Франсуа Досс
Жиль Делёз и Феликс Гваттари. Перекрестная биография

Полная версия

Глава 5
Жиль Делёз: брат героя

Лето 1928 года, Довиль, где летом отдыхает семья Делёз: на фотографии пятилетний Жорж держит за плечо своего младшего брата Жиля. Они оба одеты в клоунские костюмы. 1934 год, снова фото из Довиля: Жиль делает вид, что курит, свернув бумажку в папиросу, ему девять лет. В следующем году они снова позируют вдвоем, на этот раз в теннисных костюмах, с ракетками в руках. Жорж все так же держит своего младшего брата за плечо. И потом все, больше никаких фотографий. Старший брат исчез с горизонта. Больше мы не встретим его следов.

Между тем старший брат сыграл важную роль в формировании личности Жиля Делёза, пусть даже как отсутствующий субъект. Жорж Делёз поступил в военную школу Сен-Сир, чтобы стать офицером. Во время войны вступил в Сопротивление. Арестован нацистами и депортирован, умер по дороге в концентрационный лагерь. Родители, считающие старшего сына мучеником, переживают глубокий траур. Жиль Делёз вдвойне страдает от гибели брата: что бы он ни делал, в глазах родителей этого все равно будет недостаточно на фоне героического подвига старшего брата.

Результатом станет раннее отвержение семьи, о котором вспоминает его друг Мишель Турнье, конфидент Делёза:

Жиль всегда комплексовал из-за своего брата Жоржа. Его родители устроили настоящий культ старшего сына, и Жиль не простил им обожания, обращенного исключительно на Жоржа. Он всегда был вторым, посредственностью, тогда как Жорж был героем^[314].

Ни в каком другом свидетельстве или тексте нельзя найти следов этой обиды. Жан-Пьер Фай, его дальний родственник, вспоминает, как ребенком стал свидетелем странной и необъяснимой сцены: «Во время войны моя мать отправилась на похороны молодого человека, погибшего по прибытии в концентрационный лагерь Бухенвальд, и там присутствовал юный [Жиль] Делёз, с перекошенным от боли лицом, потрясенный»^[315]. После войны эта травма быстро вытеснится или будет вспоминаться с иронией. В 1951 году, будучи преподавателем философии в Амьене, Жиль Делёз будет рассказывать своему ученику Клоду Лемуану о том, что у него был брат, «идиот, который во время жестокой инициации новичков в Сен-Сире проткнул себя шпагой. Это его смешило. Он выставлял брата идиотом»^[316].

Жиль Делёз, постоянно разоблачавший фамилиализм и ограниченную буржуазную атмосферу, родился 18 января 1925 года в 17-м округе Парижа. Он терпеть не мог вспоминать о своем детстве. Тем не менее во время съемок передачи «Алфавит» с Клэр Парне он все-таки вспомнил несколько ключевых моментов своей юности.

Его отец Луи Делёз был инженером, хозяином малого предприятия с одним наемным работником, рабочим-итальянцем, они занимались гидроизоляцией крыш. По отцу Делёза тяжело ударил кризис 1930 года, ему пришлось поменять профессию, пойти работать на авиационный завод. Победа на выборах «Народного фронта» привела в ужас этого предпринимателя правых взглядов, близкого к движению «Огненные кресты». Он разделяет ненависть своей среды к этому Леону Блюму, еврею, возглавившему исполнительную власть. А его сын Жиль вспоминает о необыкновенном моменте летом 1936 года, когда ему было одиннадцать: он с восторгом наблюдал за тем, как на пляжах Довиля появились первые люди, воспользовавшиеся оплачиваемым отпуском. «Это было грандиозно»^[317].

Мать, Одетт Камаюэр, занималась домом и двумя сыновьями. Она полностью разделяла политические взгляды мужа и возмущалась толпой, заполнившей некогда заповедные места отдыха: «Моя мать, которая, впрочем, была сама доброта, говорила, что невозможно ходить на один пляж с подобными людьми»^[318]. Вероятно, в пику семье Жиль Делёз позднее любил подчеркивать ее южное происхождение, из-за которого фамилия изначально звучала как De l’yeuse – аквитанское слово, обозначавшее «дубовый»: «От этого дерева, как и от семьи, он хотел только поскорее отделиться, пустившись по „линии ускользания“ в свободный дрейф»^[319]. Рассказывая позднее своим студентам о фигуре Пьера Жане, современника Фрейда, называвшего память «проводником рассказа», Делёз упоминает детское воспоминание, наложившее на него неизгладимый отпечаток. Во время каникул отец хотел помочь маленькому Жилю с алгеброй, которая ему тяжело давалась: «Было ясно, чем дело кончится. Я запаниковал. Нельзя было и шагу в сторону ступить. Мой отец полагал, что у него есть дар ясного изложения. Он очень быстро сорвался. Через пять минут отец принялся орать, а я – реветь»^[320].

Первые уроки

Начало войны застало пятнадцатилетнего Жиля Делёза на даче, которую семья каждый год снимала в Довиле. Родители решают оставить его в регионе и подыскивают ему место в пансионе. Он проводит один учебный год в отеле Довиля, превращенном в лицей. Именно к этому моменту семейной «децентрализации» Жиль Делёз относит первую решающую перемену в своем характере. По его словам, до тех пор он был посредственным учеником, спасавшимся от скуки коллекционированием марок. Его интеллектуальное пробуждение и пробуждение его безграничного любопытства произошли в результате встречи с одним человеком.

В Довиле он пережил настоящее увлечение молодым учителем литературы, неким Пьером Хальбваксом. Его не взяли в армию по состоянию здоровья, и у него был диплом, необходимый для преподавания в пансионе-лицее. Благодаря ему Делёз открывает для себя французскую литературу. Увлекшись ей, он не довольствуется уроками Хальбвакса и ходит за ним по пляжам и дюнам: «Я был его учеником. Я нашел себе учителя»^[321]. Учитель читает ему наизусть тексты Жида, Бодлера, Анатоля Франса. Такая близость настораживает квартирную хозяйку Делёза, которая предупреждает его о возможных гомосексуальных наклонностях его учителя. Жиль Делёз сообщает об этих подозрениях учителю, и тот обещает поговорить с хозяйкой и развеять их. Но этот разговор только еще больше пугает добропорядочную даму, которая сообщает родителям Делёза об опасности, грозящей их сыну. В Париж вернуться нельзя, немцы только что перешли границу и быстро движутся к столице. Тогда Жиль и его брат Жорж садятся на велосипеды и встречаются с родителями в Рошфоре, куда был эвакуирован завод из-за немецкого наступления.

В конце концов после объявления перемирия Жиль Делёз возвращается в оккупированный Париж и поступает в лицей Карно, где он учился с шестого класса. В 1943 году, когда он был в последнем классе, учителем философии у него мог оказаться Морис Мерло-Понти, но Делёз попал в класс к М.Виалю, который сразу заразил его своей страстью к предмету: «С первых занятий философией я понял, что ею-то я и буду заниматься»^[322]. Делёз снова нарушает установленные рамки, постоянно ищет повода для общения со своим учителем философии и становится блестящим учеником. Открытие философской рефлексии становится для него почти откровением: «Когда я узнал, что существуют концепты, на меня это произвело эффект, который на других производят литературные герои. Мне они показались такими же живыми, такими же одушевленными»^[323].

Когда Делёз перешел в выпускной класс, у него уже был некоторый интерес к философии: его пробудил в нем его друг Мишель Турнье, его ровесник с разницей в несколько дней. В 1941 году Мишель занимался философией в лицее Пастера, где у него преподавал Морис де Гандийяк. Общий друг Жан Маринье, занимающийся медициной, представил ему Делёза, который тогда жил на улице Добиньи у своих родителей и учился в лицее Карно. Мишель Турнье не без гордости вспоминает момент, когда он посвятил своего друга Жиля в философию, рассказав о курсе Гандийяка. Но он тут же признаёт: «Когда Делёз увлекся философией, он мгновенно стал на полторы головы выше нас»^[324]. Мишель Турнье рассказывает о разговорах со своим новым другом в 1941 и 1942 годах:

Слова, которыми мы обменивались как резиновыми или тряпичными мячиками, он возвращал нам утяжеленными, словно пули, отлитые из чугуна или стали. Мы быстро возненавидели его за его талант заставать нас врасплох на месте преступления – преступления банальности, вздора, вялости мысли^[325].

Делёз еще только учится в выпускном классе, когда вместе со своим другом, которого пригласил Морис де Гандийяк, отправляется на декаду, организованную Мари-Мадлен Дави в большом имении в парижском регионе возле Розе-ан-Бри. Мари-Мадлен Дави превратила замок Ла-Фортель в безопасное место, где она могла прятать евреев, участников Сопротивления, уклонистов от трудовой повинности, британских или американских летчиков. Для прикрытия она организует многочисленные культурные встречи, на которые приглашает Мишеля Лейриса, Жана Полана, Леопольда Седара Сенгора, Поля Фламана, Гастона Башляра, Робера Арона, Жана Валя, Жана Бюржлена, Жана Ипполита, Мориса де Гандийяка и многих других.

Мари-Мадлен Дави – удивительная личность. Родившаяся в 1903 году в парижском регионе, она была «настоящим мальчишкой, ненавидела платья и уже в 1908 году носила одни только брюки и шорты. Мать упрекала ее за то, что она не согласует прилагательные в женском роде и говорит о себе в мужском»^[326]. Эксцентричная уже в юности, она до такой степени обожала природу, что убегала по ночам из своей спальни, спустившись по веревке, в огромный парк и на берег реки в окрестностях имения своей бабушки. Вопреки семейному запрету, в 18 лет она поступила в Сорбонну на историю и философию, выучила латынь, греческий, иврит и санскрит, а также с десяток современных языков. Она познакомилась с Этьеном Жильсоном, который начал учить ее средневековой латыни. Она посещает салоны, в частности салон Марселя Море – левого католика-персоналиста и политического активиста, ставшего членом редколлегии журнала Esprit, – где знакомится со всеми звездами философии. При этом она получает диплом по теологии в Католическом институте в Париже. Став доктором теологии, в 1941 году она устраивается в Национальный центр научных исследований как специалист по XII веку и переводит произведения Гильома де Сен-Тьерри, Пьера де Блуа и Бернарда Клервоского.

«Новый» Сартр

Вот в этот круг и под эгиду этой женщины попадает ученик выпускного класса Делёз, сразу же привлекая к себе внимание. В частности, там он может свободно беседовать с Пьером Клоссовски о Ницше. Вокруг шепчутся: «Из него получится новый Сартр»^[327]. В эти годы Делёз вместе с Морисом де Гандийяком участвует в субботних собраниях, проходивших в конце каждого месяца у Марселя Море в его большой квартире на набережной Межиссери, где встречаются академические ученые и признанные интеллектуалы. 23 июня 1943 года там устраивается дискуссия о «христианской цивилизации» с участием Жана Гренье, Бриса Паррена, Мари-Мадлен Дави, Мишеля Бютора, Мориса де Гандийяка и Жиля Делёза. 5 марта 1944 года обсуждается тема «Зло и грех» с опорой на творчество Батая и с участием Жана Даньелу, Александра Кожева, Жана Полана, Роже Кайуа, самого Батая, Пьера Клоссовски, Жана Ипполита, Артюра Адамова, Жан-Поля Сартра, Мориса де Гандийяка и юного Делёза. В том же 1944 году Мишель Турнье приводит Делёза на публичные лекции психиатров Алажуанина и Жана Делэ в больнице Сальпетриер.

С тех самых пор Мишеля Турнье поражает умение его друга стряхнуть пыль с философской традиции и вернуть ей актуальность. Нужно заметить, что все это происходит в мрачной атмосфере нацистской оккупации. Жиль Делёз, которому исполнилось 18 лет, защищенный от происходящего стенами парижского лицея, не вступает в Сопротивление. Но среди его одноклассников – коммунист-активист Ги Моке, который погибнет под нацистскими пулями. Делёз вспоминает, какой ужас всех охватил после известия о массовом уничтожении мирных жителей деревни Орадур-сюр-Глан 10 июня 1944 года.

Вместо увлечения политикой Делёз вместе с товарищами, среди которых Мишель Турнье, образует небольшую группу, объединенную неакадемическим подходом к философии. Созданная под эгидой Алена Клемана, эта группа решает выпускать философский журнал Espace: выйдет всего один номер. Его редакторы провозглашают отказ от понятия интериорности и решают ради пущего эпатажа проиллюстрировать первый и единственный номер журнала изображением унитаза с подписью: «Пейзаж – это состояние духа». Журнал собирался бороться с «вонючим рассолом Духа» (так Сартр называл внутреннюю жизнь). Они предупреждают читателей: «Хотя соблазны спиритуализма уменьшаются день ото дня, было бы ошибкой не обращать внимания на то, каким успехом ныне пользуются современные разновидности гуманизма»^[328].

В своей статье «От Христа к буржуазии», написанной в 1946 году, Делёз разоблачает историческую преемственность между христианством и капитализмом, захваченным тем же самым опасным культом интериорности. Как ни странно, он посвящает эту статью «Мадемуазель Дави», которая была убежденной спиритуалисткой. Статья несет явный отпечаток влияния Сартра, которого Дави ненавидит. «Люди больше не верят во внутреннюю жизнь»^[329] в мире техники, опустошающей человека, чтобы свести его к чистой экстериорности. Вся статья нацелена на развертывание диалектики интериорности и экстериорности, чтобы подчеркнуть ценность последней. Так, Делёз противопоставляет интериоризации, к которой призвал французов маршал Петен, акт экстериоризации, совершенный де Голлем, когда тот присоединился к Сопротивлению. Делёз видит в современном успехе буржуазии продолжение и усиление процесса интериоризации: «Природа, становясь частной жизнью, одухотворяется в форме семьи и добропорядочности (bonnenature); а Дух, в становлении Государством, натурализуется в форме родины» ^[330] . Делёз иронизирует над этой филиацией, сближая «внутреннюю жизнь» (vie intérieure) и «затворническую жизнь» (vie d’intérieur), разделенные всего одной буквой. Высший парадокс: буржуазии удается завершить то, что было начато Христом, потому что она интериоризировала все то, к чему он питал отвращение, – собственность, деньги, имущество, – то, с чем он пришел бороться ради ценностей бытия. Оприродившись, духовная жизнь деградировала. Начавшись с порыва к Духу, она стала «буржуазной натурой»^[331] Широкое движение секуляризации превратило Дух в государство, Бога – в безличного субъекта, а общественный договор – в выражение божественности, что позволяет сделать вывод о том, что «связь между Христианством и Буржуазией вовсе не случайна»^[332].

Осенью 1943 года, когда Делёз только перешел в выпускной класс, в философии происходит событие, вызывающее у него, как и у его друга Мишеля Турнье, неподдельный энтузиазм: вышло в свет «Бытие и ничто» Жан-Поля Сартра. «Жиль звонил мне каждый день по телефону и рассказывал, что он прочел за день. Он это выучивал наизусть»^[333]. Этот философский метеор не был похож ни на что другое и способен был наделить философию живым присутствием в губительной атмосфере оккупации: «Эту военную зиму, темную и ледяную, мы провели, завернувшись в одеяла и обернув ноги кроличьими шкурками, но голова у нас горела: мы читали вслух 722 набранные мелким шрифтом страницы нашей новой Библии»^[334]. Жиль Делёз обращается к творчеству Сартра еще до повального увлечения им, охватившего Францию после Освобождения. Сартр не только внес свежие веяния в философию; как писатель и драматург он воплощает возможность соединения философской деятельности с литературным творчеством. Это первый урок, полученный юным Делёзом, который никогда не откажется от своего долга перед Сартром.

В будни Делёз запоем читает «Бытие и ничто», а в воскресенье он идет в театр, чтобы смотреть там. кого? Все того же Сартра. В одно из воскресений 1943 года он отправился с Мишелем Турнье в театр Сары Бернар, где давали «Мух». Трагедия нагнала их и там: они вынуждены срочно покинуть зал, когда раздался сигнал воздушной тревоги. Пока толпа, толкаясь, торопилась в подземное бомбоубежище, эти двое бросили вызов опасности и пошли гулять по закатному Парижу:

Мы гуляли по абсолютно пустым парижским набережным: ночь среди бела дня. Тут с неба посыпались бомбы. Мишенью был завод Renault в Бийанкуре. Мы не обменялись и словом об этом ничтожном происшествии. Нас волновали только перипетии Ореста и Юпитера, преследуемых «мухами». Через полчаса сирены возвестили об окончании воздушной тревоги, и мы вернулись в театр. Занавес поднялся. Юпитер-Дюллен уже стоял на сцене. Он снова воскликнул: «Юноша, не возлагай вину на богов!» ^[335]

Самая первая публикация Делёза – пастиш по мотивам Сартра под названием «Описание женщины. К философии другого пола»^[336]. В этом «стилистическом упражнении» Делёз пускается в занимательную феноменологию губной помады, отсылающей к экстериоризации интериорности, своего рода демонстрации скрытого, в итоге написав, что женщины не существует, но она сама себя темпорализует: «Макияж – это и есть образование этой интериорности»^[337]. Приняв на свой счет упрек Сартра Хайдеггеру, что тот рисует асексуальный мир, Делёз считает, что неотложная задача этой статьи – наделить женщин философским статусом. Но ученик желает превзойти учителя, который, на его взгляд, не довел до конца свою критику и изображает не менее печальный и асексуальный мир. С женщиной появляется Другой, и в ней находит выражение весь внутренний мир: «Женщина – это конкретная всеобщность, она – мир, а не внешний мир, изнанка мира, его теплая интериорность, интериоризированный мир в сжатой форме. Отсюда необычайный сексуальный успех женщины: обладать женщиной – значит обладать миром»^[338].

Это страстное увлечение Сартром, однако, переживает первый кризис, когда после Освобождения превращается в повальную моду на экзистенциалистскую философию. 29 октября 1945 года Сартр произносит знаменитую речь, послушать которую устремился весь Париж: «Экзистенциализм – это гуманизм». Плотная толпа торопится занять места. Это культурное событие получит беспрецедентный отклик в прессе: из-за философа в Париже случилось «пятнадцать обмороков» и в зале было «сломано тридцать сидений». В этой толпе присутствуют Делёз, только что сдавший экзамен на бакалавра, и его друг Мишель Турнье: они раздосадованы выступлением учителя и не прощают ему реабилитации старого понятия гуманизма: «Мы были в ужасе. Наш учитель приволок с помойки, на которую мы его выбросили, это тупое понятие, провонявшее потом и внутренней жизнью: гуманизм»? ^[339]. Беседуя в кафе после лекции, два товарища вынуждены признать, что учитель не оправдал их ожиданий. Несмотря на разочарование, Делёз еще долго будет чувствовать на себе притяжение звезды Сартра, о чем свидетельствует содержание двух его статей, опубликованных в 1946 и 1947 годах^[340], от которых впоследствии он будет открещиваться. И все же, пойдя совершенно иным путем, Делёз будет всегда признавать свой долг перед Сартром, о чем свидетельствует еще одна статья, написанная через месяц после того, как Сартр отказался принять Нобелевскую премию в 1964 году^[341]. В ней Делёз сожалеет о поколении, у которого не было учителей, и признает в Сартре того, кто сумел что-то сказать о современности и стать наставником целого поколения, поколения Освобождения: «Через него после долгих ночей мы узнали о тождестве мышления и свободы»»^[342]. Делёз не разделял распространившуюся в 1960-е годы идею о том, что Сартр «вышел из моды». Наоборот, Делёз изобличает конформизм своего времени и приветствует «Критику диалектического разума» как «одну из самых прекрасных и важных книг, вышедших за последние годы»^[343].

Получив диплом, Делёз поступает в предподготовительный, а затем в подготовительный класс лицея Людовика Великого в Париже. Он оказывается в одном классе с Клодом Ланцманом, который становится его другом. Он прилежный ученик Фердинана Алкье и Жана Ипполита. Когда он освободится от их влияния, то будет описывать обоих с некоторым сарказмом. У Алкье были «длинные бледные руки, он заикался, причем неизвестно было, заикается ли он с детства или же просто прячет так свой акцент, и не служит ли заикание картезианскому дуализму»; что же до Ипполита, у него было «внушительное лицо с незавершенными чертами, и он кулаком отбивал гегельянские триады, чеканя слова»^[344].

Делёз также учится вместе с Жан-Пьером Файем, который вспоминает, что в самые первые дни учебы в подготовительном классе «был один ученик, который на занятиях у Алкье сидел почти в первом ряду и говорил о когито у Гуссерля, и это был Делёз»^[345]. К Делёзу, который еще только учится на философа, уже прислушиваются его сверстники, он выделяется своими необыкновенными способностями.

Делёз также посещает в лицее Генриха IV несколько лекций Жана Бофре, который стал проводником идей Хайдеггера во Франции. Очарованный своим учителем, Бофре вслед за ним утверждает, что его можно по-настоящему понять, только если говорить и думать по-немецки. Через неделю Делёз выступает с возражениями и предлагает саркастическое решение, заявив, что нашел во французском поэте Альфреде Жарри того, кто не только понял, но и предвосхитил Хайдеггера. Бофре тогда лишил его слова, но несколько лет спустя, по случаю выхода книги его друга Костаса Акселоса^[346], Делёз еще дважды вернется к этому удивительному сравнению^[347]. Он утверждает, что «творчество Хайдеггера можно рассматривать как развитие патафизики»^[348]. Язык Хайдеггера, который обыгрывает в современном языке древнегреческий и старонемецкий посредством многочисленных агглютинаций, находит аналог у Жарри, который, в свою очередь, обыгрывал в современном французском латынь и старофранцузский, не считая арго и даже бретонского: «Проще всего сказать, что это всего лишь игра слов», – пишет Делёз^[349].

Несмотря на свои необыкновенные способности, Делёз провалился на вступительном экзамене в Высшую нормальную школу, хотя его выступления уже тогда считались событиями, которые ни в коем случае нельзя пропустить и которые привлекают большую аудиторию. Так происходит, среди прочего, с его «докладом» на тему «Варвары и цивилизация», который ему задал Жорж Кангилем. Он получил хорошую оценку, которая бы позволила ему поступить, если бы он не запустил другой экзаменационный предмет. В итоге Делёз не сдал экзамен, но с учетом его хороших результатов он получает агрегационную стипендию и может пойти учиться в Сорбонну, где будет посещать курсы Кангилема, Башляра и де Гандийяка, ставшего его научным руководителем.

Учась в Сорбонне, Делёз входит в небольшую группу друзей, среди которых его верный товарищ Жан-Пьер Бамберже, Франсуа Шатле, Оливье Рево д’Аллон, Клод Ланцман, Мишель Бютор и, конечно, Мишель Турнье. Не все из них философы: трио, образованное Жаком Ланцманом, Сержем Резвани и Пьером Дмитренко, увлекалось живописью и обосновалось в бывшей прачечной на улице Вожирар, где им позируют их подруги. Посмотреть на то, как работает эта троица, постоянно приходят одни и те же студенты-философы: Жиль Делёз, Клод Ланцман, Жан Ко, Жак Удар, Рене Гийонне, Пьер Кортесс, Жан Лоне, они стоят молча и могут вволю любоваться прекрасными обнаженными девушками. Строгий стиль этих студентов Сорбонны с их костюмами, белыми рубашками и галстуками контрастировал с богемными одеяниями остальных: «Жель Делёз уже тогда говорил оригинальные вещи. Остальные же, в особенности Клод, только повторяли наукообразную риторику»^[350]. В тот период Жиль Делёз и Клод Ланцман были очень дружны, и Ланцман говорит о своем друге с особой горячностью и восхищением. Что же до Делёза, то он «был очень мягок, очень стеснителен, носил кашне летом, был похож на ребенка, которого заботливая мать слишком кутает. Его ум приводил Клода в состояние транса. Он „пил“ Делёза. Он пытался захватить его всеми доступными средствами»^[351].

Делёз и Оливье Рево д’Аллон восхищаются Гастоном Башляром и не пропускают ни одной его лекции. Они слушают и курс Жана Валя, который обратит внимание Делёза на англо-саксонскую философию и до-феноменологический экзистенциализм. Марциаль Геру с его особенно скрупулезным чтением текстов – тоже их наставник: «Я всегда считал, что Жиль был учеником Геру»3^[352]. Со своей стороны, Ги Байе посвящает курс Спинозе, который входит в программу агрегации.

Франсуа Шатле вспоминает о хрестоматийном эпизоде с учителем Алкье и учеником Делёзом, в связи с Мальбраншем:

Я помню, об уроке Жиля Делёза, которому нужно было рассказать о какой-то классической теме из Николя Мальбранша перед одним из самых глубоких и скрупулезных историков философии. Делёз построил свое доказательство, солидное и опиравшееся на безапелляционные цитаты, вокруг одного только принципа нередуцируемости ребра Адама. Услышав заявленный принцип, мэтр побледнел и явно был вынужден сдерживаться, чтобы не вмешиваться и не перебивать. По мере развертывания аргументации негодование сменилось недоверчивостью, а к концу выступления превратилось в восхищенное удивление. И он и в самом деле заключил, что не привык к такому подходу к этой проблеме, выполненному с таким мастерством, и не будет отрицать, что это очень интересная объяснительная гипотеза^[353].

Тем, кто получил допуск к агрегации, оставалось еще сдать страшный «Большой устный экзамен», разделенный на четыре этапа: один по древнегреческому тексту, второй по латинскому и два по французским текстам. Чтобы подготовиться, небольшая группа студентов регулярно собирается на улице Мешен возле больницы Кошен у Оливье Рево д’Аллона. Этот небольшой «клуб пяти», предающийся коллективной аскезе, составляют Паскаль Симон, который через четыре года после конкурса умрет от рака мозга, Ален Делатр, двоюродный брат знаменитого генерала Латра де Тассиньи, Франсуа Шатле, Жиль Делёз и Оливье Рево д’Аллон. Корпус французских текстов, предлагаемых для агрегации в 1948 году, включает в себя «Материю и память» Бергсона и работу Дюркгейма «Правила социологического метода». Рево д’Аллон вспоминает, что они с Шатле, увлекавшиеся марксизмом, могли легко воспринять идеи Дюркгейма, но Бергсона считали побитым молью спиритуалистом, в котором не было ничего интересного: «В „Биаррице“, кафе, в котором мы встречались, мы рассказывали Делёзу, что Бергсон нам надоел. Он ответил нам: „Нет, вы ошибаетесь, вы просто плохо его читали. Это великий философ“»^[354]. Тут Делёз достал из сумки «Материю и память» и принялся читать вслух и комментировать длинные пассажи: «У него было такое выражение лица: „Вы не любите Бергсона! Вы разбиваете мне сердце“»^[355].

Итак, Делёз рассматривает Бергсона как философа первостепенной важности уже в 1947 году, и в дальнейшем его идеи будут сопровождать и вдохновлять всю философию Делёза. Когда в философии господствовали марксизм и экзистенциализм, рассматривать Бергсона как важного философа означало проявлять оригинальность, которую Делёз, всегда стремившийся думать не так, как его современники, не совпадать с доксой своей эпохи, будет отстаивать всю жизнь. Группа просит членов комиссии конкурса Алкье, Гандийяка и Лакроза дать ей в запечатанном конверте темы диссертаций. Результаты агрегационного экзамена не обманули ожиданий кружка. Делёз, на которого явно повлиял провал на экзаменах в Высшую нормальную школу, не хотел идти на устный экзамен. Его другу Шатле понадобилось все его умение убеждать, чтобы заставить Делёза ходить на все экзамены, он заходит за ним и силой приводит в зал экзамена. Делёз приходит вторым.

Уже тогда у него были проблемы со здоровьем, из-за которых он не получил медицинскую справку, необходимую для допуска к агрегационному экзамену. Когда он пропустил занятия во время последнего курса перед агрегацией, подготовительная группа забеспокоилась и отправилась его навестить на улицу Добиньи. Делёз, только что переживший тяжелейший приступ астмы, был прикован к постели. Когда через некоторое время после гибели брата умер отец, Делёз остался один с матерью: «Мы пошли его проведать, и мне это запомнилось так, как будто мы пришли к Марселю Прусту в его комнату с матерью: розовая лампа на столе и Жиль, у которого уже тогда были проблемы с органами дыхания»^[356]. Делёз страстно хочет вырваться из этих тесных рамок. Успех на экзамене дает ему экономическую независимость. От сложных отношений с семьей у него сохранилась фобия по отношению к любым блюдам, приготовленным на молоке, поражавшая его друзей: «Мы несколько раз приглашали Жиля на ужин. Он всегда спрашивал у хозяйки дома, нет ли в блюде молока, даже капли, и если ответ был положительным, он не мог его есть»^[357].