Геннадий Мурзин
Разноцветье детства. Рассказы, сказки, очерки, новеллы

Увы, но счастье скоротечно и не бывает вечным. Дети подходят к Ивану Христофоровичу, прижимаются и благодарят.

Иван Христофорович давно сам не испытывал такой нежности, поэтому в уголках глаз появились слезинки. Он, напустив суровость, сказал:

– Сергей, поправь брюки, – парнишка наклонился и заправил штанины в ботинки. – Нам пора… – Иван Христофорович внимательно вгляделся в лица детей. – Наверное, голодны?

– Пропустили, – сказала огорченно Мария.

– Что вы «пропустили»? – спросил, насторожившись, Иван Христофорович.

– Обед, – пояснил Сергей.

Сестренка же добавила:

– И без ужина, наверное, оставят… За убёг…

– Ну, нет! – сердито воскликнул Иван Христофорович. – Этому не бывать! – он взял детей за руки и решительно повел к выходу из сказочного городка. А те и не упирались. Они поняли, что от этого «дяденьки» плохого ничего не будет. – Пообедаете у меня…

…Дети, осторожно переступив порог квартиры, остановились у дверей. Иван Христофорович, заметив детскую нерешительность, сказал:

– Быстро раздеваться и мыть руки! А я пока разогрею еду.

Через десять минут все сидели за столом в гостиной. Детей Иван Христофорович усадил на диван и придвинул к ним журнальный столик, а сам присел на стул. С борщом дети управились мгновенно (видимо, проголодались). Иван Христофорович сходил на кухню и принес им домашние котлеты с жареной картошкой на гарнир. И с этим блюдом у них не возникло проблем. Потом был чай с тортом и шоколадными конфетами. И снова упрашивать сильно не пришлось. Дети «молотили» все подряд.

Обед закончился. Бледные детские личики порозовели. Дети откинулись на спинку дивана. Глядя на украшенную ёлку, стоящую в углу комнаты, Маша спросила:

– У вас есть свои дети?

– Есть, – ответил Иван Христофорович, – но они большие-большие и живут далеко.

– А для кого тогда ёлка? – спросила снова Маша.

– Для вас.

Сергей по-мужски рассудительно сказал:

– Вы не могли знать, что мы придем.

– Знать-то не знал, но догадывался, – заметил на это Иван Христофорович и улыбнулся.

– Ну, да… Как можно догадаться? – Маша залилась в смехе.

– Не знаю, как, но догадался… Пожалуй, Всевышний подсказал…

Маша попросила, при этом толкнув брата в бок:

– А можно включить ёлку? – Иван Христофорович встал и вставил вилку, валявшуюся на полу, в розетку. Ёлка вспыхнула и заперемигивалась.

Маша восхищенно заметила:

– Какая красивая!.. Лучше интернатовской.

Сергей уточнил, чтобы, наверное, порадовать хозяина:

– В тыщу раз красивее.

Маша спросила:

– Дяденька, а вас как зовут?

– Дядя Ваня.

– Дядя Ваня, – Маша, смутившись, покраснела и опустила вниз глазёнки, – станьте нашим папой, а?

Сергей незаметно ткнул сестренку в бок: молчи, мол, дура.

Вопрос простенький, но Ивана Христофоровича поставил в тупик. Он развел руки.

– Не получится… уже.

– Почему, дядя Ваня?

Сергей сказал:

– Не обращайте внимания на Машку: она, знаете, какая приставучая? Приклеится – не отдерешь.

– Но ты, Серега, ведь тоже хочешь папу, – с укором возразила Машенька.

– Хочу! И что? А дядя Ваня, видишь, не хочет? Не приставай!

– Дети… Кстати, вам сколько лет?

– Ей, – Сергей ткнул в бок сестренку, – одиннадцать, а мне двенадцать.

– Дядя Ваня, мы не понравились, да? – глядя в глаза Ивана Христофоровича, спросила Мария и поспешила добавить. – Мы папой будем называть… Мы будем послушными, и помогать вам во всем будем. Только возьмите нас.

– Вы, дети, уже большие и должны понять: не все и не всегда соответствует нашим желаниям.

– Не хотите, да? – упрямо повторила девочка, и на глаза навернулись слезы.

– Не в этом дело… Вы, повторяю, уже большие и должны понять…

Сергей нервно спросил:

– Что мы «должны понять», что?

– Для начала: мне много лет и я сам скоро буду нуждаться в уходе, поэтому мне никто не разрешит усыновление и удочерение. Во-вторых, материально не слишком обеспечен, и это обстоятельство тоже может стать препятствием. В-третьих, при живых родителях, а они, как я понял, у вас живы…

Сергей зло прервал:

– Сдохли бы…

Иван Христофорович осуждающе покачал головой.

– Так нельзя говорить про родителей.

Сергей потупился.

– Извините…

– Мне очень жаль, но обстоятельства сильнее нас… – сказал Иван Христофорович и посмотрел на наручные часы. – Кстати, времени много и пора вам вернуться в интернат.

Дети послушно встали и молча вышли в прихожую. Оба были готовы в любую минуту расплакаться. Иван Христофорович вынес им большой кулек.

– Вашим друзьям.

– Вот! – радостно воскликнула Мария, принимая из рук Ивана Христофоровича увесистый кулек. – Наконец-то Гришка заткнется! А то все дразнится: «Не нужны, никому не нужны… Никто не побалует…» Будет, сопля зеленая, знать!

Дети стали одеваться. Глядя на них, Ивана Христофоровича вдруг осенило.

– Подождите-ка, – дети с надеждой и мольбой смотрели на него. – Я совсем забыл!

– Дядя Ваня, что вы забыли? – с потаенной надеждой в глазах тихо спросила девочка.

– Одно дело. Я его должен был сделать по приходу… Я позвоню в интернат. Скажу, что вы были у меня в гостях, что с вами все в порядке, что вы вот-вот будете там.

Сергей сказал:

– Может, не надо, а?

– Как это, Сергей, «не надо»? Люди беспокоятся, наверное, уже ищут.

– Ну, да, – Сергей хмыкнул. – Кому мы нужны?

– Все равно надо позвонить, – сказал Иван Христофорович и ушел на кухню, где стоял телефонный аппарат. Дети слышали, как шуршали бумажные страницы, как хозяин набирал номер телефона. – Интернат?.. Добрый вечер… Это вам звонит Зяблицев Иван Христофорович… Затем звоню, чтобы сказать, – Иван Христофорович прикрыл трубку ладонью и спросил детей. – Как ваша фамилия?

Сергей ответил за себя и за сестру:

– Еремины мы.

– Звоню, чтобы сказать, что у меня в гостях воспитанники… Обыкновенные… Вы не кричите на меня… Вы кто: воспитатель или?.. Без всякого права… Приеду с детьми и всё объясню… Вы не даете сказать: брат и сестра Еремины… Как это в интернате, если, они передо мной?.. Будем не позднее, чем через час… Кто-нибудь из начальства есть на месте?.. Только старший воспитатель?.. Хорошо… Приеду и поговорю… Ничего не случилось… Разве нельзя поговорить со старшим воспитателем?.. Я сам привезу детей… Да.

Иван Христофорович вернулся в прихожую. Дети сидели в прежнем положении.

– Дядя Ваня, вы с кем разговаривали? – спросила Маша.

– Сказала, что дежурный воспитатель. А что?

– Эта воспитка – зверюга. Точно бить будет, – ответила Маша.

Иван Христофорович сказал:

– Пусть только пальцем тронет.

Сергей спросил:

– Думаете, испугается?

– Ладно, – Иван Христофорович махнул рукой, старших не принято обсуждать, тем более за глаза. Давайте-ка займемся еще одним делом, – он встал на стул, открыл дверцу антресоли, достал большую кипу каких-то вещей, аккуратно уложенных, выстиранных и поглаженных. – Лежат они тут больше двадцати лет… Посмотрим, а вдруг что-нибудь и подберем подходящее, – он выложил это богатство на стол. – А, ну, дети, разбирайте и все, что вам подойдет по росту и по размеру, надевайте на себя, а старье скидывайте, – сам же стал рыться тем временем в нижнем ящике шкафа, откуда наружу полетели зимние ботинки разных размеров. – Примеряйте тоже. Ботинки вполне еще приличные. Главное, теплые, – потом полез в другой шкаф, принес теплый пуховый платок, оставшийся от жены, а также кроличью, но почти новую мужскую шапку. Еще через минуту появились рукавички и два пальто – мальчишечье и девичье. Повертев их в руках, заметил. – Думаю, подойдут.

Дети растерянно копошились в вещах, не зная, за что взяться в первую очередь. Иван Христофорович им помог.

Через полчаса перед ним стояли два вполне благополучных подростка, одетых не совсем в новое, но еще добротное.

Иван Христофорович собрал в кучу старье.

– А это…

– Дядя Ваня, – сказал Сергей. Он подумал, что Иван Христофорович хочет выкинуть. – Это казенное…

– Понимаю, что надо будет вернуть. Сейчас упакуем и в авоську… Вернем… Конечно, вернем… Зачем нам, не так ли?

Дети согласно кивнули.

…Иван Христофорович отвез детей в интернат, переговорил с воспитателями и теперь возвращается назад.

Уже сумерки. Небольшой ветерок гонит по асфальту крупу. Первый рождественский день подходит к концу. Перед глазами – заплаканное лицо Машеньки и угрюмое – Сереженьки. Он тоже готов был расплакаться, но мужское достоинство…

Иван Христофорович принял решение: он станет приводить этих детей на выходные… Если разрешат… Он будет добиваться… Он не может стать полноправным опекуном, но что-то сделать для двух обездоленных вполне в силах. И он сделает, обязательно сделает. Сделает все, что будет в его силах. Он не богат. Он не обещает ничего сверхъестественного. Но он гарантирует: дети в субботу и воскресенье будут обласканы, будут сытно накормлены, будут в тепле.

Они, по его мнению, именно в этих трех вещах нуждаются больше всего.

«Интересно, – думает Иван Христофорович, – как бы отнеслась к его решению Дарьюшка?..»

С Божьей помощью

1

Никита, проснувшись, приоткрыл сначала один глаз, а потом и другой. Приподнявшись на одном локте, оглядел сумрак бедной комнаты. Прислушался. Тихо. Никто не гремит и на кухне. Значит, матери уже нет: умотала куда-то. Как говаривает Клавдия Ивановна, при этом сердито хмыкая (одинокая старушка, соседка по коммуналке), шлындает где-то.

Сквозь двойные рамы глухо доносится благовест – бух-бух-бух. Это средний колокол недавно построенной неподалеку церкви своим звоном православный люд сзывает к праздничной заутрене.

У Никиты – длительные каникулы, а у взрослых – выходные, то есть праздничные, Рождество Христово.

Этот кареглазый, с непокорно торчащим чубчиком на лбу парнишка, как принято говорить, из неблагополучной семьи. «Неблагополучной» в том смысле, что семья – не полная. К тому же мать вечно в глубоком и затяжном похмелье. Никита не раз слышал, как на кухне Клавдия Ивановна корила мать, заявившуюся с работы поздно и с разящим наповал запахом:

– Побойся Бога, греховодница. Сын ведь без пригляда родительского подрастает, без тепла и ласки.

В ответ – нечленораздельное мычание.

Отец ушел из семьи семь лет назад, когда Никите только-только исполнилось три годика. И он не помнит отца. Как-то Никита на дне комода, под тряпьем обнаружил фотографию молодого мужчины. Загляделся, гадая, кто это мог быть? Мать, увидев, ураганом налетела на мальчика, вырвала фотографию и заорала:

– Не лезь, ублюдочное семя, туда, куда не просят!

Так двинула сына, что тот отлетел в дальний угол комнаты и сильно ушибся лбом о край табуретки. Оттуда видел, как мать истерично рвала в клочья фотографию. Детский ум подсказал: отец! Никита потом спрашивал мать, когда та была в настроении, то есть сильно пьяная, почему папа не приходит? Никита увидел, как материны глаза в ту же секунду налились злобой, и она бросила:

– Не нужен ты ему!

Обидно стало Никите. На глаза навернулись слезы. Сдержался. Потому что где-то слышал, что настоящие мужчины нюни не распускают. Откуда было знать ребенку, что это чудовищная материнская ложь?!

2

Александр и Настёна увиделись и сдружились в университете, когда заканчивали третий курс. Он учился на филологическом факультете, она – на историческом. Он пошел по призванию, она – по необходимости. История Настёну не привлекала, но там был наименьший проходной бал, следовательно, у нее шансов быть зачисленной побольше. Он усердствовал в учебе, – она – нет, чтобы только не отчислили. Он вышел из университета с красным дипломом, она выехала на сплошных троечках.

Они такие разные. Если что и роднило их, то это – внешние данные. Александр – высок и строен, с кудряшками на висках, всегда опрятен, словом, первый парень на факультете. Настёна – фигуристая блондинка среднего роста с длинными по пояс и густыми льняными волосами, таинственно-манящим взглядом голубых глаз. Так что одного взгляда достаточно было парням, чтобы «запасть». И бесповоротно. Сия участь не миновала и Александра. Отталкивая других обожателей, Настёна благосклонно отнеслась к ухаживаниям Александра. Через неделю после защиты дипломов поженились. Родители Александра невестку восприняли холодновато.

– Уж больно вертлявая, – осуждающе делилась мать с соседями.

Несмотря на прохладу в отношениях, родители Александра сделали все, чтобы не мешать молодым: даже однокомнатную квартиру купили в районе новостроек.

Полтора года молодые жили хорошо, душа в душу. Глядя на воркующих голубков, родители Александра готовились сменить гнев на милость, проявить побольше благожелательства к невестке.

А там и Никитка явился на свет Божий. Александр готов был сутками глаз не отводить от крохи, не мог надышаться первенцем, часами разглядывая его, находя все новые и новые родственные черты. И правда: Никитка пошел в отца Александра, а того больше – в деда. Можно сказать, вылитая копия. В полгода Никитку окрестили. Отец Александра на крестины взял семейную реликвию – из ажурного и старинного золота крестик, попросил священника освятить и собственноручно надел на розовенькую шейку внука: он исполнил предсмертную волю родителя.

Никите было два года, когда Александр заметил неладное: его обожаемая Настёна все чаще и чаще стала заявляться с работы домой навеселе, все меньше уделяла внимания сыну, соответственно, холодела и к нему. Александр, нет, тоже не был таким уж ангелом и по пятницам с приятелями заглядывал в бар, на пару часов, чтобы распить чуть-чуть водочки и пивка. Сидит, бывало, а на часы поглядывает: домой, мол, пора. Александр знал меру, а Настёна, увы, вскоре перестала ее чувствовать и чем дальше, тем чаще стала ударяться в загулы. Александр понимал, насколько бывает доступной всякому пьяная женщина, поэтому заревновал. И вот скандалы на этой почве. Александр, мучаясь, терпел, надеялся, что Настёна одумается. Но маята не может быть бесконечной: Александр ушел из семьи. Ушел в том, в чем был, оставив все нажитое жене и сыну. Предупреждал и не раз, что это может однажды случиться. Настёна же, похохатывая, говорила:

– Никитку не отдам, а без него никуда не денешься.

Настёна спекулировала. Настёна не только не отдала сына, но и запретила встречаться. Однажды, когда Настёна долго не забирала Никитку из детсадика, Александр, карауливший неподалеку, решил сам забрать ребенка и увести его домой. Увлекшись общением, не заметил, как появилась Настёна. Увидев у себя непрошенного гостя, озверело схватила со стола нож и истерично заорала:

– Убью! На глаза не кажись, если хочешь жить!

Настёна все больше опускалась. Ее прежнюю красу как корова языком слизнула. Опухшее от вечной пьяни лицо могло теперь вызвать лишь отвращение. И на работе перестала задерживаться: выгоняли. Ну, кому нужны опойки, пусть и с высшим историческим образованием?

Через год после ухода Александра, испытывая вечную нужду в деньгах, поменяла однокомнатную квартиру, подарок свекра и свекрови, на комнату в коммуналке. С доплатой. Куда деньги пошли? Ясно: на пропой.

Одно хорошо: теперь было кому кое-как приглядеть за ребенком. Клавдия Ивановна, соседка, строга с Настёной. И когда Настёна попробовала было привести домой очередного подзаборного хахаля, вышарила за порог обоих. А в след крикнула:

– Не хватало, чтобы еще ребенок видел твой разврат!

Лаяться с соседкой Настёна не отваживалась: видимо, опасалась ее крутизны.

В семь Никита пошел в школу. На обеды у него денег никогда не было. Александра Александровна, учительница начальных классов, видя вечно голодный взгляд мальчишки, старалась подкармливать. Одноклассники, оказавшиеся на редкость чуткими, приносили из дома гостинцы – то пирожок с мясом, то сметанный коржик, то ватрушку с творогом. С парнишками Никита не водился: сторонился. И даже во дворе его редко видели. Разве что с Лёхой из соседнего подъезда повстречается и поболтает несколько минут. Как-то Лёха зазвал Никиту в гости. Сходил – и больше ни ногой. И вовсе не потому, что с ним там плохо обошлись. Наоборот, слишком уж хорошо. Родители Лёхи – люди приветливые, угостили, просили бывать чаще, Никита, мол, их Лёхе друг – в самый раз. Никита застыдился, ему не хотелось показаться назойливым. Стыдился приглашать Лёху и к себе: а что, если мать пьяная завалится?

Как ни удивительно, Никита учился хорошо, можно сказать, на одни пятерки. Изредка нападало необъяснимое упрямство и наотрез оказывался отвечать на уроке. Схлопотав двойку, Никита уже на другой день, сам напросившись, получал пятерку. И тут в отца пошел.

3

Никита спустил худенькие ноги с кушетки на холодный пол, перекрестился, взял в руку нательный крестик (не тот, что достался от предков при крещении, а другой из алюминия, его он нашел на улице; данный же при крещении странным образом однажды исчез с его шеи; Клавдия Ивановна сказала, что находка принесет ему удачу, так как была послана Богом). Никита пошел и умылся. Зашел на кухню. Глянул в один их шкафчик, в другой, не прошел мимо и кастрюль, но везде – пусто. Как всегда. Вынул из стола краюху позавчерашнего хлеба, налил кипятка, подсаливая хлеб, стал завтракать.

На кухне появилась соседка. Никита спросил:

– Клавдия Ивановна, а где мама? Не знаете?

Соседка хмыкнула.

– Известное дело… Еще утром куда-то ушла.

Никита, прожевывая хлеб, сказал (видимо, от взрослых слышал):

– Опять нажрется.

Соседка посмотрела на парнишку, но ничего не сказала. Соседка шумно запередвигала свои кастрюли.

– Никитушка, – обратилась она, не оборачиваясь, у меня щи сегодня получились уж больно хороши… С бараниной… Да и пирог с гусем, вроде бы, получился… Отведай… Оцени, а? – Это ее подход такой к мальчишке. Иначе – откажется. Потому что гордый сильно. – Ну, Никитушка, положить?

– Только немного, Клавдия Ивановна… Я – сыт.

Соседка налила до краев большую тарелку дымящихся аппетитно пахнущих щей, из духовки достала пирог, отрезала большущий кусок и положила на другую тарелку.

Никита сказал, жадно разглядывая тарелки:

– Много, Клавдия Ивановна… Мне, пожалуй, не съесть.

Никита навернул все, не оставив на тарелках и крошки.

– Спасибо, Клавдия Ивановна… Было вкусно – очень-очень! С Рождеством вас!

– И тебя, Никитушка… И тебя… Вечор была на богослужении… Почти ночь простояла… Как там хорошо! Сходил бы, Никитушка, а?

– Собираюсь, Клавдия Ивановна, – солидно ответил мальчишка и встал из-за стола.

– Вот это хорошо, сынок, очень хорошо. Помолишься и на душе-то посветлеет.

– Хочу, Клавдия Ивановна, попросить Боженьку…

– О чем?

– Этого – не скажу… Извините, Клавдия Ивановна.

– Не неволю… Просить заступника нашего – не грех. Услышит и снизойдет до тебя благодать Божия.

4

Полдень. Под мерные удары все того же среднего колокола, возвещающего, что в церкви уже идет молитва, Никита поднимается по высоким ступеням на паперть, входит в притвор (нет, не входит, а втискивается) и останавливается. Как же быть? Не протолкнуться же. Но ему надо туда, вперед, чтобы видеть глаза Его. Вьется вьюнком худенькое тельце Никиты, ныряет он под ногами молящихся и, наконец, оказывается слева от аналоя, возле кирпичной церковной стены, откуда ему хорошо видна печальная Дева Мария с Иисусом на руках. Никита становится на колени и устремляет свой умоляющий взор туда.

Дьякон в эту минуту зычно басит:

– Господу помолимся!

Никита вместе со всеми жарко крестится. Он, продолжая стоять на коленях, не отводя взгляда от иконы, долго-долго молится, губы его что-то беспрестанно шепчут. Никита забывает обо всем на свете. Сейчас для него существуют лишь два лика – Пресвятой Богородицы и ее божественного малыша Иисуса. Вокруг наступает благодатная тишина.

…Никита видит, как из-под самого купола, медленно кружась, спускается к нему розовощекий и светлый мальчик. Должно быть, проносится в голове Никиты, его ангел-хранитель, ниспосланный Богом-сыном, чей день рождения славит сегодня Россия. Ангел складывает на спине крылья, а руку опускает на непокорный чубчик Никиты. Никите очень хорошо сейчас, как никогда прежде. Он необыкновенно счастлив и улыбку шлет навстречу посланцу.

– Меня послал Он, – в ухо Никиты шепчет небесный ангел. – Я твой навеки – защитник и покровитель.

– Ты мне поможешь, да? – столь же тихо, еле шевеля губами, спрашивает Никита и в уголках его глаз становится влажно, но тут ему нисколько не стыдно показаться слабым. – Ну, пожалуйста, ради Христа… Я так хочу…

– Он, – ангел поднял свой перст вверх, – услышал твою жаркую молитву, – небесный посланец кладет вновь свою поразительно теплую и мягкую ладонь на голову Никиты.

Необыкновенный восторг охватывает душу Никиты.

– Спасибочко тебе, Боженька! – кричит на всю церковь Никита и просыпается.