он, как Лигия взлетела на воздух, – раб поклянется щитом Зевса, что так именно и было.
