Геннадий Мурзин
Разноцветье детства. Рассказы, сказки, очерки, новеллы

4

Ванюшка тихо-тихо сползает с полатей на теплые кирпичи русской печи, натягивает штаны, шерстяные носки, теплую сестрину куртку, валенки, малахай-шапчонку, перепоясывается старым красным материным платком и выскальзывает на улицу, не забыв прихватить сестрину портяную сумку на лямке, в которой та носит школьные учебники.

На дворе – светло, морозно, щиплет щеки и нос, перехватывает дыхание, реснички все в инее, слезинки на ходу обращаются в льдинки, но Ванюшку уж ничто не остановит. Он вешает на плечо сумку, берет в правую руку посох с ледяной звездой и выходит на улицу.

Он идет вдоль разбежавшихся в разные стороны домов, опираясь о посох и чуть сгорбившись. Это для того, чтобы больше походить на странника. Рано еще, а потому улица пуста.

Первый дом. Здесь тетя Маруся, кладовщица живет. Проходит мимо: может вытурить. Не рискует заходить во второй и в третий дома. А вот, поравнявшись с четвертой избой, сворачивает и смело идет во двор. Его встречает Жулька, безобидная собачонка. Оскалилась и зарычала. Не признала, видать. Но потом, ткнувшись мокрым носом в штанину, завиляла куцым хвостиком и запрыгала вокруг, слабо повизгивая. Учуяла-таки!

Ванюшка, сопровождаемый Жулькой, поднялся на заиндевевшее крыльцо, доски которого захрустели, вошел в сени и постучал в дверь. Услышал голос тети Даши:

– Кто там? – не став дожидаться ответа, сказала. – Входите.

5

Ванюшка открыл тяжелую скрипучую дверь и вошел.

– Здравствуйте, люди православные! – пытаясь басить, сказал Ванюшка, потом перекрестился, глядя на икону Николая Чудотворца в красном углу, трижды поклонился. Потом заучено, поэтому не по-детски складно, спросил. – Рады ли страннику, заглянувшему в столь ранний час?

Тетя Даша, сидя на лавке возле стола и сложив на животе пухлые руки, отвечает ласково:

– Коль с добром пришел, то будем жаловать, мил человек, – она еле заметно улыбается, но Ванюшка от волнения этого не замечает. Ее муж, Петр Степанович, сидит в красном углу, положив изрезанные дратвой (он – шорник) натруженные руки на столешницу. Тетя Даша спрашивает. – Откуда и куда путь держит странничек?

Ванюшка очень серьезно продолжает басить:

– Издалека иду, из-за гор высоких, из-за моря синего. Путь мне предстоит долгий и трудный.

И Ванюшка начинает протяжно петь:

 
– Рождество твое, Христе Боже наш,
Вновь пришло сюда, в край российский наш,
Да в землю русскую, православную
И в сторонушку разлюбезную.
 

Ванюшка поет, а сам, уже чуть-чуть осмелев, косит глаз на хозяев. Думает: «Признали его или нет? Вроде бы, не признали. Чему удивляться, если даже Жулька не сразу разобралась, кто пожаловал».

Ванюшка добросовестно пропел сочиненную им вчера славку и закончил так:

– Восславим и мы своего Христа, православный люд, и помолимся! – он трижды перекрестился. Хозяева также перекрестились. – С Рождеством Христовым, Петр Степанович! С Рождеством Христовым, Дарья Марковна! Покровительства вам Господнего – от меня да от странника.

Тетя Даша встала с лавки.

– Разболокайся, странничек, и проходи к столу. Будем потчевать, чем Бог послал, христославца раннего, но родимого.

Тетя Даша ушла к печи и загремела заслонками. Ванюшка не стал величаться и, выставив за порог посох, чтобы в тепле не растаял, быстро скинул одежины, и присел слева от хозяина. Наклонившись в его сторону, тихо прошептал:

– Тетя Даша узнала меня или нет, дядя Петя?

Дядя Петя гладит жесткие вихры Ванюшки, подыгрывая, улыбается.

– Бог ее знает. Пожалуй, не признала.

У хозяев в войну пропал без вести единственный сын. Много лет прошло, а они все ждут сынка, все на что-то надеются. Ванюшка разделяет их горе, хотя и не понимает, как это можно «пропасть без вести»? Бывает Ванюшка у них часто. Его здесь привечают, ласковы с ним. А мальчишке только то и надо. Бедно живут люди, но в чистоте. Не скупердяи. Последним готовы поделиться.

Появляется тетя Даша, неся в руках тарелки и стаканы. Ставит на стол и в изумлении всплескивает руками.

– Ванюшка, ты?!

– Я, тетя Даша, я! – гордо отвечает Ванюшка.

– А я не признала. Все думала: кто это может быть с такой хорошей и длинной славкой? Кто тебе сочинил? Немало годков я прожила, а не слышала.

– Сам сочинил.

– Сам?! – В изумлении тетя Даша вновь всплескивает руками. – Господи, но ты еще и православные песни сочиняешь?

Ванюшка покраснел. Ему не хотелось признаваться, что это его первая в жизни песня, что написалась сама собой.

– И-и-иногда, – смутившись, пролепетал он и потупил глаза.

Через минуту на столе перед Ванюшкой стояла большая тарелка с запашистыми ватрушками – пышными да румяными – и большой стакан с вареным в печи молоком, а также безумно вкусно пахнущий, запеченный с корочкой рождественский гусь. Ванюшке досталась мясистая правая нога. Это был рождественский пир.

…А вечером была большая трёпка. Кто-то из добрых людей поспешил сообщить «партейному» счетоводу Василию Алексеевичу, что его сын нынче христославил. Мог ли пропустить отец такую позорную весть?

…Иван Васильевич грузно повернулся на другой бок и тяжело вздохнул. Ему кажется, что та рождественская трёпка имела далеко идущие последствия. Он отказался вступать в партию. Ему, первому в цехе вагранщику, не раз предлагали. Как-то даже пригласили в заводской партком. Он подумал: «А на что козе баян?» Вслух же сказал другое: грамотёшки, мол, маловато, чтобы стать «партейным» (он умышленно использовал именно это слышанное в детстве слово); недостоин еще, идейно не шибко-то подкован, в трудах Маркса-Ленина, мол, пока не разобрался.

А потом, назло «партейным» пошел в церковь и принял обряд крещения. Между прочим, было ему уже двадцать семь. В двадцать восемь родилась у него дочь. Полугодовалую девочку окрестил. Вызвали в профком. Стали воспитывать: позорит своим мракобесием трудовой коллектив. Послал «воспитателей» подальше и ушел, хлопнув дверью. Ничего не сделали. А что бы они сделали с работягой? Их же вождь сказал: рабу терять нечего, кроме своих цепей. С его-то квалификацией да не найти работу?..

За дверью вновь сопение и осторожные шаги, опять в щелочке носик и голубенький глазик. Теперь Иван Васильевич шумно вздыхает. Потягивается.

– О-хо-хо!

Открывает глаза, встает, опускает в тапочки ноги. И дверь спальни тотчас же с шумом распахивается. Ураганом влетает Светланка и повисает на его шее.

– Дедушка, ну, как можно так долго спать?! – восклицает она и гладит редкую стариковскую шевелюру. – Думала: не дождусь. Думала: помру, не дождавшись, – подражая взрослым, заключила вопросом. – Разве можно испытывать так долго мое терпение?

Он крепко прижал к себе ребенка.

– Извини, внученька. Не знал, что у меня такие гости.

Иван Васильевич встал, сопровождаемый внучкой, пошел в ванную, чтобы привести себя в порядок. Он долго и с наслаждением плескался.

6

Когда вышел, то увидел в гостиной накрытый стол и сидящих за ним дочь и зятя, а внучки не было, чему он удивился. Дочь встала и поцеловала отца.

– С Рождеством, папуль!

– С Рождеством, – сказал зять, и они обменялись рукопожатием.

Иван Васильевич присел на свой любимый стул. Дочь придвинула к нему столовые приборы. Зять стал открывать бутылки: для мужчин – водочку, для женщин – сухое.

И тут Иван Васильевич заозирался. Догадывается, что все это не зря, но…

– А где востроглазенькая озорница?

Дочь с зятем, как истинные заговорщики, переглянувшись, промолчали.

Скрипнула тут дверь. В гостиной показалась Светланка. Она была в сверкающем костюме Снежной Королевы и с посохом в руках, на конце которого сияла, подсвечиваемая изнутри разноцветными лампочками, Вифлеемская звезда.

Иван Васильевич воскликнул:

– Боже мой, какая красавица к нам пожаловала! Откуда?!

Вопрос повис в воздухе. Потому что Светланка своим чистым и свежим, будто у ангелочка, голосочком запела:

 
– Рождество твое, Христе Боже наш,
Вновь пришло сюда, в край российский наш
Да в землю русскую, православную
И в сторонушку разлюбезную.
Много лет назад, во хлеву-яслях
Принесла на свет Дева-матушка
Сына дивного, сына малого,
Сына ясного, сына светлого.
Увидав, волхвы не поверили
В чудо чудное, диво дивное,
Но взошла звезда Вифлеемская,
Господом нашим там зажженная.
То был знак всем им, знак пророческий:
На земле теперь есть Сын-Боженька.
Он – мессия, чтобы суд вершить —
Суд праведный, суд божеский.
Иисусом его нарекли волхвы.
Понесли они весть ту светлую
Во всю ширь земли, во всю даль морей.
А народ везде, столь возрадуясь,
Славить стал Христа, песни петь ему,
Видя в нем самом он заступника,
Покровителя, сына Господа.
Восславим и мы своего Христа,
Православный люд, и помолимся!
 

Светланка перекрестилась. Потом подошла к ошеломленному деду, обвила ручонками шею, поцеловала.

– С Рождеством Христовым, дедушка! – в горле Ивана Васильевича что-то застряло, а глаза повлажнели. Глазастенькая внучка заметила дедушкины слезы. – Ты плачешь, да? Рождество сегодня и надо радоваться. Тебе не понравилось, как я пела, да?

– Ну, что ты, радость моя! Понравилось.

– Очень-очень?

– Нет слов, внученька.

– А слезы?.. – спросила девочка, усаживаясь за стол возле деда

– От радости.

– Что ты говоришь, дедушка: разве можно плакать от радости?!

– Получается, можно.

– Странно, – сказала девочка, удобно перекочёвывая на дедушкины колени. – Я плачу лишь с горя.

Иван Васильевич заулыбался.

– И часто?..

– Плачу, что ли?

Дед отрицательно мотает головой.

– Нет. Часто к тебе горе приходит?

– Не часто… В декабре в последний раз ревела?

– Из-за чего?

– Учителка двойку врубила.

Дед, изумившись, спрашивает:

– Заслужила, поди?

– Ну, да! Скажешь тоже. Не знаешь, что я учусь на одни пятерки?

– Все мы грешны.

– Учителка – больше других. Несправедлива она!

– Надо уметь, девочка моя, прощать. Иисус Христос, сама знаешь, через какие муки прошел.

Девочка встряхнула головой и ее косички сначала взлетели вверх, а потом, пощекотав шею старика, улеглись вновь на ее спине.

– Знаю. Его злые дяденьки распяли на кресте… А в ручки его гвозди заколотили.

– Ну, вот… А Христос простил всех своих мучителей.

Светланка опустила глаза.

– Трудно… это… ну… прощать-то.

Дед прищурился.

– Кстати, ты мне не сказала, откуда ты эту славку взяла?

– Песню-то, что ли?

– Ее. Мне казалось, что…

Девочка наклонилась к уху дедушки, рассмеявшись тихо-тихо, не выдавая секрета, совсем другое прошептала.

– Уж, знаю, Анька, когда скажу ей, позеленеет от зависти. У нее-то нет дедушки, который песни пишет.

– Ну, Светик, я ведь тоже… Только одну и написал… Случайно.

– Не случайно, дедушка, – строго поправила Светланка, – а по воле Господа нашего.

Иван Васильевич рассмеялся.

– Твоими устами, моя любимица, глаголет истина.

Девочка ничего не поняла из последних слов деда, но ей показалось, что он сказал что-то очень-очень хорошее, поэтому прижалась к дедушке, и на душе того, как и у внучки, стало светло-светло.

…Жива Иванова славка, жива!.. И слава Богу!

Всем по счастью

1

Мама думает, что ей всего ничего, – каких-то четыре года и семь месяцев. Она же, в отличие от мамы, считает себя сильно-сильно большой. Мама говорит ей: «Глупышка, ты моя». Она сердито насупливается и отворачивается, думая про себя: «И никакая не „глупышка“… Кто в детсаде везде первой, а?»

Она лежит в постели, укутавшись почти с головой. Лишь из-под края одеяла светятся изумрудинки-глазёнки.

– Дарья, – это мама из соседней комнаты, – помолиться не забыла?

– Не забыла, мам, – отвечает девочка и весело прыскает в одеяло.

– И молитву прочитала?

– А как же, мам.

– А крестик поцеловала?

– Ну, да-да, мам.

Так каждый вечер… Сколько себя Дарьюшка помнит. Девочке чуть-чуть даже смешно: мама ее, такую взрослую, принимает за ляльку какую-нибудь, сыплет вопросами, на которые заранее знает ответы. Девочка считает: все мамы такие – озабоченные. Слово «озабоченные» услышала от взрослых, гуляя во дворе, и оно ей понравилось, хотя вряд ли понимает его значение.

Девочка таращится на слабо мерцающий ночничок. Глаза слипаются. Дарья изо всех сил борется со сном, но тот все ближе и ближе подкрадывается, подступает, веки тяжелеют и тяжелеют. Дарья – совсем не капризная: если мама говорит, что пора спать, то она послушно идет в постель. Но сегодня… Нет-нет, не каприз – это другое. У девочки неисполненное обязательство, ею придуманное еще днем. Она приготовила обращение к тому, чей завтра день рождения. От кого-то слышала, что если сильно-пресильно чего-то хочется, то надо попросить Боженьку семь раз.

И она шепчет:

– Боженька… родненький, подари на завтрашний праздник моей маме много-много смешинок… Чтобы весь день радовалась и не смотрела грустно на меня. И, – она переводит дух, – еще: сделай так, чтобы папуля отпросился на работе (мама говорит, что он много-много работает и ему вечно некогда) и пришел, ладно?

Дарья загибает, чтобы со счета не сбиться, четвертый палец и засыпает.

2

…Девочка, встряхивая огромным алым бантом, мурлыча что-то под нос, гуляет по газону и срывает огромные, пожалуй, с блюдце, одуванчики. Она удивлена (зима же, а тут цветы, теплое солнце и радующиеся птички высоко в небе), но не очень. Она скашивает глаза влево и видит, что по тротуару, постукивая об асфальт толстенным, не очищенным от веток, сучком, идет дедушка. Вглядывается и ей кажется, что его где-то уже видела: вытянутое скорбное лицо, печальный взгляд и небольшая бородка уж больно знакомы. Силится вспомнить, а никак не может. Дедушка останавливается, почему-то укоризненно и долго смотрит на девочку, потом в осуждение встряхивает бородкой и спрашивает маминым почему-то голосом:

– Что ж, ты, дурёха этакая, с ерундой всякой обращаешься, а?.. Не стыдно, нет? Какие смешинки?.. Зачем они?.. Я, вот, без них обхожусь и ничего.

Девочка догадливо спрашивает:

– Вы… Боженька, да?

– А то!.. – Теперь уже голосом дворового ее друга отвечает старичок.

Девочка уже готова расплакаться.

– Значит… вы… вы… не сделаете? Нет-нет?

Дедушка встряхивает бородкой, потом, разглаживая ее, фыркает.

– Ладно бы, – говорит Боженька опять маминым голосом, – Барби попросила, как подружки, а то… Эк, невидаль…

– Не надо кукол! – истерично рыдая, девочка валится на газон и начинает дрыгать ногами (мама ее никогда такой не видела). – Хочу, чтобы мама порадовалась! Хочу! Хочу! Хочу!..

И девочка ничего не видит, а лишь слышит:

– Приснилось, что-то, да? – это мамин голос. Девочка приоткрывает чуть-чуть глаза: над ней мамино лицо, такое родное и близкое. – Успокойся и спи, доченька.

Девочка жмется к маминой теплой и мягкой ладони и вновь засыпает…

3

– Вставай, сонюшка-засонюшка, – будит ее утром мамин бодрый голос. – С Рождеством, Дарьюшка!

Девочка уже знает: когда мама так называет, то это значит одно – она счастлива. Неужели?.. Ей страшно открыть глаза: а что, если это всего лишь сон? Рискуя потерять маленькую надежду, девочка слегка приоткрывает глаза и сквозь крохотные щелочки видит доброе мамино лицо и… улыбку.

– Ур-р-ра! – кричит во всю мочь девочка, вскакивает и радостно прыгает на кровати. – Получилось! Получилось! Получилось!

– Что именно «получилось»? – спрашивает мама.

– Боженька сделал!

Мама пожимает плечами.

– Боженька? Сделал? Что именно?

– А не скажу!

Мама смеется.

– Скрытничаешь?.. От мамы?.. А хороши ли?

Дочь спрыгивает с постели, надевает теплые мягкие тапочки и летит в ванную, чтобы, как любит говорить мама, привести себя в порядок. И уже оттуда кричит:

– И тебя, мамочка, с Рождеством!

4

Половина второго. Заскрежетал звонок. Первой у двери, что естественно (она так ждет исполнения еще одного желания!), очутилась Дарьюшка. Она, не спрашивая (девочка знает, так по крайней мере ей кажется), поворачивает замочную щеколду, открывает и взвизгивает:

– И ты пришел!

Девочка повисает на шее отца, прижимается к его колючей щеке.

– Тебя так долго не было, – и, подражая кому-то из взрослых, строго добавляет. – Нельзя много работать.

Отец улыбчиво смотрит ей в глаза.

– Иначе не получается… Извини…

Девочка, жарко дыша в ухо, шепотом спрашивает:

– Пап, тебя Боженька с работы отпросил, да?

Отец целует в румянец ее щеки.

– Он, родимый. И, – залазит рукой в наплечную сумку, шуршит там, достает целлулоидную яркую коробку, подает дочери, – просил передать рождественский подарок.

Девочка берет, спрыгивает с отцовских рук, хмыкает, относит подарок в свою комнату и тотчас же возвращается.

– Спасибо, пап, но я же говорила Боженьке, что этого не надо…

– И даже не посмотришь, что за подарок? – удивившись, спрашивает отец.

– Я знаю: Барби, – равнодушно отвечает дочь.

– Знаешь?! Но откуда?!

– От Боженьки.

5

…Дарьюшка сидит в своей комнате. Слева – по-прежнему нераскрытая коробка с главным подарком. Высунув кончик розовенького язычка, рисует дом. Дом получается большой, на четыре окна, выходящих на улицу. Окна – настежь. Из первого выглядывает ее отец, из второго, широко улыбаясь, – мамулька, из третьего – она сама с косичками торчком, а на подоконнике четвертого сидит Муська, топорщит пышные усы и усердно замывает гостей. Топится печь. Из трубы вьются голубые струйки дыма. Крыльцо высокое и широкое, а дверь в дом – нараспашку.

Девочка дорисовывает деревья и цветы в палисаднике напротив дома, а из кухни сочатся всякие приятные запахи. Девочка знает: мама готовит рождественский обед.

У ног девочки, несмотря на кухонные соблазны, трется Муська, громко мурлыча. Трется и смотрит вверх: ждет, когда на нее обратят внимание.

Дарья отрывается от занятия. Муська, будто того только и ждала, прыгает на колени, ложится, закрывает глаза и блаженно мурлычет.

– С Рождеством, Мусенька! – говорит девочка и нежно гладит по спинке.

Муська в ответ:

– Мр-р-р, мр-р-р, мр-р-р, – довольно урчит, не открывая глаз. Дарья любит разговаривать с любимицей, понимает все, что та хочет сказать. – И тебя, – отвечает Муська, а потом спрашивает. – Подарками, пожалуй, завалили?

Девочка утвердительно кивает.

– Папулька Барби подарил и еще игру.

Муська открывает глаза, удивленно (так кажется девочке) смотрит на нее.

– Мур-р-р… компьютерную, не иначе… Стрелялку, да?

– Ну, что ты, Муська! – восклицает Дарья. – Я – девочка!

– Мяу-у-у… – Муська фыркает и встряхивает головой. – И что из того?

– Знаешь, какая игра?

– Расскажи и узнаю тогда.

– Игра называется «Маленькая няня».

Муська потягивается, потом зевает.

– Пожалуй, скукотища.

– А вот и нет! – возражает Дарья. – Мне надо так подготовить ко сну ляльку, чтобы, не капризничая, сразу уснула: помыть в ванной, обтереть полотенцем, хорошо запеленать, покормить из бутылочки, покачать на руках, успокоить, значит, и уложить в постельку.

– Ур-р-р… Получается?

Девочка отрицательно мотает головой.

– Нет… Беспрестанно верещит… Я научусь, обязательно.

Муська щурит глаза и признательно урчит.

– И меня, мяу-у-у, не забыли, знаешь?

– Догадываюсь, – отвечает девочка и хитро подмигивает.

– Мяу… Попробуй угадать с трех раз, что мне подарили?

– Попробую угадать с одного раза. Пожалуй, – девочка притворяется, что думает, – твоих любимых карасиков.

Муська крутит головой и фыркает.

– Мяу-у-у… Так нечестно. Подсмотрела, да?

– Я угадала.

– Карасики, знаешь, какие вкусные? Мр-р-р, мр-р-р, мр-р-р.

Дарьюшка разговаривает с Муськой, а не забывает прислушиваться к голосам, глухо доносящимся с кухни. Она слышит, как отец что-то говорит, а мама звонко в ответ смеется.

На лице Дарьюшки счастливая улыбка.

6

Потом – общий праздничный стол. Весело все лопали вкуснотищу – рождественский пирог с гусиной начинкой.

Дарьюшка, склонившись, смотрит под стол: там Муська, хрустя косточками, приканчивает гусиное крылышко. Муська, оторвавшись на секунду от столь приятного ей занятия, смотрит на Дарьюшку. Дарьюшка понимает ее говорящий взгляд.

– Мр-р-р… Обалденное крылышко, – облизнувшись, Муська отворачивается и принимается за старое.

И все – счастливы!

Мальчонка с горочки скатился

Годы Олега Васильевича Карамышева, подбираясь к восьмидесяти, не щадят: ноги плохо слушаются, в висках постоянно какие-то молоточки стучат, одышка при ходьбе, откуда ни возьмись, объявилась. С глазами также не все ладно. Пару-тройку лет назад, кажется, еще был ничего: все ночное рождественское богослужение выдерживал, а сегодня…

– Господи! Прости меня, грешного.

Произнес он вслух и тяжело заворочался в постели. В изношенных суставах ног что-то захрустело. В спальной – полумрак. Значит, снова пасмурно. Без сверки с будильником. стоящим на тумбочке у изголовья, знает: не меньше, как десятый час. Встал бы, да слабость какая-то. К тому же мысли нехорошие, путаясь и цепляясь одна за другую, ворочаются в пустой (так он считает) голове.

Старик прикрыл было глаза, надеясь, что удастся еще чуть-чуть подремать, но услышал легкие стуки в дверь его спальной. И гадать ему не надо: это внучка со своим семейством с утра пожаловала. У семейства этого свои ключи, поэтому приходит как к себе. Впрочем, и уходит столь же неожиданно. Олег Васильевич, опершись на локоть, приподнялся.

– Входите же… Не сплю…

В ту же секунду дверь распахнулась и, подобно тайфуну, влетела девчушка, внучка восьми лет, точнее, правнучка, дочь внучки его, Настеньки.

– Здравствуй, дедуль! С православным Рождеством тебя!

Подскочив и обняв старика, девчушка поцеловала в обе щеки, пригладив на его голове седые сбившиеся пряди волос, присела на кровать.

– Здравствуй, голуба душа, здравствуй… И тебя с праздником. – Он погладил по голове девочку.

Наклонившись к его уху, та зашептала:

– Мама, знаешь, готовит праздничный стол. Вкусняшек будет много, но не скажу, что это за вкусняшки. Потому что мамин секрет.

Олег Васильевич притворно насупился.

– Маришка, а ты почему маме не помогаешь?

Девочка, отстранившись, замахала руками.

– Я долго-долго помогала… Знаешь, дедуль, всю твою посуду перемыла и насухо вытерла – вот!

– Неужели мои тарелки были такими грязными?

Маришка отрицательно замотала головой.

– Нет, но… На всякий случай… Чтобы микробов было поменьше… Ты же старенький и тебе трудно…

Старик еле-еле улыбнулся.

– С микробами воевать?

– Конечно…

– Но, Мариш, они же крохотулечки.

– Но такие противные… Везде лезут, – подумав секунду, добавила. – Учительница говорит.

– Кстати, какие успехи, внученька?

– В школе, что ли?

– Ну… хотя бы…

– Нормально, дедуль.

– А что это означает?

– Нормально, значит, нормально.

– Ну, да, – притворившись серьезным, стал возражать Олег Васильевич. – Есть такие, для которых перебиваться с двойки на тройку – это даже хорошо. Выходит, что ты…

– Вот еще! – Вновь тряхнув головой, отчего вверх взлетели две тяжелые косички с огромным розовым бантами, воскликнула девочка и добавила. – Полугодие без троек.

– Тоже не предмет гордости.

– Как это, дедуль?

– А так… Если бы…

– Но у меня всего одна четверка.

– И что тебе помешало получить и здесь пятерку, а?

– Не знаю, дедуль. – Помолчав и подумав пару секунд, серьезно добавила. – Поленилась чуть-чуть, дедуль…

– Это ты так считаешь?

– Не я… Мама говорит.

– Что-то отца не слышно… Здесь он?

– Папулька, конечно, с нами. Он молча…

– Молча? – Переспросил старик, притворившись, что не понимает.

– Молча режет овощи для салата. Он – не в меня…

– Да?

– Я – трещотка ужасная, а папулька – нет.

– Тебе повезло.

– Еще как, дедуль, повезло… Дедуль, – девочка сделала паузу, – праздничный стол – после…

– Жаль, что не сейчас, – усмехнулся старик.

– Да… Но мы скоро вернемся… Сбегаем только в церковь… Дедуль, пойдем с нами, а?

– С радостью бы, голуба душа, – старик тяжело вздохнул, – но… что-то не очень чувствую себя… Надеюсь, что Господь простит меня… Как считаешь, простит?

– Обязательно, дедуль… Потому что ты старенький и тебе тяжело.

– Дай-то Бог…

Девочка вскочила. Старик спросил:

– Мариш, ты куда?

– Я сейчас. – Она убежала и тут же, держа в руках электронный аппарат, вернулась. – Проверим, дедуль, давление.

– Может, мне сесть?

– Лежа – даже лучше, дедуль. Протяни вдоль тела левую руку… Так… – Девочка закрепила манжету. – Не туго, нет? – включила в сеть аппарат, нажала на одну из кнопок, прибор зажужжал, а потом замолк. Глядя на дисплей, закачала головой. – Сто сорок на девяносто…

– Как выражаются нынешние врачи, – старик усмехнулся, – в пределах возрастных изменений.

– Ага! А у меня, дедуль, почему-то никаких возрастных изменений.

– Откуда возьмутся?

– А как же! Я же тоже возрастно изменяюсь: было семь лет, сейчас восемь.

– Логично… Но тебе рано…

– А когда будет в самый раз?

– Проживешь с моё и…

– Долго ждать-то, сильно долго.

– Жизнь, голуба душа, проскакивает незаметно.

– Дедуль, а когда ты был маленьким…

– Давно это было, Маришка, очень давно…

– Все равно… Ты помнишь свое Рождество? Самое-самое первое, а?

– Помню, но… Тогда другое время было и… Не стоит вспоминать.

Маришка поцеловала деда.

– Расскажи, дедуль, ну, расскажи, пожалуйста.

– Это было семьдесят лет тому назад…

– Ни-че-го себе!

– Да… Три года, как закончилась большая война. Мы тогда жили в деревне Крутая Гора. Голодное время было, все еще тяжелое…

– Даже пирожных со сливками не было?

– Какие, голуба душа, пирожные, тем более, со сливками? Даже хлеба ржаного не всегда хватало… Впрочем, рассказ не об этом… Так вот… Седьмого января (воскресенье было) грянул хороший такой морозец. Одевшись потеплее, то есть натянув на себя все, что попало под руку, вышел во двор. Взяв за головку прислоненные к крыльцу деревянные салазки…

– А что такое, дедуль, «салазки»?

– Не знаю, как тебе объяснить… Ну, такие самодельные деревянные маленькие санки… Были большие сани, в которые лошадь запрягали, а были их маленькие копии… Мы из тогда называли не санками, а салазками. Мы на них хворост из леса возили, чтобы камин дома топить.

– Это, дедуль, как у Некрасова: лошадка, везущая хворосту воз. Так, да?

– С той лишь разницей, что у поэта на лошадке все-таки хворост возили, а мы сами, запрягшись, волокли. Под гору – ничего, а вот в гору… Тяжело… Семь потов сойдет.

– А мы, дедуль, на даче камин березовыми поленьями топим. И… у нас никакого хвороста нет.

– Сейчас – так, а в мое детство…

– Дедуль, разве хворост плоше дров?

– Нет слов…

– Дедуль, а из чего делался хворост?

– Хворост, голуба душа, это сучья от спиленного дерева.

– А-а-а… Почему сейчас нет хвороста?

– Его за ненадобностью сжигают прямо на лесной делянке.

– Просто так сжигают?

– Да. Чтобы делянку не засорять.

– А-а-а…

– Так вот… Взяв за головку прислоненные к крыльцу деревянные салазки, вышел на деревенскую улицу. Дома стояли только по одной стороне и домов этих было не больше пятидесяти. На другой стороне улицы начинался очень глубокий и крутой овраг, в самом низу его стояли вековые ели. Любимое детское занятие в Рождество, а других не было, – скатываться на салазках вниз. Так, бывало, мчишься, что дух захватывает.

– Круто! – Представив себе, восхищенно сказала девочка и тряхнула головой.

– Но страшно, а поэтому и нравились нам спуски: лихачили, друг перед другом бойчились. Кому захочется показаться трусом?

– Дедуль, знаешь… Я бы… ну… это…

Олег Васильевич понял внучку. Улыбнувшись, заметил:

– Вот визгу-то бы было.

– Дедуль, я чуть-чуть только трусиха.

Старик, притянув девочку, поцеловал:

– Чуть-чуть – это Маришенька, не считается.

– И я девочка…

– Тем более…

Маришка затормошила дедушку.

– Что дальше-то было, а?

– Стою, значит, на улице. Мороз цапает за нос, а мне ничего. Тут вижу: в мою сторону бежит дружок, одногодок Сережка, живущий за три дома от меня, и руками размахивает. Понятно: хочет присоседиться; у него-то нет салазок таких.

– Фи! Пошел бы и купил.

– Откуда деньги, голуба душа? У тогдашних колхозников сроду их не было.

– Как это, дедуль? Кто работает, тот денежку получает.

– Только не в колхозе… Работали за палочки, то есть за трудодни. Если в поле с утра до ночи, то бригадир начисляет полтрудодня; если на ферме, то целый трудодень, а то и полтора… Ладно, Мариш… Будет об этом… Вот… Санки-то небольшие… Вдвоем тесновато… Но ничего… Другу как отказать? Друг, значит, впереди, вплотную к головке салазок, а я за ним, за спиной Сережки. Из-за него впереди мне ничего не видно, поэтому рулит, то есть следит и направляет, Сережка. Один раз съехали, все нормально. Потом второй и третий раз. Весело нам. Хохочем.

Маринка спрашивает:

– Одни, что ли катались?

– Нет… Были и другие мальчишки. Для того и рулевой нужен был, чтобы не налететь, не сбить кого-нибудь. Выбравшись в очередной раз из оврага, решил, что пора домой. Сережка стал упрашивать: давай, мол, еще раз спустимся. Разохотился. Сдался, потому что и самому не хотелось особо-то домой. И вот летим. Сережка, как обычно, широко расшеперил, держа на весу, свои ноги. Я также держу на весу ноги, чтобы они не мешали набору скорости при спуске, но параллельно салазкам. Хорошо, как никогда, мчимся. И тут вдруг обе мои ноги со всего маху ударяются во что-то. В глазах – синенькие, зелененькие круги, туман. И страшная боль. Оказалось: Сережка прошляпил, не отворотил в сторону, и мы ударились в преогромный ствол ели. Сережке-то ничего: легким испугом отделался…

– А ты, дедуль?..

– Мне не повезло, голуба душа.

– Как это? Ты же сзади сидел.

– То-то и оно, что сзади! Салазки-то маленькие. Мои ноги находились впереди головки и удар пришелся по ним… Сгоряча попробовал встать, но не смог. С трудом наверх пополз, а Сережка потащил салазки. Кое-как вылез. Там снова попробовал встать. Не получилось. На ровном-то месте дружок смог меня до дома довезти. Там тихонько, чтобы мать не увидела, заполз в дом, превозмогая боль в ногах, кое-как взобрался сначала на печку, а потом и на полати.

Маринка, нахмурившись, спросила:

– Почему не в больницу?

– Ну, знаешь ли… Никакой больницы в деревне не было.

– Вообще?!

Олег Васильевич кивнул и тяжело вздохнул.

– Такое вот Рождество у меня случилось.

– А что, дедуль, потом было?

– Лежу, не шелохнувшись, на полатях час, другой, третий, а дикая боль в ногах не проходит. Вечер. С полатей вижу, что мама собирает ужин на стол. Мама зовет. Говорю, что не хочу есть. Мама отступает. Я облегченно вздыхаю. Боязно признаться в том, что со мной случилось. Ночь промаялся. На другой день мама говорит мне, чтобы сходил за водой. Какая вода, если ногами пошевелить не могу? Мама думает, что я не слышал, поэтому повторяет. Только тут я признась, что не ходок. Пришлось рассказать все, что со мной случилось. Мама забралась на полати, осмотрела ноги. Увидев, что они распухли и посинели, ахнула. Тут же стащила меня вниз, одела, вынесла во двор, посадила в салазки и повезла к бабке-знахарке. Та осмотрела, ощупала и заключила: переломов костей нет.

– А… тогда что? – с придыханием спросила правнучка.

– Сильные ушибы и вывихи. Тут же поставила на место вывихнутые кости. Через неделю боли прошли.

Маринка встала, заботливо поправила одеяло и подушку, поцеловала деда в небритую щеку.