Геннадий Мурзин
Разноцветье детства. Рассказы, сказки, очерки, новеллы
5
Никита открывает глаза и озирается. Церковь почти пуста. Значит? Служба уже закончилась. Выходит, это был всего лишь сон? Никита продолжает чувствовать на голове теплую чью-то ладонь. Поднимает глаза вверх: над ним, склонившись, стоит молодой священник и ласково треплет вихры.
– Ты чей, мальчик? – певуче спрашивает священник и его глаза, такие светлые и ясные, заглядывают в душу. – Почему без родителей? Где они?
– Батюшка, – Никита впервые разговаривает со священником, но слышал, что к нему надо именно так обращаться, – нет их… ну… – Никите страшно трудно признаться, что никому он не нужен в этом мире. Из его глаз невольно поползли по щекам крупные слезинки.
Священник присел перед ним на корточки и легонько прижал голову ребенка к своему облачению.
– Ну, будет, родной… День-то какой?.. Светлый… Рождество… Радоваться надо, а ты плачешь…
Отец Серафим меньше года назад покинул стены Московской духовной академии, получив благословение на служение Богу от самого Патриарха Всея Руси. Оставляли в Москве, при академии, но он смиренно испросил дозволения вернуться на родину, в Екатеринбургское епархиальное управление. Ему пошли навстречу. По прибытии, определили в помощники к настоятелю нового храма.
Священник глядел на Никиту, поглаживая пока еще реденькую бородку, и не знал, что следует предпринять в подобной ситуации. Посоветоваться с настоятелем? Нет времени. Нельзя сейчас оставлять ребенка с израненной душой одного. Он обязан помочь страждущему. Но как?
– Далеко ли живешь, сынок? – спросил отец Серафим, продолжая гладить голову Никиты. Не дождавшись ответа, сказал, протянув в сторону мальчишки свою ладонь. – Пошли. Провожу тебя, а по дороге расскажешь про печаль свою.
И Никита рассказал. Отец Серафим не прервал ни разу. Он слушал и тяжело вздыхал. История даже для него не нова: не впервой видит сироту при живых родителях, не впервой.
Никита показал на девятиэтажку, стоящую чуть поодаль от других домов.
– Почти пришли.
Они, держась за руки, стояли вблизи огромного магазина, сияющего праздничными огнями. Отец Серафим взглянул на магазин и вспомнил.
– Погоди-ка, сынок, а ты сегодня хоть кушал?
Никита утвердительно кивнул.
– Утром… Соседка, Клавдия Ивановна, щами вкусными-превкусными угостила и рождественским пирогом… С гусем!
– Но сейчас пора ужинать… Подожди здесь… Я – быстро.
Никита догадался и покрылся стыдливым румянцем.
– Не надо, батюшка… Я не голоден… Спасибо… Да и мать, наверное, уже дома.
Отец Серафим, напустив на себя строгость, погрозил укоризненно пальцем.
– Не спорь. – Он скрылся за стеклянными дверями и через пять минут вернулся с тяжелым свертком в руках. – Вот… Вместе и пообедаем… Я ведь тоже проголодался…
Никита позвонил. Дверь открыла соседка. Увидев Никиту и рядом с ним молодого священника, которого видела на вчерашней службе, всплеснула руками.
– Уж не случилось ли что-нибудь, а?
– С Рождеством! – вместо ответа сказал отец Серафим и спросил. – Можем войти?
Клавдия Ивановна засуетилась.
– Ну, да… Проходите-проходите, пожалуйста, – прикрыв за священником дверь, Клавдия Ивановна попросила. – Благословите, батюшка?
– Бог благословит, – ответил отец Серафим и трижды перекрестил соседку. Потом спросил. – Где же кухня? – Клавдия Ивановна кивнула влево. Священник пояснил. – Мы сильно голодны и надобно перекусить, – он прошел на кухню и положил сверток на стол. – Ни крошки с раннего утра в наших ртах не было.
Клавдия Ивановна закачала головой.
– Не прост у вас, батюшка, нынешний день…
Отец Серафим прервал:
– Не прост, но светел…
– Напрасно беспокоились. – Соседка кивнула в сторону Никиты. – Голодом все равно бы не оставила.
– Клавдия Ивановна, – сказал Никита, – говорил, что сыт, но батюшка…
Отец Серафим присел на табурет у окна, за которым сгустились сумерки, а небосвод усеялся мерцающими звездами. Он спросил:
– Матери, как понимаю, нет?
Клавдия Ивановна развела руками и сердито поджала сухонькие губы.
– Рано – не жди… А если и заявится, то…
– Ничего, мы сами справимся, не так ли Никита? – тот радостно кивнул. – Если что, то Клавдия Ивановна подсобит. Итак, займемся приготовлением трапезы, а?
Втроем они быстро накрыли стол. Получился необыкновенно праздничным, даже с розовобокими крупными яблоками. Клавдия Ивановна выставила утренние щи и остатки пирога и извинилась, что других кушаний не имеет: что взять с российской пенсионерки?
– Что вы, – перекрестив обеденный стол, откликнулся отец Серафим. Почерпнув ложку, отправив в рот, воскликнул. – Щи-то, матушка, царские.
Закончив трапезу, Клавдия Ивановна принялась за мытье посуды, а отец Серафим с мальчиком ушел в его комнату. Священник, окинув оценивающим взглядом комнату, покачал головой, отметил про себя: какая, право, запущенность.
Никита присел на кушетку. У него слипались глаза, а голова клонилась к подушке: сытная еда давала о себе знать.
– Батюшка, могу прилечь?
– Ну, конечно, сын мой. Вздремни чуть-чуть. А я рядышком посижу. Не против?
Никита кивнул и закрыл глаза. Минуты через две, не открывая глаз, тихонько проговорил:
– А в церкви ко мне ангел прилетал… Во сне, видимо… Сказал, что Иисус услышал мою молитву… Батюшка, – Никита схватил руку отца Серафима изо всех сил сжал, – а, правда, он поможет?
Священник тихо ответил:
– Бог-сын милостив ко всем страждущим и его почитающим… Спи, сын мой, с миром…
Послышалось размеренное сопение. Отец Серафим, чтобы не разбудить спящего, осторожно встал с кушетки и прошел на кухню, где соседка продолжала шуметь посудой. Он долго о чем-то разговаривал с Клавдией Ивановной.
– Помогите ребенку… Избавьте от страданий, – просила соседка, провожая гостя до двери.
Отец Серафим ничего на это не сказал. Он все для себя решил. Он быстро-быстро зашагал к трамвайной остановке. Священник тяжело вздохнул и вслух сказал:
– Жаль, что соседка не знает точного адреса…
6
– Никит, а, Никит! – это голос Лёхи, доносящийся со двора. Его он узнает из тысячи. – Глянь, что у меня!
Под окнами застрекотал, урча и отфыркиваясь, мотоциклетный двигатель. Никита долго шел узкими и длинными коридорами и, наконец, оказавшись на кухне, распахнул одну из створок, перегнулся через подоконник и поглядел вниз. Лёха, завидев друга, замахал рукой.
– Выйди! Промчу с ветерком! – Лёха счастливо улыбался.
– Отцов подарок, что ли? – на весь двор прокричал Никита.
– Само собой… За успешное окончание четвертого класса… Батя раскошелился… Ну, спускайся живо! А то Димку, – это другой друг Лёхи, из благополучной семьи, – крикну. Он-то медлить не станет.
Никита хмыкнул.
– Не мели чепухи, – по-взрослому сказал Никита. – Как прокатишь, если у тебя и прав-то нет?
Лёха радостно хихикнул.
– А вот и есть! – он достал из кармана футболки «корочки» и помахал над головой. – Сам гляди!
– Откуда? Тебе – не положено. Мал уж очень. Кто дает права десятилетнему?
– А у меня есть права! Отец вместе с мотоциклом купил, – и Лёха в восторге самодовольно завизжал. – Ну, долго еще ждать-то?!
Никита прошел в прихожую, на босу ногу натянул тапочки, спустился вниз и вышел во двор. Лёха, поддав газу, лихо подкатил к подъезду.
– Гляди, хорош, да? – Лёха стал объяснять. – Тут – зажигание, там – тормоза, здесь – четырехтактный двигатель. Не машина, а зверюга. Потрогай сидения: правда ведь мягкие? А колеса… Глянь только, какие широченные колеса?
Никита кивнул.
– Как у мотороллера, – сказал он, завистливо разглядывая мотоцикл.
– Это, чтобы ход был устойчивее, – тоном бывалого байкера пояснил Лёха. И тут же решил прихвастнуть. – До двухсот км развивает скорость и всего-то за пять секунд.
– Ври, да знай меру, – солидно возразил Никита и сплюнул под ноги. – Такого не бывает… Разве что у гоночного болида.
– Завидуешь, а потому и не веришь, – Лёха обидчиво отвернулся от друга.
– Было бы чему завидовать, – возразил Никита и вновь сплюнул под ноги. – У моего отца, между прочим, квадрацикл… Знаешь, как гоняет? Попрошу и подарит.
– Не смеши! – Лёха захохотал на весь двор. – Какой квадрацикл может быть у отца-опойки?!
– Да ты!.. – Никита стал от гнева задыхаться. – Не трожь отца! Убью! – Никита схватил огромный булыжник, валявшийся у поребрика, и замахнулся на друга.
Лёха задрожал от страха.
– Ну, что ты, Никит… Шуток не понимаешь, да?
Никита, отбросив в сторону булыжник, по-взрослому ответил:
– За такие шутки, знаешь, что бывает?
– Не знаю… А что?
Никита грубо ответил:
– Хавальник чистят.
И тут над крышей дома что-то застрекотало. Лёха, задрав голову, сказал:
– Вертолет, пожалуй.
– Ну и нет! – возразил Никита. – Это отец летит ко мне на своем квадрацикле.
Лёха презрительно фыркнул:
– Не городи: квадрациклы по небу не летают.
– А у моего отца летает. Сам гляди.
Действительно, из-за стены дома вынырнул квадрацикл, покружился немного, выбирая место поудобнее, и опустился. За рулем сидел красивый мужчина в одежде крутого байкера. На нем был шлем с огромными очками, кожаные штаны и куртка, нарукавные краги, на ногах – массивные ботинки с толстыми подошвами. Никита со всех ног кинулся к мотоциклисту.
– Пап, ты прилетел? За мной, да? – мужчина молчал и лишь холодно поглядывал на сына. Никита на это даже не обратил внимание. Он ощупывал квадрацикл, ползая вокруг на коленях. – У, как круто!.. Даже крылья есть… Пап, покатай по небу, а?
– Ты мне не нужен, – почему-то голосом матери сказал отец, поддал газу, распустив крылья, квадрацикл мгновенно взлетел и скрылся за крышей соседнего дома.
Никита, подняв вверх руки, дико заорал в след отцу:
– Пап, ты куда?! Не оставляй меня здесь, не оставляй!
Никита подпрыгнул и, подражая птицам, замахал руками, пытаясь взлететь, но упал, ушиб коленки и больше от бессилия, чем от боли, громко зарыдал.
7
– Ну, что ты, сынок, что ты? Успокойся… Страшилка, да приснилась?
Голос Никите не знаком и он боится открыть глаза. Ему кажется, что сон продолжается. Но голос… Голос так мальчишке почему-то приятен, как никакой другой на целом свете. Страшно, а посмотреть все-таки хочется. Чуть-чуть приоткрывает глаза и видит мужчину, но не в церковном одеянии, а в обычном костюме. Вновь прикрывает глаза, думая, что сон продолжается. Ведь Никита четко помнит: когда засыпал, на этом месте сидел батюшка, отец Серафим. Никита вновь приоткрыл глаза: нет, мужчина в костюме никуда не делся, а продолжает сидеть на кушетке, ласково смотрит.
– Окончательно проснулся, да, сынок?
Никиту осенило. Он истошно заорал:
– Пап, это ты?! Всамделишный, да? – Никита, как мячик, подброшенный вверх сильной рукой, вскочил и кинулся на шею. Он всхлипывал, тиская отца, бормотал. – Я ждал… Так долго… Устал даже… Думал: не придешь никогда. Почему не приходил? Я не нужен тебе, да? Правда-правда?!
Сильные мужские руки обняли худенькое тельце ребенка.
– Ну, что ты, сынок? Как это «не нужен»? Ты же мой… Самый дорогой и любимый…
– А почему тогда так долго не приходил? – по-щенячьи заглядывая в отцовские глаза, спросил Никита.
Александр смутился.
– Понимаешь, сынок… Чуть-чуть еще подрастешь и я все тебе расскажу.
Никита притворно надул губы.
– Ну, вот! Взрослые всегда так, когда не хотят правду говорить.
Отец любовался сыном.
– Как ты вырос… И такой рассудительный… Молодчина!..
– Пап, а хочешь посмотреть, как я закончил полугодие?
Никита слетел с кушетки, принес дневник. Отец посмотрел и просиял.
– К тому же и отличник!
Никита, подражая кому-то из взрослых, заметил:
– Дети обязаны идти по стопам родителей.
В комнате послышался тяжелый вздох.
– Не всегда, сынок… Увы, не всегда…
Никита вновь стал тискать отцовскую шею.
– Пап, как ты узнал, что я очень-очень тебя жду? Боженька, да, надоумил?
Александр, улыбнувшись, ответил:
– Не сам он, а его верный слуга.
Никита приник к его уху и жарко зашептал:
– Я был в церкви… Молился… Просил, чтобы Боженька вернул мне отца… С небес спустился ангел-хранитель (это было во сне) и сообщил мне, что Иисус услышал и готов мне помочь.
– И, видишь, помог.
– Значит, пап, ты здесь очутился с Божьей помощью?
– Ну, конечно, Никитушка.
Никита перекрестился, взял крестик и поцеловал.
– Спасибо тебе, Иисус! И тебе спасибочко, Пресвятая Богородица.
– Постой, – отец схватил нательный крестик и стал разглядывать. – Но это не он! Где же семейная реликвия? Потерял, да?
Никита потупился.
– Не терял я… Не мог потерять…
– Все понял, сынок…
Александр стремительно встал.
– Одевайся, сынок. И побыстрее. Уходим.
Он принес от дверей какой-то сверток и протянул Никите.
– Это мне?
– Кому же еще-то, Никитушка!
Никита развернул сверток.
– Круто! Рюкзачок-то получше будет, чем у Лёхи, друга моего. Кармашков – куча. А «молнии» какие, «молнии»?! У меня никогда не было такого. Ужас!
– Положи учебники и тетради, – отец стал торопить сына. – Едем, Никитушка, едем.
– Куда, пап? К тебе жить, да? Ты меня забираешь, да?
– И на минуту не оставлю… И так виноват перед тобой…
Никита подошел и заглянул в бездонные глаза отца.
– Навсегда, да?.. Не выгонишь, нет?
– Ну, что ты такое говоришь, сынок?!
– Тогда, – мальчик замялся, не решаясь попросить, – пап, оставь меня в этой школе, хорошо?
– Как хочешь.
– В классе – добрые пацаны, – тщательно укладывая в рюкзачок учебники, он продолжал рассуждать. – Позавидуют мне, когда увидят тебя. Такого папы больше ни у кого нет.
В прихожую вышла Клавдия Ивановна.
– Уходите? – Александр кивнул. – Счастливо!
– С Божьей помощью, – ответил Александр, спеша закрыть за собой дверь.
Отец и сын, прижавшись друг к другу, идут по улице. Они не видят никого вокруг. Хотя на другой стороне, возле кафе, стоит молодой совсем батюшка и троекратно их крестит.
– Господь вас не оставит, – шепчет он в след.
Иванова славка
1
Иван Васильевич, отстояв в храме Александра Невского вечерню, всю ночь и заутреню, возвратился домой в десять и сильно-сильно уставшим: шестьдесят пять как-никак, да и ноги уже не те, что прежде, когда носился по округе жеребчиком. Вон, дочка с зятем. Помоложе его, а не сдюжили: после полуночи ушли домой. Он же отстоял! Считает: Господь терпел и ему велел.
Кое-как раздевшись, залез под ватное одеяло, щекой лишь коснувшись подушки, окунулся на самое дно, то есть в глубокий и безмятежный сон.
Он проснулся от неясных шорохов в квартире и еле слышного чьего-то гундения, доносившегося, скорее всего, из кухни. Не открывая глаз, прислушался: ага, дочь с зятем и внучкой. А кто же еще-то мог? У дочери запасные ключи от квартиры и приходит запросто, не тревожа его звонками. Сама дочь настояла: после смерти Машеньки, с которой он прожил в мире и согласии (дай Бог всякому!) сорок с хвостиком. Бывает, прибежит дочь, а его дома нет. Быстрёхонько приберется и – тю-тю, убежит. Придет он, а дома все блестит. Не в обиде на дочь, что уходит, не дождавшись: у той своих забот полон рот, а тут еще он, развалина этакая. Пригляд, как малому дитя, требуется. Он-то хорохорится, конечно, однако…
Рука тянется в сторону прикроватной тумбочки, нащупывает будильник, подносит поближе: видеть стал плохонько. Лениво приподняв ресницы, убеждается, что спал три с четвертью часа. Мало. Возвращает на место будильник. Делает несколько движений худыми ногами, и из-под одеяла несутся пощелкивания: не отдохнувшие суставы громко возмущаются.
Пора вставать, а не хочется. Закрывает вновь глаза, чтобы заснуть, но вместо сна приходят воспоминания – далекие-далекие, будто совсем из другой жизни, которая то ли была на самом деле, то ли однажды приснилась ему…
2
Сочельник, канун Рождества, значит. Ванюшке девять и он ходит в третий класс. Каникулы, слава Богу. Ванюшка сидит на русской печке: и тепло здесь и не на глазах у родителей. Слабый свет от заиндевевшего окна с трудом продирается к нему сквозь небольшое пространство между трубой и полатями.
Ванюшке, как бы сказала мать, в голову блажь пришла: сидит на печи, на коленях обрывок обоев (вчера полуторагодовалый братишка пробуровил остренькими коготками по стене и выдрал кусок обоев, а старшенький прибрал: в его хозяйстве, мол, пригодится), в руке химический карандаш, послюнявив его, выводит крупные круглые аккуратные буквы. Есть первая строчка: «Рождество твоё, Христе Боже наш…» Эту строчку он помнит: слышал где-то и когда-то. А дальше? Ни с места. Вылетело из головы.
Что же делать? Как быть? Вертятся всякие разные слова – «Иисус», «дева Мария», «Вифлеем», «звезда», «ясли», «волхвы», но не выстраиваются складно. Походить да поспрашивать деревенских? Ну, нет! Он сам должен вспомнить!
Но никак и ничего не вспоминается.
– Мам! – кричит он с печки, высунув из-за трубы остренький носик.
Мать занялась постирушками, поэтому недовольно спрашивает, не отрываясь от жамканья в корыте:
– Чего тебе?
– Ты, мам, Христа когда-нибудь славила?
– Было дело… В детстве…
– А помнишь хоть одну песню?
Мать недовольно отвечает, выжимая его старенькую рубашонку:
– Где мне помнить? Давно было…. Скоко годов-то пробежало.
Ванюшка не отстает и просит:
– Ну, мам, вспомни, а? Ну, пожалуйста! Что тебе стоит? – Заканючил он.
– Отстань, – говорит мать и перестает реагировать на упрашивания сына.
«Блажь» в голове Ванюшки не проходит и он, беспрестанно слюнявя кончик заостренного химического карандаша, пыхтя, будто паровоз на крутом подъеме, выводит вторую строчку, третью, четвертую. С трудом, но что-то получается. Перечитав несколько раз, удовлетворенно хмыкает. Ванюшка крестится и шепотом произносит: «Господи, помоги мне». Потом продолжает сочинять свою песню во славу Христа.
Закончил он, когда за окном сгустились сумерки, и мать зажгла настольную трехлинейную керосиновую лампу. Матери бы прочитать, но не решается: может схлопотать подзатыльник, вместо благодарности. Мать-то скора на это самое: испытал на себе…
…Иван Васильевич слышит легкие и осторожные шажки, сопение (со зрением у него проблемы, а слух – о-го-го), приоткрывание двери. Он прекрасно знает, кто крадется, поэтому чуть-чуть приподнимает левое веко. Он видит в дверной щели сначала розовенький носик, а потом и блестящий голубенький глазик. Это замечательное существо, удовлетворив любопытство, прикрывает дверь и также тихо уходит. Юленька, его дочь, глухо ворчит: видимо, отчитывает Светланку за то, что та может разбудить уставшего деда.
Приятно, когда о тебе так вот заботятся…
…Выучив наизусть песню (слова он запоминает сходу), Ванюшка спускается с печки, заталкивает ноги в старющие (старшая сестренка таскала, а теперь вот ему достались) подшитые валенки, накидывает на плечи материну фуфайку, а на голову свою шапчонку, больше похожую на воронье гнездо, выходит во двор. В след слышит голос матери:
– Ты куда навострился?
Он не успевает ответить. Он спешит поскорее притворить дверь под предлогом того, что в избу рвутся морозные клубы.
Во дворе зябко. Он то и дело трет руками щеки, нос, уши. Он находит фанерку и вырубает топором из нее звезду. Думает: надо бы чем-то покрасить? От покраски отказывается. Во дворе ищет нечто, похожее на посох. Находит старый черенок от лопаты. К тупому концу приколачивает вырубленную звезду. Хорош посох со звездой! Плохо, что звезда не блестит. Надо, по мнению Ванюшки, чтобы звезда блестела. Находит выход.
Ванюшка идет в дом, возвращается с ковшиком воды и начинает струйкой поливать со всех сторон звезду. Вода, растекаясь, мгновенно замерзает, образуя стеклянную волнистую гладь. Ванюшка доволен: если завтра не придет оттепель, то у него будет посох со звездой как в сказке…
3
…Вновь в коридоре слышно шуршание, вновь в щелочке двери показываются все те же очаровательный носик и глазик. Иван Васильевич притворяется спящим. За дверью слышен шумный и протяжный вздох и удаляющиеся детские шаги.
На кухне тихо гудят голоса, оберегая его покой. И эти прекрасные минуты ему хочется продлить.
Какое счастье, когда есть кому оберегать!..
…Ночью Ванюшке приснился сон. Будто над крышей его дома плавает пуховая перина, а на ней сидит Он, оглаживающий остренькую бородку, свесив босые ноги и болтая ими в воздухе; вокруг – порхают ангелочки, старший из них почему-то грозит Ванюшке пальцем и укоризненно произносит лишь одно слово: «Нехристь, нехристь, нехристь…»
Ванюшка, разобидевшись, в конце концов, восклицает: «Не виноват я, не виноват!..»
Просыпается от толчка в бок. Старшая сестра тихо говорит: «Не кричи! Зачем спать мешаешь?»
Он, протерев глаза, отодвигает занавеску, выглядывает с полатей и убеждается, что светает, а светает в эту пору поздно, что ему пора собираться.
В его доме Рождеством и не пахнет. Потому что его родители никогда не празднуют, хотя и крещеные. Ванюшке было семь, когда в Рождество в дом шумно нагрянули христославцы – с песнями и танцами. Отец, засверкав в ярости глазищами, затопал ножищами и чуть ли не в шею вытурил славщиков.
Ванюшка осудил отца. Молча осудил. Про себя. Ему казалось, что люди пришли с добром, а не с худом, поэтому обходиться так нельзя. Грешно.
После того случая деревенские стороной обходят дом Ванюшки, не хотят нарываться на скандал. Опасаются.
Василий Алексеевич, отец Ванюшки, не последний человек в деревне. Он – колхозный счетовод. Значит? Сильно грамотный: за плечами семь классов. В уме может перемножить три трехзначных числа. Талантище! К тому же, как выражаются колхозники, «партейный». Этих самых «партейных» на деревню пятеро, но все они при большом и важном деле (по крайней мере, так кажется Ванюшке, потому что колхозники первыми стараются с ними при встрече раскланяться): кроме отца, Семен Силыч, председатель колхоза, направленец райкома, горький пьяница и бабник; тетя Маруся (к ней председатель чаще других наведывается по вечерам), кладовщица, у которой после каждой ревизии выявляется недостача (так деревенские говорят, но что означает «недостача» – Ванюшка не знает), но ей прощают, потому что хахаля важного заимела; Пал Палыч, бригадир, потерял на войне левую ногу, там же и «партейным» стал; наконец, Макар Еремеич, самый нужный для деревни человек, а потому самый почитаемый (про него никто худого слова не скажет), – кузнец (золотые, говорят взрослые, у него руки).
«Партейные», по мнению всё тех же деревенских, самые настоящие безбожники, а потому православные праздники не справляют.
