Гаррисон Солсбери
900 дней. Блокада Ленинграда
Медленно тянется ночь
Сообщение адмирала Кузнецова о возможном нападении немцев в воскресенье рано утром не было для командования Балтийского флота неожиданностью. Фактически, как затем вспоминал адмирал Пантелеев, начальник штаба флота, они ждали «с минуты на минуту следующей телеграммы или звонка с ужасным словом – война!».
Приближалась полночь, когда Пантелеев был вызван к Трибуцу, командующему Балтийским флотом. «Началось!» – подумал он, торопясь в кабинет адмирала. Кроме Трибуца, там был член Военного совета М.Г. Яковенко. Трибуц сидел, откинувшись в черном кожаном кресле, нервно постукивал по колену длинным карандашом; других признаков беспокойства не наблюдалось.
«Я только что говорил с Кузнецовым, – сказал он без предисловий. – Сегодня ночью надо ждать нападения».
Пантелеев кинулся назад к своему столу, начал посылать срочные указания во все соединения флота, в штаб морской авиации, в Управление тыла и снабжения.
В сущности, флот был неплохо подготовлен к чрезвычайной ситуации. Для отражения немецкого нападения принимались меры по укреплению морских подступов к Ленинграду. Еще 7 мая адмирал Трибуц решил разместить патрульные суда у входа в Финский залив и у всех морских портов для перехвата немецких подводных лодок или надводных судов. Помешали холода, поздний ледоход, постоянные туманы. Лишь во второй половине мая одна из подводных лодок, С-7, заняла позицию в Ирбенском проливе, открывающем путь в Рижский залив. 27 мая патрульная подводная лодка С-309 заняла позицию у входа в Финский залив. Одновременно были выставлены дозорные корабли у полуострова Ханко в Финском заливе, у Либавы (Лиепаи), самого западного советского порта, от которого до советско-германской границы 120 километров, а также у Таллина и Кронштадта.
До 1 июня все советские крейсеры, большая часть миноносцев, подводных лодок и плавучая база для подводных лодок были отведены назад из Либавы в Усть-Двинск близ Риги, крепость и военно-морскую базу, где противовоздушная оборона была сильнее, чем в незащищенной Либаве. Специальный минный заградитель «Ока», с оборудованием для установки противолодочных сетей, был направлен из Либавы в Таллин, а линкор «Марат» возвращен из Таллина в Кронштадт на свою прежнюю базу.
И командующему Балтийским флотом Трибуцу, и его начальнику адмиралу Кузнецову Либава не особенно нравилась: открытая гавань; всего несколько минут лету от немецких аэродромов, расположенных в Восточной Пруссии; неподходящая для военного времени база. У командования Российского императорского флота было такое же мнение. С самого начала Первой мировой войны все военные корабли были выведены из Либавы в соответствии со стратегическими планами Российской империи.
Когда в июле 1940 года Прибалтийские государства вошли в состав Советского Союза и Либава стала советской, Сталин поднял вопрос о ее стратегическом значении. Он хотел поставить там линейный корабль. Адмирал Кузнецов решительно возражал. Сталин, молча выслушав, наконец согласился разместить в Либаве только легкие военно-морские суда, в основном бригаду подводных лодок.
Одновременно, в качестве уступки Сталину, два старых линкора, «Марат» и «Октябрьская революция»[19], были переведены из Кронштадта, с надежной, хорошо оснащенной базы, на новую базу в Таллин. Там они стояли на открытом рейде в ожидании, когда будет построен мол. Работы, которые выполняло НКВД с помощью своих трудовых ресурсов, шли крайне медленно (как и все строительство баз и укреплений в Прибалтике).
В апреле адмирал Пантелеев и несколько других представителей командования флотом поехали в Ригу для совещания с недавно образованным штабом Особого Прибалтийского округа, которым командовал генерал-полковник Ф.И. Кузнецов.
Командиры, армейские и военно-морские, долго сидели над своими картами. Восемь месяцев прошло с тех пор, как Советский Союз включил в свой состав Прибалтийские государства. Немало было сделано, многое еще предстояло сделать. Укрепления вдоль новой границы далеко не закончены. Прибалтийскому округу не хватало войск, танков, зенитных орудий, самолетов. Очень медленно шло строительство аэродромов для новых скоростных истребителей и бомбардировщиков дальнего действия (которые еще предстояло получить). Хуже всего, утверждали военные, что строительство невозможно ускорить, поскольку оно находится в руках НКВД.
У моряков были столь же серьезные недовольства. Сильно задержалось строительство новых береговых батарей, включая и те, что должны защищать Либаву от нападения с моря. Новые морские базы на Балтийском побережье только начали создаваться. Даже в Риге оборудование не закончено, будет готово лишь к 25 мая. Восемьдесят процентов морской авиации пришлось расположить на тыловых базах, далеко от возможного театра военных действий, поскольку не готовы летные полосы. Офицер, инспектировавший передовые укрепления, поражен был, увидев бетонные орудийные гнезда так близко от границы, что перед ними не было ни прикрывающих минных полей, ни заграждений. У орудий не было вращательных установок; стволы, направленные на запад, нельзя было поворачивать, и стоило неприятелю зайти в тыл, как орудия становились бесполезными. Некоторые амбразуры были слишком узки для предназначавшихся для них орудий.
Береговые батареи в Либаве установили к маю, но не было защиты со стороны суши. Военно-морское командование отвечало за оборону со стороны моря, а действиями на суше ведает Прибалтийский особый военный округ. Их взаимодействие не было разработано.
Штаб армии находился в Риге, штаб флота – за 300 километров от Риги, в Таллине. Не был решен вопрос о высшем командовании в случае войны. Аналогичная ситуация была на всех балтийских базах Ленинградского оборонительного района, исключение составлял полуостров Ханко, где командовал флот.
Отношение сухопутных сил к происходившим событиям кратко выразил генерал-полковник Ф.И. Кузнецов, командующий Прибалтийским округом. Когда адмирал Кузнецов хотел обсудить со своим однофамильцем план строительства круговой обороны Либавы и Риги, генерал Кузнецов с возмущением воскликнул: «Неужели вы думаете, что мы допустим противника до Риги?»
Трибуц, опытный моряк, человек сильный, энергичный, стремительный, не мог скрыть свою тревогу и продолжал настаивать. Лишь тогда была послана 67-я пехотная дивизия занять сухопутные оборонительные позиции у Либавы. Но это произошло перед самой войной; даже в полночь 21 июня вопрос о взаимодействии армии и флота официально еще не был урегулирован[20].
Таким образом, предложение адмирала Трибуца вывести корабли из опасного, незащищенного порта Либавы имело элементарный здравый смысл. Но существовало, и немалое, препятствие: Сталин был другого мнения. Он хотел еще летом 1940 года поставить в Либаве линейный корабль и не мог одобрить дальнейшее ослабление базы.
«Мы были уверены, что для Либавы это слишком, и, когда возросла военная угроза, было предложено перевести часть кораблей в Ригу, – отмечал Кузнецов. – Но поскольку известно было мнение Сталина, я не решался отдать приказ без разрешения сверху».
Кузнецов медлил, но в конце концов согласился поставить вопрос на обсуждение в Высшем военном совете флота в присутствии Андрея Жданова. Жданов – партийный функционер, 45 лет, лицо одутловатое; один из наиболее могущественных сподвижников Сталина. Жданова тогда многие считали возможным преемником в случае смерти Сталина – так высок был в 1941 году его престиж. Он возглавлял партийную организацию Ленинграда, в связи с этим ведал и Прибалтийским округом и более, чем другие члены Политбюро, был причастен к военно-морским делам.
В Кремле обязанности распределялись весьма странно. Нарком иностранных дел Молотов одновременно в качестве заместителя председателя Совета Народных Комиссаров отвечал за Наркомат военно-морского флота. Но именно Жданов, руководитель Ленинграда и активный претендент на место Сталина, будучи одновременно секретарем ЦК, осуществлял политическое (и фактическое) руководство флотом.
За полчаса до заседания Высшего военного совета флота, состоявшегося в конце апреля или в начале мая, Жданов появился в кабинете Кузнецова.
«Что вы хотите переводить из Либавы и почему? – спросил он.
Факты и цифры были у Кузнецова наготове. Он сообщил Жданову, что в Либаве советские военные корабли «как сельди в бочке», а около Риги есть прекрасная база и оттуда удобно двигаться в любом направлении.
Но Жданов это мнение не поддержал, буркнув: «Посмотрим, что другие скажут». На Военном совете никто не возражал, но Жданов настаивал, чтобы решение принял Сталин.
Кузнецов обратился к Сталину – ответа не было. Сохраняя копию своего донесения, он решил, как только представится случай, лично переговорить с вождем. В середине мая удалось добиться его согласия, и Кузнецов немедленно позвонил Трибуцу: «Действуйте! Согласие получено!»
Адмирала Трибуца беспокоила судьба двух линейных кораблей в Таллине. Порт был открыт для нападения с севера и пока – ни заграждений, ни сети для защиты кораблей от торпед. Он попросил разрешения перевести корабли в Кронштадт и в канун войны добился его. К вечеру 21 июня «Марат» благополучно вернулся в Кронштадт, но крейсер «Октябрьская революция» еще стоял на Таллинском рейде и был выведен оттуда лишь в начале июля.
На таллинском побережье ночь 21–22 июня была прохладной. Отправив уведомления о боевой тревоге, адмирал Пантелеев вышел из здания морского штаба. С моря дул сырой ветер. Аромат нескошенных трав доносился с ближних полей. Бледный сумрак, хотя время уже за полночь, – совсем как в Ленинграде.
Уже вышел в море траулер «Крамболь», чтобы усилить патрулирование вокруг Таллина.
Начальник тыла генерал-майор Москаленко просил у Москвы разрешения направить в Усть-Двинск груженный мазутом танкер «Железнодорожник», находившийся на пути в Либаву, а танкер № 11 – из Кронштадта в Таллин. В обоих пунктах нехватка топлива, оно им очень понадобится в случае войны. Разрешение пришло через два часа.
В 1 час 40 минут ночи Пантелееву доложили, что весь флот и все базы перешли на боевую готовность № 1. Командованию Либавы приказано отправить оставшиеся подводные лодки типа «М» (кроме трех дозорных) в Усть-Двинск, а другие плавсредства в Вентспилс, расположенный севернее Либавы на латвийском побережье. Командиру военно-морской базы Ханко приказано перевести подводные лодки и торпедные катера на другую сторону залива, на базу Палдиска, западнее Таллина. В Таллиннском порту было несколько новых, еще не совсем достроенных кораблей. Трибуц приказал: те, которые можно использовать, утром включить в состав флота; те, которые еще нельзя использовать, немедленно вернуть на ленинградские верфи.
В полночь Кузнецов позвонил Трибуцу, затем Головко в штаб Северного флота в Полярном и в Севастополь.
Черноморский флот закончил весенние учения. Кузнецов сначала не знал, разрешить ли маневры, но потом решил, что в случае войны флот может с таким же успехом находиться в море, как и на базах.
Учения закончились 18 июня, и 20 июня флот вернулся в Севастополь, на понедельник 23 июня был назначен разбор учений.
Сразу по прибытии в порт была объявлена готовность № 2. Тем не менее в субботу вечером на берегу на Графской пристани гуляли офицеры и матросы. Между берегом и кораблями усердно сновали катера. В Доме флота продолжался большой концерт, на котором присутствовал командующий флотом Ф.С. Октябрьский. На Краснофлотском бульваре шел фильм «Музыкальная история», советский вариант зарубежной картины с Фредом Астером и Джинджер Роджерс.
Некоторые из московских офицеров, прибывших на маневры, уже уехали; начальник политуправления контр-адмирал И.М. Азаров, старый морской волк, прослуживший во флоте всю жизнь, еще находился в Севастополе. Вечер он провел в летнем ресторане Дома офицеров со старым другом – балтийцем А.В. Солодуновым, руководившим теперь гидрографическими исследованиями Черноморского флота. Оба пили пиво, беседовали и не думали уходить домой. Завтра воскресенье, можно будет выспаться.
Вдруг Азаров заметил, что директор Дома офицеров и другой офицер что-то сказали группе командиров за соседним столиком, которые, тут же схватив фуражки, поспешили к выходу. Проходя мимо столика Азарова, один из них нагнулся и сказал: «Объявлена готовность № 1».
Азаров пошел прямо в штаб. Он узнал там, что начальник штаба И.Д. Елисеев собирался уже уходить домой, но раздался телефонный звонок и последовало предупреждение от Кузнецова. Дежурный офицер, капитан Н.Г. Рыбалко, провел вечер спокойно. В 22 часа 32 минуты он, позвонив на Инкерманский и Херсонский маяки, приказал зажечь огни, чтобы из гавани отбуксировали, как обычно, баржу с мусором.
В начале второго ночи Азаров стоял у окна кабинета. Как положено при готовности № 1, стали гаснуть огни Севастополя, зазвучала сирена, грохнули сигнальные выстрелы с батарей. Радио повторяло: «Внимание… Внимание…», вызывая моряков на посты.
Городские власти, полагая, что происходят очередные учения, звонили в штаб, возражая против затемнения. «Почему так быстро затемнили город? Флот вернулся с учений. Дайте людям отдохнуть».
Им велели подчиняться приказам и не задавать вопросы. Тем временем из штаба флота позвонили на электростанцию. Ток был выключен, город погрузился во тьму.
В кромешной тьме город и флот, но с двух маяков лучи еще светили. Оказалось, телефонная связь с маяками нарушена. Может быть, саботаж? Наконец туда отправили мотоциклиста, огни погасли.
Тут и там зенитные батареи выпускали пробные очереди трассирующих пуль. Истребители запускали моторы. По сигналу «боевая тревога», данному в 1 час 55 минут ночи, поток матросов и командиров устремился на корабли. К 2 часам ночи дежурный Рыбалко отметил, что флот готов отразить нападение.
Часа в 3 ночи или чуть позже с береговых акустических установок Евпатории и мыса Сарыч сообщили, что слышен шум авиационных моторов. Запросив командование морской авиации и военно-воздушного флота, дежурный Рыбалко выяснил, что в воздухе нет советских самолетов. Из ПВО позвонил лейтенант И.С. Жилин, попросил разрешения открыть огонь по «неизвестным самолетам».
Рыбалко позвонил командующему флотом адмиралу Октябрьскому, тот спросил: «Какие-нибудь из наших самолетов есть в воздухе?»
«Нет, наших самолетов в воздухе нет».
«Запомните, – сказал командующий, – если в воздухе есть хоть один наш самолет, вы завтра будете расстреляны».
«Товарищ командующий, – упорствовал Рыбалко. – Разрешите открыть огонь!»
«Действуйте по приказу», – прервал Октябрьский.
Тогда он обратился к вице-адмиралу Елисееву. Настолько уклончивым был ответ, что Рыбалко, офицер молодой, не знал, как поступить.
«Что же ответить Жилину?»
«Приказать ему открыть огонь», – решительно сказал Елисеев.
И Рыбалко сообщил Жилину: «Открывайте огонь».
Понимая, чем рискует, Жилин сказал: «Учтите, за этот приказ вы несете личную ответственность. Я делаю запись в оперативный журнал».
«Пишите, что хотите! – крикнул Рыбалко. – Но открывайте по этим самолетам огонь!»
В это время раздался гул самолетов, летевших на низкой высоте к Севастополю, треск зенитных орудий, вой падающих бомб. Лучи мощных прожекторов рассекли небо. Стали падать на землю объятые пламенем самолеты. Первый сбила батарея № 59. Над гаванью – грохот рвущихся бомб.
Произошло это после трех часов ночи. Двадцать второго июня. В воскресенье.
В Москве адмирал Кузнецов прилег на кожаном диване в углу своего кабинета. Было около трех ночи. Сон не шел. Мысли о флотах, о том, что может произойти.
Больше всего беспокоил Балтийский флот. Он с трудом удерживался, чтобы не снять трубку и опять не позвонить адмиралу Трибуцу. Но пересилил себя, вспомнив изречение Мольтке: после того как отдан приказ о мобилизации, остается только лечь спать, поскольку машина уже действует сама. Но сна не было.
Резкий телефонный звонок заставил его вскочить. Было уже совсем светло.
Он поднял трубку.
«Докладывает командующий Черноморским флотом».
По взволнованному голосу Октябрьского Кузнецов понял, что произошло нечто необычное.
«В Севастополе воздушный налет, – задыхаясь, проговорил Октябрьский. – Наши зенитные орудия отгоняют самолеты противника. Несколько бомб упало на город…»
Кузнецов взглянул на часы: 3 часа 15 минут. Началось! Нет сомнений. Началась война[21].
Он опять взял трубку и попросил кабинет Сталина. Дежурный военный ответил: «Товарища Сталина нет. Я не знаю, где он».
«У меня сообщение исключительной важности, я немедленно должен его передать лично товарищу Сталину», – сказал Кузнецов.
«Ничем не могу помочь», – ответил дежурный и спокойно повесил трубку.
Кузнецов тут же позвонил наркому обороны Тимошенко и с точностью передал ему то, что сказал Октябрьский.
«Вы меня слышите?» – спросил Кузнецов.
«Да, слышу», – ответил Тимошенко спокойно.
Кузнецов повесил трубку, через несколько минут он пытался дозвониться к Сталину по другому номеру. Ответа не было. И опять он звонил дежурному в Кремль и просил: «Пожалуйста, скажите товарищу Сталину, что немецкие самолеты бомбят Севастополь. Это война!»
«Сделаю, что смогу», – ответил дежурный.
Через несколько минут зазвонил телефон Кузнецова.
«Вы понимаете, что вы доложили?» – Это был голос Георгия Маленкова, члена Политбюро, одного из ближайших сподвижников Сталина. Голос был, как почувствовал Кузнецов, раздраженный.
«Да, понимаю, – сказал Кузнецов. – Я докладываю на свою ответственность. Началась война!»
Маленков не поверил, сам позвонил в Севастополь, и его соединили с Октябрьским как раз в то время, как в кабинет командующего входил Азаров. Так Азаров услышал конец разговора.
«Да, да, – говорил Октябрьский. – Нас бомбят…»
В этот момент раздался взрыв, зазвенели стекла. «Вот сейчас, – взволнованно крикнул Октябрьский, – разорвалась бомба, совсем близко от штаба».
Азаров и его друг переглянулись.
«В Москве не верят, что Севастополь бомбят», – сказал друг Азарова. И он был прав[22].
В течение часа Тимошенко четырежды звонил генералу Болдину, заместителю командующего Западным особым военным округом. И даже в ответ на сообщение Болдина, что идет наступление немцев, горят города, гибнут люди, каждый раз Тимошенко рекомендовал: воздержаться от действий в ответ на немецкие провокации.
Маршал Николай Воронов, начальник противовоздушной обороны, весь вечер провел за своим письменным столом в ожидании приказов. Около четырех часов утра ему впервые сообщили о бомбежке Севастополя, о налетах на Вентспилс и Либаву. Он поспешил к Тимошенко и застал там Л.З. Мехлиса, начальника Главного политуправления РККА, близкого приятеля начальника НКВД Лаврентия Берии. Воронов доложил о бомбежках. Тогда Тимошенко, вручив ему большой блокнот, попросил тут же записать это сообщение. За спиной Воронова стоял Мехлис, проверял каждое слово и затем приказал подписать. Отпустили без каких-либо указаний, распоряжений. И это в момент, когда, Воронов чувствовал, дорога была каждая минута, каждая секунда.
«Я ушел из кабинета с камнем на сердце, – вспоминал он потом. – Я понимал: они не верят, что война уже фактически началась. Мозг работал лихорадочно. Признает Наркомат обороны этот факт или нет, ясно, что началась война».
Он вернулся в свой кабинет. Стол завален телеграммами, где сообщается о воздушных налетах от Финского залива до Черного моря. Из расположенного рядом Управления бронетанковых войск прибежала дежурная, молодая женщина в берете, с револьвером на поясе, взволнованно сообщила, что в «секретном» сейфе Управления есть большой пакет с множеством печатей и надписью: «Вскрыть в случае мобилизации». Мобилизация не объявлена, а война уже началась. Что делать? Воронов ответил: «Вскрывайте пакет и действуйте!» Сам он тоже стал отдавать приказания своим командирам.
Война действительно началась, но, когда начальник Генерального штаба генерал Жуков доложил Сталину, что немцы бомбят Ковно, Ровно, Одессу и Севастополь, Сталин все еще настаивал, что это провокация «немецких генералов». Шло время, час за часом, но его невозможно было убедить.
Рассвело за окнами кабинета Кузнецова, а он все еще ждал от кого-нибудь официального приказа о начале войны или хотя бы указания сообщить флотам о наступлении немцев. Ничего! Телефон молчал. Очевидно, как пришлось ему впоследствии отметить, надежда уклониться от войны еще теплилась.
Он не мог иначе объяснить, отчего налет на Севастополь вызвал такую странную реакцию.
Он больше не мог бездействовать. Направил адмиралу Трибуцу и другим командирам короткий приказ, в котором говорилось:
«Германия предприняла нападение на советские базы и порты. Отражать силой оружия любую попытку нападения со стороны противника».
В штабе флота в Таллине адмирал Пантелеев сидел за письменным столом в длинной сводчатой галерее. Помещение береговой артиллерии служило Трибуцу командным пунктом; галерея, выстроенная еще в Первую мировую войну, была полностью под землей, не имела окон и освещалась лишь электрическими лампочками, свисавшими на голых проводах.
У одной из стен – столики телеграфистов и радистов; на огромном столе в центре помещения – карты Балтийского района.
Стол Пантелеева находился у входа в это шумное помещение. Входили и выходили офицеры, телефон звонил непрерывно. Пантелеев должен был отбирать наиболее срочные сообщения и передавать их Трибуцу.
Из Кронштадта позвонил капитан Ф.В. Зозуля: «У входа на Кронштадтский рейд сброшено 16 мин. Фарватер остается чистым». Пришло сообщение из Либавы. Капитан Михаил Клевенский докладывал, что вскоре после 4 часов утра на военный городок и в районе аэродрома были сброшены бомбы.
Из Балтийского пароходства была передана радиограмма капитана парохода «Луга» В.М. Миронова, возвращавшегося в Ленинград из порта Ханко. Ночью около 3 часов 30 минут его судно подверглось нападению немецкого самолета. Пароход был обстрелян, легко ранен матрос С.И. Клименов. Примерно в то же время, около 3 часов 20 минут, латвийский пароход «Гайсма», который вез в Германию лес, был атакован и торпедирован четырьмя катерами в районе шведского острова Готланд. На оказавшихся в воде советских моряков немцы направили пулеметы и убили несколько человек, включая капитана Николая Дуве. Это были, видимо, первые жертвы советско-германской войны.
Пантелеев огляделся. Звучали громкие команды военных. На стенных часах 4 часа 50 минут утра. Зазвонил телефон, вызывали к адмиралу Трибуцу. Когда он вошел, Трибуц с карандашом в руке стремительно шагнул к столу и устало взглянул на Пантелеева, который молча протянул телефонный бланк. Медленно заполняя бланк, адмирал читал вслух: «Германия начала нападение на наши базы и порты. Отражать противника силой оружия…»
Он вздохнул, разом поставил четкую подпись. Офицер Кашин быстро взял телеграмму, и через мгновение она уже мчалась по гудящим проводам на каждую базу и каждый корабль Балтики.
К 5 часам 17 минутам утра в каждое подразделение Балтийского флота донеслись слова: «Отражать нападение немцев».
Так, по крайней мере на одном участке – на жизненно важных морских подступах к Ленинграду – советские войска знали, что началась война, что немцы совершили нападение, что надо сопротивляться изо всех сил.
Пантелеев опять вернулся к письменному столу. Он испытывал облегчение. Кончилась неопределенность. Война.
Всходило солнце. Море было спокойно. В Суропском проливе буксир вел караван барж к таллинской гавани. Моряки спешили: уже видны гавань, дом.
Они еще не знали, что началась война.