Галина Грушина
Казанова в Петербурге
– Винкельман однажды сказал мне по этому поводу… Крючок накрепко впился, Ринальди развесил уши: рыбке было не уйти. Кавалер начал импровизировать. Он говорил о красоте античной архитектуры, об удивительных произведениях искусства, все в большем количестве извлекаемых из земли Италии, о новых веяниях в искусстве и о своих многочасовых беседах с Винкельманом. Будучи в ударе, он обладал способностью вспоминать даже то, чего с ним никогда не случалось. Положив циркуль, старый архитектор жадно внимал речам гостя. Впрочем, кавалер вскоре перешел к интересовавшему его предмету и заговорил об императрице.
– Как повезло вам в жизни, сударь! Вы присутствовали в России при возведении на престол Екатерины. Получили ли вы после этого великого события какие-нибудь награды?
Ринальди засмеялся, показав отсутствие нескольких зубов:
Ведь я не Орлов. Императрица сразу же завалила меня работой, и в этом, пожалуй, моя лучшая награда. Я строю, сударь. Льщу себя сладкой надеждой, что в Петербурге не забудут имени Антонио Ринальди. Верьте мне, лучший путь к наградам – труд. Поработайте для России, и вас оценят.
Кавалер пылко заверил архитектора, что это-то как раз он и намеревался сделать. Вот только бы добиться представления императрице, ибо лишь она может пожаловать достойное место.
По тому, как архитектор жал ему руку, кавалер догадался, что пленил старого крота. Совет трудиться вызвал насмешливую улыбку на его красиво очерченных губах. Слава Всевышнему, он прожил припеваючи сорок лет, не трудясь. Трудиться! Но на каком поприще, если человеку дано столько разных талантов? Его истинное призвание – литература. Он уже сочинил множество сонетов, пьесы, трактаты, критические статьи, и не его вина, что все это не напечатано. Если бы сейчас нашлось время, он отдался бы переводу «Илиады». Ему необходима должность, но такая, где не станут спрашивать работу; пользуясь твердым доходом, он наконец сможет посвятить себя литературе.
Вернувшись к себе, он увидел, что Заира, сидя на диване, играет в подкидного дурака с гайдуком Акиндином. При виде кавалера девушка надулась, всем своим видом показывая недовольство.
– Хочет в баню, а то и в церковь не сходить,– доложил Акиндин.
Заботы малых сих давали отдохновение его беспокойному уму. Улыбнувшись, кавалер велел собираться в баню.
БАНЯ
Расположенная невдалеке от «Золотого якоря» баня ничуть не походила на древнеримские термы. Неказистое деревянное строение стояло на берегу реки, заледенелой и занесенной снегом. Возле бани чернела большая прорубь, и кавалер с ужасом заметил в ней купальщиков. Трое голых, распаренных мужчин, выскочив из дверей бани, трусцой побежали к реке. Не добежав до проруби, они стали валяться в снегу, будто обезумевшие от восторга псы.– Однако! – только и нашелся кавалер.
Заира хихикнула.
Оставив лакея стеречь верхнюю одежду, увлекаемый Заирой кавалер вошел в большое, низкое помещение, сырое и холодное; на лавках, расставленных в беспорядке, валялась одежда; кое-где сидели люди и пили квас. Важный, бородатый банщик, босой, в холстинной рубахе и портах, следил за порядком. Новоприбывших посетителей приняли в свои руки две дюжие банщицы в легких туниках и с крестиками на груди. Кавалеру предложили раздеться; он несколько смешался, так как невдалеке сидела толстая женщина, с головой укутанная в простыню. Заира без стеснения сбросила одежду и, распустив косу, совсем скрылась в потоках темных, волнистых волос. Кавалеру ничего не оставалось, как последовать ее примеру. Банщица сунула ему пару сухих березовых веников; должно быть, у московитов они заменяли фиговые листки. Кавалер так и сделал, досадуя на безалаберность владельца бани, не удосужившегося поделить раздевалку на мужское и женское отделения.
Ведомые банщицами, они вошли в мыльню, полную горячего тумана. Когда глаза венецианца стали что-то различать, он увидел, что попал в обширное помещение, где все было деревянным: стены, потолок, осклизлый пол. Ему показалось, что он внутри огромного ящика, сколоченного из мокрых досок. Полсотни голых людей, мужчин и женщин, безмятежно плескались в своих ушатах, не обращая друг на друга никакого внимания. Не в силах объясниться с Заирой, он тем не менее произнес взволнованную речь на родном языке о грубости нравов, российской отсталости и о том, что путешествие из Европы в Россию измеряется не только милями, но и веками.
Их повели дальше. Прикрываясь веником, он поглядывал по сторонам, ожидая увидеть восхищение мывшихся как Заирой, так и собой – ибо пара была заметная: безупречная в Юном совершенстве Геба и старый, косматый сатир в окружении двух толстых баб. Однако никто не обратил на них внимания.
В соседнем помещении, так называемой парной, вместо воздуха был кипяток, обжигавший легкие, так что кавалер закашлялся. Тут вдоль стены была сделана широкая полка, на которую вели деревянные ступени. Затолкав его на эту полку, банщицы принялись изо всех сил хлестать кавалера вениками по бокам. Задыхаясь, издавая вопли, он вырвался из могучих рук и выбежал вон. Теперь ему стало ясно, почему распаренные мужики бежали окунуться в прорубь. «Воистину русскую баню надо перенять испанской инквизиции как самую страшную пытку»,– с досадой заключил он.
– Похоже, малютка совсем поработила вас,– заметил с усмешкой Ринальди при виде кавалера, заботливо ведущего распаренную, укутанную Заиру вверх по лестнице.
– Что за жизнь без любви! – отозвался тот.– Но русские бани ужасны. Господин Ринальди, как могли вы пятнадцать лет прожить в этой стране, где нет ни литературы, ни искусства, ни философии, вообще никакой культуры, кроме привозной? Как жить под этим северным небом, где даже солнце не светит!
– Вы заблуждаетесь, милый Казанова,– возразил Ринальди,– здесь очень своеобразная культура, и мне жаль, что император Петр завещал своим преемникам экспорт чужой культуры в ущерб собственной.
– Где, скажите на милость, вы обнаружили культуру? – приостановился кавалер, выпустив из объятий Заиру.– Мужчины и женщины моются вместе! Что это, первобытная невинность или бесстыдство? А взгляните хотя бы на их одежду: дубленки, кожаные сапоги; женское тело наглухо закрыто, ни намека на талию, будто за образец они взяли мозаики Равенны…
– Наверно, я слишком долго прожил в России, и перетянутые талии, грудь навыкат, необъятные юбки больше не кажутся мне красивыми,– покачал головой Ринальди.– Вспомните античность…
Из-за двери выглянула Заира с замотанной полотенцем головой, похожая сейчас на турчанку.
– Джакомо! – нетерпеливо позвала она.
– Взгляните, как хороша! – встрепенулся кавалер.
– Закажите ее портрет: пусть ее изобразят в турецком гареме и вас у ее ног в виде султана Оросмана.
Кавалер больше не слушал. Раскрыв объятия, он устремился к своей возлюбленной.
МАСЛЕНИЦА
По случаю праздника на Неве устроили ледяные горы – огромные деревянные вышки, куда карабкаться надо было по шаткой лестнице, съезжать на санках, причем смельчаков уносило чуть не за версту. Поскольку катание с гор было бесплатным, целый день там суетился народ.
Сначала Заира довольствовалась тем, что, сидя возле кавалера, закутанная в шубу, каталась на тройке вдоль Невы. На морозе нежное лицо ее цвело, как южная роза, и кавалер то и дело от полноты чувств целовал ее в губы. Вскоре ей приспичило самой съехать с горы. Вообразив себя, нарядного сорокалетнего господина, летящим с санок вниз головой, кавалер наотрез отказался сопровождать ее, но отпустил с Акиндином. Ему было видно, как они карабкались вверх по лестнице, как устраивались на санках, как покатили вниз, стремительно набирая скорость. Кавалер велел кучеру ехать вперед, чтобы догнать их, однако застал уже валявшимися в сугробе и хохотавшими во все горло. Такая веселость не понравилась ему: гайдук был молодым, видным парнем. Снова усадив возле себя Заиру, он прикинул, как бы спросить у нее, не целовались ли они, однако без толмача сделать это было невозможно. Следовало выучить местное наречие, тем более что он собирался поступать на русскую службу. Дома он все-таки попытался жестами выведать у Заиры подробности катания с горы, однако она не поняла или сделала вид и принялась хохотать как безумная, отчего стала еще краше, и взволнованный кавалер, позабыв подозрения, поскорее увлек ее в спальню.
Несмотря на все усилия, русский язык так и не дался ему, и он негодующе жаловался на это Ринальди:
– Что за варварский язык! С раскатистым «р» и жестким «л», с многочисленными шипящими – хуже немецкого и польского, вместе взятых! Бычий какой-то.
– Хороший язык,– в недоумении пожимал плечами архитектор, объяснявшийся по-русски без затруднений.
– Ужасная страна! – настаивал кавалер.
– Своеобразная,– поправил архитектор.
– А посты? – ликующе напомнил большой любитель поесть. Действительно, только что начался предпасхальный пост, который московиты называли Великим и, вступая в него, целый день с плачем просили друг у друга прощения. Целую неделю затем они ничего не ели, кроме хлеба с луком, запивая его квасом.
– Русские добрые христиане, и очень богомольны,– заметил по этому поводу архитектор.
– Добрые христиане? – рассмеялся кавалер.– А крепостное право? Ведь местные рабы – вовсе не негры; они такие же христиане, как и рабовладельцы.
– Да вы, оказывается, вольнодумец,– перебил шуткой разговор архитектор.– Что, впрочем, не помешало вам купить рабыню.
Кавалер ответил серьезно:
– Господин Ринальди, мне сорок лет. Я больше не могу рассчитывать на девичью любовь, коей был щедро одарен смолоду. Нынче я вынужден ее покупать. Зато, в отличие от вас, слуг я нанимаю и плачу им.
Это не было полной правдой: ни Ганс, ни Акиндин не получили пока ни гроша. Разумеется, собеседнику эти скучные подробности было необязательно знать.
– Вы правы, у меня есть купленные слуги,– кивнул архитектор.– Когда я уеду в Италию, я дам им вольную.
– То же самое я сделаю с Заирой. Ах, Италия… Оба вздохнули.
– Неблагодарная родина отвергла меня, однако надо быть очень жалким существом, чтобы не любить землю, на которой родился. Я не видел Венеции уже много лет. Когда вы собираетесь домой, синьор Антонио?
Ринальди задумался:
– Иногда мне кажется: все напрасно. Переворота в своем искусстве я не совершу. А деньги – на что они?
– Не скажите. Деньги и любовь – основа счастья.
– Ни-ни, я рабочий муравей.
– Как, женщины вас не интересуют?
– Ничуть.
– Но у каждого мужчины есть потребности тела.
– У меня нет тела. Это телом не назовешь. К тому же мне 56 лет.
– Старое дитя! Последуйте моему примеру и купите любовницу.
Совет был дан от всей души.
РИГО
Заводить Великим Постом знакомства в высшем свете Петербурга оказалось делом непростым. Приемов и балов никто не давал; карточная игра была под запретом. Генерал Мелиссимо уехал на юг готовиться к войне с турками, как подсказал кавалеру шпионский нюх, а его глупые бабы, европейки только по внешности, заперлись и никого к себе не пускали. Графа Панина застать дома было почти невозможно: большую часть времени он проводил во дворце. Зиновьев куда-то пропал, должно быть, не в силах выполнить требование кавалера представить его Орлову, да к тому же порядочно задолжав. Правда, он успел познакомить кавалера с лордом Маккартнеем, английским дипломатом, однако тот был в опале у императрицы и высылался на родину, потому что обрюхатил фрейлину, так что это полезное знакомство обрывалось, едва начавшись. В доме Баумбаха, где чаще всего бывал кавалер, игра шла беспрерывно, но общество собиралось далеко не первосортное. Правда, однажды там появился граф Чернышев, и кавалер приложил все силы, чтобы понравиться ему. Граф навострил уши, лишь услыхав слово «масон». Кавалер и сам не знал, как ему пришло на ум заговорить о масонах, в голландскую ложу которых он однажды вступил; с тем же успехом он мог заговорить о розенкрейцерах, в которых тоже состоял, но впечатления не произвести: граф о тех не слыхивал. Объявившись масоном, кавалер тут же получил приглашение в дом Чернышева.
Считая новое знакомство очень полезным, он тщательно готовился к посещению графского особняка и даже извлек из чемодана сочинение Ботарелли «Разоблаченная тайна франкмасонов», подаренное ему в Лондоне автором, когда кавалер намеревался избить его за лжесвидетельство, благодаря которому блистательного кавалера на некоторое время упрятали в Ньюгет. Но с Чернышевым вышел конфуз. Все шло честь честью; понимая, что попал к настоящим аристократам, кавалер блистал утонченной обходительностью. Но когда садились обедать, он вдруг увидел за тем же столом Риго, своего лакея, с которым ехал в Петербург. Вытаращив глаза, оба некоторое время созерцали друг друга; затем Риго скромно потупился. Рядом с Французом сидели мальчики – сыновья графа; должно быть, Риго выступал в роли их наставника. Покусывая губы, кавалер наблюдал за своим бывшим слугой. Он мог бы разоблачить самозванца, однако ему вовсе не хотелось, чтобы в чинном графском доме стало известно о его веселой жизни в Риге и проказах в компании герцога Карла, а Риго не преминул бы отомстить. Они так и не сказали друг другу ни слова; сразу по окончании обеда Риго увел мальчиков из столовой. Кавалер решил из осторожности больше не ездить в этот дом.
РЕСТОРАЦИЯ ЛОКАТЕЛЛИ
Не в силах обходиться без общества, он несколько раз заезжал поболтать к г-же Роколини; там вечно торчал ее музыкантик. Красавица Прот больше у нее не появлялась: Роколини сказала, что они поссорились. Думал кавалер и о Красном Кабаке, но без Зиновьева ехать туда, где собирались гвардейские офицеры, не решался. Заира давно хотела навестить родителей. Вспомнив о прекрасном трактире Локателли, кавалер дал милостивое согласие на поездку, получив взамен несколько горячих поцелуев.
Семейство екатерингофского мужика сидело за столом, хлебая деревянными ложками постные шти из чугунка; отец отсутствовал. При виде входивших в избу кавалера в богатой шубе и Заиры в немецком платье все вскочили,– кроме малышки, обрадованно застучавшей ложкой в чугунке. Мать, оглядев иноземный наряд дочери, всплеснула руками и возрыдала, а потом рухнула перед гостями на колени, увлекая детей. Всполошились куры, за печкой хрюкнул поросенок. Пока Заира крестилась на икону святого Николая, кавалер с отвращением вдыхал тяжелый дух лачуги. Приподнимая полы шубы, дабы не запрыгнула какая-нибудь мерзкая живность, он прикидывал, как бы поскорее уйти вон. Едва семейство принялось разглядывать гостинцы – баранки и орехи, он покинул лачугу, велев вознице доставить себя к Локателли.
Дорогой он размышлял, из какого ничтожества поднял до себя Заиру, и она казалась ему еще милее: Руссо одобрил бы его связь с невинной поселянкой.
У Локателли он отлично поел в случайном, но вполне приемлемом обществе.
– Для меня совершенно необходима французская кухня, но иногда допустима и итальянская,– поведал он сотрапезникам о своих гастрономических вкусах.– Обожаю треску в белом соусе. Что касается вин, лучше французских нет ничего на свете. Когда я жил в Лондоне, то платил втридорога за французские вина. Англичане пьют бурду. Их пиво отвратительно, а они употребляют его вместо кофе и чая, причем поят даже своих детей. Российский напиток «квас», и тот приятней на вкус.
Любезный и веселый Локателли имел брата-импресарио итальянской оперы-буфф, несколько лет назад дававшей спектакли на сцене императорского Летнего сада. Воздух кулис всегда был сладок кавалеру, и он принялся расспрашивать Локателли о певицах и балеринах, подвизавшихся в Петербурге. Тот пожаловался, что оперы больше не существует; лучших артистов переманили на придворную сцену, публика перестала ходить, брат разорился. Кавалер от души посочувствовал. Матушка его, ныне проживавшая на покое отставная певица, молодой ездила гастролировать в Петербург, но, имев несчастье понравиться герцогу Бирону и не понравиться императрице Анне, довольно скоро вернулась, привезя в Венецию множество рассказов и ворох русских мехов. И мысли кавалера от певиц устремились к мехам: скоро весна, а стало быть, пора подумывать об отъезде, раз не удается лицезреть императрицу; уезжая, не худо бы прихватить из России какие-нибудь ценные сувениры.
Потом составился вист, и кавалер не заметил, как стемнело. Он играл бы до утра роберт за робертом, забыв обо всем на свете, но дорога до Петербурга шла полями, приходилось бояться волков. Встав с приятной тяжестью в желудке и не менее приятным выигрышем нескольких десятков рублей, он вспомнил о Заире. Мысль снова войти в вонючую лачугу претила ему, но оказалось, что Заира давно сидит в санях. Девушка прибежала сама, поторапливаемая обеспокоенным семейством, и теперь, шмыгая посиневшим носом, пересмеивалась с возницей и Акиндином. Тяжело рассевшись в санях, благоухающий дорогим вином и табаком, кавалер благодушно велел своей челяди трогать.
ВЕСНА
В Италии уже начинались полевые работы, а здесь, вблизи Северного полюса, все было сковано морозом. Напрасно кавалер повторял строчку Горация: «Злая сдается зима, сменяясь вешней ласкою ветра…» Ветер по-прежнему пронизывал до костей.
Денег, которые он выигрывал то тут, то там, даже не прибегая к передергиванию, вполне хватало вследствие крайней Дешевизны российской жизни. То ли московиты в грош ценили плоды своих трудов, то ли были так бедны, что, поднимись цены выше, они бы не смогли ничего купить, но стоило все копейки, а кавалер выигрывал рубли. Однако для него, привыкшего шмвырять тысячами, доходы эти казались весьма жалкими.
Он побывал еще раз у графа Панина, был принят и, блеснув образованностью, долго беседовал с вельможей о педагогических взглядах Руссо и Вольтера, об итальянской поэзии и Ариосто, о золотом запасе Пруссии и воинственных намерениях Турции, но, как он ни старался заинтересовать собой Панина, тот ничего ему не предлагал. Наконец кавалер прямо заявил, что мечтает служить великой и знаменитой государыне в любой должности. Панин промолчал. «Черт побери»,– подумал кавалер и поехал в Гостиный двор, что на Васильевском острове, прицениваться к мехам.
Невозможность разговаривать с Заирой все более тяготила его, ибо он всегда полагал, что без очарования слова любовные наслаждения даже не заслуживают сего наименования. Как-то раз он посетовал Ринальди, что любить немую – радость невелика.
– Для меня три четверти наслаждения всегда составляла беседа с возлюбленной, ее милый лепет, неясные словечки, когда она тает в моих объятиях, а Заира кроме своего татарского наречия никакого языка не знает.
К удовольствию кавалера старый архитектор, свободно изъяснявшийся на языке московитов, предложил дать Заире несколько начальных уроков итальянского с тем, чтобы потом сам кавалер смог учить ее дальше. Заира поначалу упиралась, но кавалер выразительно показал на трость: его уже предупреждали, что русские женщины понимают только палку.
Счастливое это обстоятельство – отсутствие вечерами Заиры – дало ему возможность продолжить перевод «Илиады». Литературные замыслы одолевали его. Помимо громадного переводческого труда он хотел написать кое-что в пику г-ну Вольтеру, мнившему себя непогрешимее папы, а также нечто об астрономии и летоисчислении; сонеты непроизвольно стекали с пера на бумагу, и в голове бродил сюжет пьесы, в которой могли бы блеснуть его друзья-актеры. Получить бы должность, которая даст ему возможность не бросаться впопыхах на первый же зов Баумбаха принять участие в очередной карточной игре.
Близился сороковой день его рождения, дата значительная, некий рубеж между жизненным подъемом и спуском. Лучшая часть жизни была позади. Юный, всепобеждающий Казанова, для которого не существовало ничего, кроме наслаждения, утонул, прыгнув в Темзу с Лондонского моста; зрелый и осторожный кавалер де Сенгальт, помимо любовных удовольствий, хотел верного дохода и литературной славы.
Безумно длинный пост близился к концу и сделался так строг, что московиты ели только хлеб всухомятку, да и то раз в день. Кавалер с жалостью поглядывал на гостиничную прислугу, исхудалую и бледную, однако герр Бауэр, будучи сам лютеранином, зорко следил за благочестием подданных, грозя доносом нарушителям: наверно, это было ему выгодно. Даже Акиндин, гайдук кавалера, спал с лица. Заира тоже намеревалась поститься, но кавалер строго ей запретил, пообещав отослать к отцу. Она надулась. Кавалер по-прежнему был влюблен в малышку. Она приобрела новое очарование, научившись лепетать ласковые словечки, и волновала его безмерно, произнося на чуждом ей языке «милый, любимый, дорогой». От него она переняла несколько выражений венецианского простонародья, не совсем пристойных, и, произнося их не к месту, заставляла его безудержно хохотать.
Его несколько смущала ее тихая покорность в минуты страсти. Большой знаток науки наслаждений, он жаждал ответных восторгов. Обеспокоенный, он даже просил Ринальди расспросить Заиру, однако тот уклонился от поручения, обещав, что вскоре Заира начнет сама понимать итальянскую речь: девочка училась легко и с охотой. Когда она, становясь раскованной, весело болтала с Акиндином и прочей прислугой, кавалер испытывал ревнивую зависть. Ему хотелось объяснить ей многое: и то, что предаваться любви среди бела дня вовсе не стыд, ибо дневной свет удваивает наслаждение, позволяя участвовать в нем всем чувствам одновременно, или что для возбуждения влечения нужна не полная нагота, а возможность угадывать женские прелести под легким покровом одежд и прелестного кокетства,– но между ними стояла незримая стена.
Он утаил от всех день своего рождения: это событие было слишком личным и никого не касалось. Зеркало давно подсказывало ему, что он стареет. Когда он входил в какое-либо собрание, глаза красивых дам уже не зажигались навстречу ему сверкающими бриллиантами; молодые петиметры чуждались пожилого вертопраха и удивленно косились, когда, забывшись, он начинал слишком бойко вести себя. Он не мог не чувствовать раздражения. Когда исчезает обаяние молодости, в силу вступает обаяние чинов и денег, но ни того, ни другого у него не было, а ценить его ум, обширные познания, разнообразные таланты и возвышенную душу достойных людей не находилось. Еще раз внимательно вглядевшись в зеркало, он повторил про себя, что обладает великолепным здоровьем, свободен, ни от кого не зависим и что сорокалетие, в конце концов, самый цветущий возраст для мужчины. Не понимая настроения своего барина и не мешая ему любоваться собой, Заира, пристроившись возле, нежно перебирала его безделушки – флакончики из горного хрусталя, отделанные золотом, золотую зубочистку, аметистовую булавку с бриллиантом, другую – с жемчужиной, золотой перстень-печать с изображением Геракла и прочее, вызывавшее ее благоговейный восторг.
ВЕРБНЫЙ БАЗАР
Всякий раз в день его появления на свет – второго апреля – с кавалером случалось нечто важное и замечательное, иногда менявшее жизнь. Заехав так близко к Ледовитому океану, он с любопытством ждал, что стрясется на этот раз. Сюрприз не замедлил: сбежал лакей Ганс Ламбер, прихватив золотую табакерку с изображением Колизея на эмали. Кавалер ничего не платил ему с самого Берлина, и табакерка могла быть зачислена в счет долга, но кто его станет брить, пудрить парики; как обходиться благородному господину услугами грубого гайдука – единственного оставшегося у него слуги? Герр Бауэр советовал заявить в полицию. Глупый немец, долго живя в России, позабыл, что в Европе крепостного права нет, и, следовательно, Ганс был волен распоряжаться собой, тем более что табакерку эту кавалер и сам позаимствовал у герцога Карла, позабыв вернуть. Следовало нанять лакея, но где сыскать надежного и расторопного слугу в этой стране, где простонародье не изъясняется по-французски? Герр Бауэр обещал посредничество, и раздосадованному кавалеру не оставалось ничего, как ждать.
Неожиданно во время поста московиты устроили себе гулянье, которое называлось «Вербный базар». Тысячи людей высыпали на улицы, подставляя робкому солнцу изможденные, бледные лица. Воздух зазвенел от криков торговцев:
– Оладьи-оладушки – для деда и бабушки – для малых ребяток – на грошик десяток,– кричал один.
– Вот сбитень горячий! Налью без сдачи. Честные господа! Пожалуйте сюда! – надрывался другой.
Пищали свистульки, тарахтел горох в бычьих пузырях, дудели рожки. Кавалер удивленно походил по базару, расположившемуся по другую сторону луга перед царским Зимним дворцом. Торговали всевозможными игрушками, глиняными, соломенными, тряпичными, бумажными цветами, херувимами из воска, лубками, свистульками, орехами и семечками, изюмом, турецкими стручками, так что рябило в глазах. Попятившись от толкучки, кавалер ступил на луговину, и ноги его в парижских башмаках тут же погрузились в чавкающую трясину, к счастью, полузамерзшую. Выбравшись не без труда на твердое место, он не на шутку рассердился:
– Что, у вашего великого Петра не было другого места построить столицу? – накинулся он на гайдука.– Я понимаю, в Венеции не хватает земли…
– Оно противу шведа…– задумчиво пояснил гайдук.
– На границах с незапамятных времен принято строить крепости, а не столичные города,– возмущался кавалер.– Ну народ, ну страна!
– Чегой-то он раскудахтался? – утерев нос рукавом, спросила у Акиндина толстая баба, торговавшая пирожками..
– Вишь, башмаки барин запачкал.
– А чего в болото полез? Тут прошлым летом корова завязла, еле вытащили.
Заира тоже хотела увидеть вербное гулянье, и едва кавалер вернулся, бросилась к нему, что-то лопоча на своем невразумительном языке.
– На базар хочет,– перевел гайдук.
– Она, что, сдурела? – изумился кавалер.– Чтобы я отпустил ее в эту толчею?
Заира разревелась. Не выдержав, он разрешил ей прогулку вдоль Невской першпективы в сопровождении гайдука и дал немного денег на покупки. Утомленный уличным многоголосьем, созерцанием азиатских нарядов и невозможных лиц, взяв томик Петрарки, он прилег на кровать. Он искренне любил поэзию и сам грешил стихами. Как много способностей даровала ему природа! Он бриллиант, но без оправы. Какой же гранью блеснуть ему у московитов? Составлять законопроекты? Здесь такой необъятный беспорядок во всем, что работы хватит до конца дней. Впрочем, выдумывать законы мастера все, никто не умеет их выполнять. Или объявить себя астрологом и прорицателем? Досадно, что он до сих пор не смог познакомиться ни с одной знатной дамой: волшебная цифровая пирамида, придуманная им, могла бы и здесь принести пользу.
В номер заглянул Ринальди, осведомляясь, почему малышка не идет на урок. Обрадовавшись собеседнику, кавалер удержал его. Они разговорилась. Между прочим, архитектор рассказал кое-что о своей жизни в России:
– Начал строить я в Малороссии…– вспоминал он.
– Что за страна? – изумился кавалер.
– Малая Россия. Мы находимся сейчас в Великой России. Там и тут проживают русские. Однако в Малой России есть люди, желающие ее обособленности от Великой России. Надеюсь, императрица покончит с гетманством, ибо разделять единый народ из-за корыстных интересов местной знати весьма неблагоразумно. Пример нашей Италии, разодранной на мелкие государства, перед глазами…
Но кавалера не интересовали внутренние проблемы России, если они не касались до него.
– Мне чужды и непонятны все эти границы и межи. Я человек свободный.
– В этой жизни все мы рабы.
– Только не я. Ни одна женщина, ни одна профессия, ни одна страна не могут привязать меня навсегда. Я – гражданин мира и живу по высшим законам бытия.
Ринальди вздохнул, пригорюнившись:
– Что до меня, то я раб.
Вернулась наконец Заира, сияющая и довольная; гайдук тащил следом корзину, доверху наполненную всевозможными покупками: это были гостинцы для обитателей екатерингофской лачуги. Услыхав, что на Пасху барин согласен свозить ее домой, она взвизгнула и от полноты души повисла у кавалера на шее, целуя его в колючую щеку.
Гордо поглядывая на архитектора, кавалер продекламировал Горация:
Восхищен я Гликерою,
Что сияет светлей мрамора Пароса,
Восхищен и нравом я,
И опасной для глаз прелестью личика.
– Поздравляю вас,– с кислой улыбкой сказал Ринальди.
ПАСХА
На Пасху вскрылась Нева. Равнодушный к красотам природы, кавалер увидел из окна такое обилие воды, что, позабыв об окружающей праздничной суете, долго созерцал ледоход, пока не воскликнул с негодованием:
– Как можно строить дома на берегу реки с таким сильным паводком!
Его уверили, что опасности нет никакой, это не паводок, Нева и летом столь же полноводна. Московиты испытывают вечное недоверие к иностранцам и готовы лгать им прямо в глаза, лишь бы те не заметили их ошибки и промахи.
На второй день Пасхи он, как и обещал, свозил Заиру в Екатерингоф, где выдержал ползанье всего семейства на коленях, целование рук и бесконечные благодарности. Потом он отлично пообедал у Локателли и выиграл немного в бириби. Считая себя человеком свободной мысли, он не ставил ни во что местные церковные праздники; впрочем, в свою Пасху он сходил к мессе, что служили неподалеку в костеле св. Петра и Павла.
Через несколько дней, проходя по Невской першпективе возле Полицейского моста, он стал свидетелем чьих-то многолюдных похорон. Полюбопытствовав, кому такая честь, он услышал, что хоронят какого-то Ломоноса.
– Вельможа? Князь? – попросил он уточнения, и был поражен, услыхав, что провожают великого ума человека и первого поэта России.
Как? У московитов есть поэты? Допустим, кто-то из них смог чему-нибудь обучиться в европейских университетах, но вообразить, что их неблагозвучный язык способен выстраиваться в стихи, было совершенно невозможно. Любопытствуя, кавалер попытался расспросить об этом Ломоносе кое-кого из знакомцев, однако ему отвечали неохотно. Императрица не жаловала пиита и даже послала Григория Орлова забрать оставшиеся от покойного бумаги, так что можно было предполагать опасные для государства дела.
НЕЗНАКОМКА
Добродетельный образ жизни, который кавалер вынужден был в последнее время вести, сильно прискучил ему. Заира всегда была под рукой, покорная и услужливая, а как ни вкусно какое-то блюдо, вскоре захочется чего-нибудь новенького. На дорогих дам у него недоставало денег. Баумбах предлагал свести его к дешевым, однако, строго блюдя свою незапятнанную репутацию, которая могла ему еще понадобиться, кавалер не решался. Еще никогда до сих пор не бывало с ним, чтобы столько времени он довольствовался одной женщиной.
Однажды, когда он был у себя в номере, его позвали вниз с просьбой помочь: в гостиницу приехала какая-то иностранка, которая не говорит ни по-французски, ни по-немецки. Кавалер тут же сошел вниз. Молодая красивая женщина нервно ходила по вестибюлю. Нарядное платье туго облегало умопомрачительный стан, расширяясь на бедрах огромным колоколом; шляпа являла собой целую охапку роз. Ноздри кавалера затрепетали: вокруг дамы реял нежный аромат дорогих духов. Взыграв, как боевой конь, он с поклоном приблизился к незнакомке, рассыпаясь в любезностях. Она сделала знак, что не понимает, и внезапно обратилась к нему на его родном языке, говоря, что ей нужно удобное жилье.
