Галина Константинова
Холсты
Кликуша
(М. Березиной)
У церкви неброской, стоящей почти на кладбище,
У черной ограды, хранящей узоры веков,
Прохожий отталкивал руку назойливой нищей,
Беззубо жующей обрывки каких-то стихов.
Она всё цеплялась, края обрывая одежды,
Крестила костляво следы уходящего вдаль.
В глазах синерусских как сполохи бывшей надежды
Осколки слезинок взрывали тоску и печаль.
«Кликуша, кликуша», – шептали старушки в платочках
И хлопали дверью, гусиные крылья сложив.
Прохожий спешил в железно-
дорожную точку,
Чтоб вектор дороги за N-е время сложить.
И в душном вагоне, листая газеты страницы,
Мечтая о чае, забыв городские дела,
Он был словно в дымке. Но вздрогнул от вида девицы,
Что выплюнул тамбур. Ввалилась она – не вошла.
Ей фенечки-змеи украсили шею и руки,
Гитара дремала, касаясь вздыблённой груди.
Бездумные взоры её изучали со скуки.
Лишь фыркнул прохожий, гадая, что ждёт впереди.
Молчания птица парила в вагоне невинно.
Стучали колеса, дрожала одрябшая плоть.
Девица запела. Печально, надрывно и длинно.
За грязным стеклом всё текла вереница болот.
Про чёрные реки, ветра, зачумлённые лица,
Про руки бессильные и отрешённость травы.
Прохожий хотел убежать, оглянуться, укрыться.
Но строки вонзались,
вырвавшись из тетивы.
«Не узнанный Бог по дорогам ходил и селеньям.
Но люди пугались, завидев лохмотья вдали
И прятали лица, боясь своего отраженья
В прозрачных глазах, что хранили всю горечь земли.
Безумие лучше бездумья и лености мысли…»
Зашикали тетки, что девка, видать, не в уме.
Что вытолкать нужно, и взгляд ее чёрен, завистлив…
Но пела девица, как узник в холодной тюрьме.
Прохожий вскочил и почти побежал по вагону.
Но звук оборвался. Топтала девицу толпа.
И он обернулся. Кликуша рыдала вдогонку.
«Безумцы!», – он крикнул. Но злобою воздух пропах.
… У церкви неброской, стоящей почти на кладбище,
У чёрной ограды, хранящей узоры веков,
Молился прохожий. И в церковь вошел словно нищий.
Спаситель лучился сквозь синеву облаков…
Слёзы
Душе истерзанной, растянутой дугой,
Внимаю. Слушаю прерывистые всхлипы.
Мужские слёзы о жестокой той, другой…
Зелёной лаской шелестя, внимают липы.
Ты слаб… А я, размазав образ твой,
И мысль, и слово каждое, согрела,
Пропела. И, приникнув головой,
Жалею брата, отгоняя стрелы.
Я веселюсь? Помилуй, это блеф.
Ты сам меня учил игре искусной.
Теперь надежды нет, и, побледнев,
Щеку подставил безучастно-грустно.
Мужские слёзы… Материнский плач.
Когда дитя невинное страдает,
Родившись в муках, в муках умирает,
За что, за что так мстит судьба-палач?
Моя сестра доверит эту боль,
И по-мужски мы водки разольём,
Сидя на кухне первый раз вдвоём,
Мы не делили хлеб, но делим соль.
Бог любит – Бог страдания даёт.
Мужские слёзы, женская печаль…
Чужая боль? Зачем так током бьёт…
Что лучше: боль впустить, но не держать,
Иль все хранить, неся судьбы печать?
Но места нет, чтоб новое впускать.
Невнятна память, место сторожа,
А где участья буду я искать?
Перпетуум римейк
(А.С.)
Ошампаненный или ошампуненный,
Переливчатым голосом играя,
Созерцаю лоб твой нахмуренный-
Ты сегодня маленькая, злая.
Пусть спина моя больная исчеркана,
Не могу я отойти от водевиля.
Отдыхая от злости исчерпанной,
Двери плотно на швабру закрыли.
Но только не мучай ямбами,
Как злые возницы – ямами,
Жуков алмазных не мучай.
Перпетум римейк, как водится,
В открытые окна ломится,
Но будет лучше.
А в парадном моём вздыхают актриски,
Ананасы-шляпки на ножках ножей.
Будь не злой, но ласковой киской,
И к чёрту всех бывших мужей.
Но захочется вдруг смены декораций,
Поменяй робкий гнев на милость, не злись.
Шоколадно-озефиренных оваций
Накидает устало-гибкая кисть.
Но только не мучай ямбами,
Пасторалями, мелодрамами,
Тринадцатых жён не мучай.
Перпетум римейк мозолится,
Лунно блестит бессонница,
Но будет лучше.
