Франк Тилье
Переломы
13
Сотрудница социальной службы Жюли Рокваль в одиночестве ест спагетти болоньезе в общем зале медицинского общежития за отделением скорой помощи клиники Салангро. Это помещение, где она обедает дважды в неделю, невероятно запущено. Повсюду тарелки с недоеденной пищей, в углах валяются огрызки фруктов, стулья заляпаны йогуртом, на стенах красуются похабные надписи. Если бы люди увидели все это, мифу о возвышенном мире медицины был бы нанесен существенный ущерб.
Жюли вытирает пальцы бумажной салфеткой и бросает равнодушный взгляд на экран стоящего в углу телевизора. Новости. Цены на нефть падают, планете грозит потепление, стоимость жизни растет. И что следует из всех этих драматических событий? Резкое увеличение числа больных в психиатрическом отделении. Одно цепляется за другое. Как в тарелке с этими паршивыми макаронами.
Ей больше не хочется есть.
Жюли устало опускает в карман яблоко, прощается с сидящим в кресле студентом – и вдруг понимает, что он крепко спит. Она подходит к нему и замирает. Он бос, и его ноги покрыты мелкими шрамами.
В ее мозгу раздается сигнал тревоги.
Она снова садится за стол и достает мобильный телефон. Люк Грэхем не отвечает, тогда она звонит Каплану:
– Это Жюли Рокваль. Вы сейчас далеко от кататоника?
– Ну, не очень, как раз иду посмотреть его. А что?
– Вы не могли бы посмотреть его ноги и сообщить мне, нет ли у него порезов или заноз?
Каплан, в расстегнутом белом халате, буквально летит по коридору:
– Сообщу, как только дойду. Еще пару минут. Сейчас…
В палате кататоника Каплана ждет все та же картина: каменная статуя. Интерн приподнимает простыню над неподвижными ногами:
– Ну вот, смотрю на его ноги. Ничего. Никаких шрамов. А, нет, какие-то старые следы, им, наверное, уже много лет. А почему вы спрашиваете?
– Потому что если бы он шел по улице босиком, то обязательно бы поранился – там всюду камни, осколки стекла… Тем более что он, скорее всего, прибыл издалека, ведь никто из местных его не опознал.
– И о чем это говорит?
– Что он не пришел сам. Кто-то его нарочно там оставил.
– Оставил? Как это понимать? Вы думаете, что… что кто-то сначала пытал его, а потом подбросил нам в качестве мрачного подарка? Ох… подождите пару минут…
Каплан хмурится. Пациент двигает челюстью, словно хочет заговорить.
– Такое впечатление, что он реагирует. Он пытается… что-то сказать.
Изо рта больного вырываются икающие звуки. Звуки, складывающиеся в слово, а потом снова наступает тишина. Интерн продолжает:
– Жюли, не знаю, поможет ли это вам… Мне кажется, что я разобрал какое-то имя. Баншар, Даншар, Бланшар… да, скорее всего, Бланшар.
– Он, несомненно, пытается сказать нам, кто он такой. Спасибо вам огромное. И главное, держите меня в курсе малейших изменений.
Она отключает телефон, подносит руку ко лбу. Внезапно раздается голос, от которого она подскакивает:
– Жалко, что вы уже поели. Разве мы не условились встретиться?
Жюли поднимает глаза. Люк Грэхем ставит на стол поднос и садится напротив нее. Она искренне улыбается:
– Вы же отклонили мое предложение. Под предлогом, что у вас «много работы».
– Ах да, извините.
Жюли смотрит на часы. Люк накручивает спагетти на вилку и говорит:
– А у вас сейчас много работы?
– Вчера в травматологию доставили шестнадцатилетнюю девушку… Хотела покончить с собой, потому что, по словам подруги, ее вроде бы изнасиловал отчим.
– Вроде бы! В этом-то вся проблема. Девочка мало что рассказывает, постоянно противоречит сама себе? Она ничего не скажет. Жертвы насилия или инцеста предпочитают хранить молчание либо из чувства стыда, либо из страха наказания…
– Я постараюсь убедить ее. С такими больными проще иметь дело, чем с шестидесятилетними. Два дня назад один тип нанес себе два удара ножом, просто от отчаяния. Не хочет ничего слышать, не выносит психиатров. И наверное, его выпишут сегодня вечером или завтра, как будто бы ничего не произошло.
Люк пожимает плечами:
– Надо смириться, нельзя же их тут оставлять навсегда против их воли. И мест не хватает, и вообще… Вы же знаете.
– Лучше кого бы то ни было.
– Кстати, приходили из службы криминалистического учета, взяли отпечатки у нашего кататоника. Я недавно звонил, у них на него ничего нет.
Жюли показывает ему на свой мобильный:
– Я только что звонила вашему интерну. Судя по всему, больной пробормотал какое-то имя. Бланшар…
Люк размышляет. Лицо кажется ему знакомым, но имя совершенно ничего не говорит.
– Это нам мало чем поможет. Знаете, сколько во Франции Бланшаров…
Люк достает из кармана последнюю фотографию кататоника, внимательно смотрит на нее.
– Подождем до завтра, до теста с ривотрилом. Нас никто не торопит. Возьмите фотографию…
Внезапно психиатр поворачивается к студенту – тот начал храпеть. Люк смеется:
– Надо же, а я ведь тоже спал в этом самом кресле. Господи, как давно это было!
– А вы где работали?
– В отделении у одного старого озлобленного хирурга, который любил оперировать под Бетховена. В операционной никому не разрешалось разговаривать. С тех пор я никогда не слушаю Бетховена.
Жюли уже не хочется уходить, ей хорошо. Она делает глубокий вдох, а потом, указывая на обручальное кольцо Грэхема, говорит:
– А знаете, не будь вы женаты, я пригласила бы вас в настоящий ресторан, где мы не говорили бы о самоубийствах, больных, операционных. Я тут пашу уже полгода и впервые вижу вас без халата.
Люк кладет вилку и отпивает глоток воды. У него перехватывает горло.
– Извините…
Он замолкает, бросает взгляд в сторону телевизора, потом уставляется в пустоту. Жюли чувствует, что в его душе что-то сломалось. Она смущенно пытается встать:
– Простите, если я…
– Я вовсе не против ресторана. Может быть, сегодня вечером? Дежурства нет, очень удачно. Пошли в «Севастополь»? И это я вас приглашаю. Встречаемся там в восемь.
Жюли старается не покраснеть:
– С удовольствием, но я не знаю, где этот «Севастополь». Понимаете, я тут недавно и…
– И мало куда ходите. Не волнуйтесь, я тоже.
Она застенчиво кивает. Люк встает и тоже кладет яблоко в карман.
– Я пришлю вам адрес по мейлу, идет?
– Вы уже уходите? Вы же не поели!
– Я пришел сюда не потому, что хотел есть.
Они долго молча смотрят друг на друга.
– Обещаю, что вечером я приду без халата.
Он уходит не оборачиваясь, почти что бегом. Студент открывает глаза и быстро растирает лицо. Жюли тоже пора уходить. Она выходит, идет на огромную, битком забитую парковку клиники Салангро. Куда ни глянь, всюду машины. Если есть на свете два места, где никогда не будет пусто, так это больницы и кладбища…
Жюли без конца прокручивает в голове фамилию. Бланшар… Увы, слишком распространенная, Люк прав. Она говорит себе, что прежде всего надо посмотреть в телефонном справочнике Ильеса и окрестностей. Потом, если потребуется, она позвонит кое-каким знакомым в полиции, чтобы они посмотрели дела пропавших без вести.
Проведя намеченные на вечер встречи с больными, она заносит в лабораторию Биолилль конверт с образцами крови для анализа на групповую принадлежность. Один из лаборантов, Мартен Плюмуа, когда-то работал в экспертно-криминалистическом отделе полиции в Лилле и разбирается не только в пробирках.
Потом она возвращается к себе в Бетюн. Надо подготовиться к свиданию с Грэхемом. Сегодня вечером ей не хочется думать о людях, попавших в беду. Ей хочется мечтать…
14
Фред на своем фургоне ловко маневрирует на узких улочках Кале, время от времени беспокойно поглядывая в зеркало заднего вида. Он тщательно избегает центра города и основных магистралей, потом выезжает на дорогу, идущую параллельно дамбе в направлении паромного причала.
Алиса судорожно вцепилась в ручку дверцы:
– Вы так быстро едете. Чего вы боитесь?
– Полиции, она нас не очень-то любит.
Справа в канале возле буя останавливается паром компании «Sea France» с надписью «Keep wheel on the West»[4]. На набережной стоят автомобили с английскими номерами, ящики, наполненные под завязку спиртным и сигаретами.
– Здесь каждый день собираются десятки эмигрантов вроде Самсона.
– Как палестинцы в Ливане.
– Нет, тут все иначе. Ты говоришь о Ливане, где в конфликте сам черт ногу сломит, и совершенно не знаешь, что происходит в нескольких километрах от твоего дома?
– Мой отец был очень известным репортером, правда уже давно. Очень известный человек в своей профессии, понимаете? Он ездил по всему миру и находился в Ливане во время войны.
– Был? А что с ним сейчас?
– Он работает дома. У него маленькая фламандская ферма между Аррасом и Лиллем, там есть сарай, коровник на двух коров, сад. Он выращивает овощи, скот, ведет там все хозяйство.
– Папуля решил спокойно пожить после Ливана. А ты давно тут?
– Около года назад я переехала в квартирку в Булонь-сюр-Мер. Раньше жила на ферме.
– Сколько же тебе – двадцать пять, двадцать шесть? И ты всегда жила с родителями?
– Я помогала отцу.
Алиса смотрит на горизонт, потом на вырисовывающиеся вдали берега: там Англия. Они проезжают последние причалы, потом углубляются все дальше в промышленную зону, где стоят химические и металлургические заводы. Запах битума, дым, серые строения. Фред медленно качает головой:
– Нам ни к чему ездить в Ливан. Нищету можно увидеть прямо здесь, в двух шагах от красивых отелей и от пляжа. А в тридцати километрах, там, за морем, – земля обетованная.
Фред едет по набережной вдоль Луары. Его пассажирка с удивлением смотрит на трех иностранцев, забившихся в телефонную будку. Вязаные шапки, перчатки, странная одежда. Фред объясняет, что они ведут переговоры со своими перевозчиками, которые, как правило, находятся в Англии.
– А что вы…
– Прошу тебя, кончай «выкать». Здесь никто ни к кому на «вы» не обращается.
– Простите… Я хотела спросить, что ты делаешь с этими беженцами?
– Они тут задерживаются в среднем недели на три. А мы, наши объединения, помогаем чем можем. Еда, одежда, помыться, первая помощь, если надо. Мы не поощряем незаконные перевозки или иммиграцию, но нельзя же их бросить, понимаешь?
Фургончик останавливается возле сгоревшего торгового павильона рядом с железнодорожными путями, на которых стоит множество мужчин и женщин.
– Подождем здесь. Они называют это место «хижиной». Скоро добровольцы начнут раздавать горячую еду. Соберутся все беженцы. И если среди них будет Самсон, я увижу.
Он включает старую автомагнитолу, ловит станцию «Ностальжи». Песня «Море» Шарля Трене. Если бы Трене знал, на что похоже сегодняшнее море! Алиса легко проводит по стеклу пальцами с коротко подстриженными ногтями.
– С удовольствием бы занималась таким делом. Помогала бы людям…
– Я не только в объединении вкалываю, еще я работаю в больнице в Кале.
– Ты врач?
– Техническое обслуживание. Ну, ты понимаешь, уборка помещений и всякого дерьма, когда все спят… Везде кто-то стрижет лужайки, а кто-то играет на них в гольф. Угадай, к какому разряду я отношусь.
Фред задумчиво катает в пальцах сигарету.
– А в чем конкретно твоя проблема? Ну, я имею в виду провалы в памяти?
– Понятия не имею.
– Мне ты можешь доверять. Я уже привык выслушивать недомолвки и недоговорки, я, если можно так сказать, человек, к которому идут за последней надеждой. И это не вчера началось.
Алиса не разжимает губ. Фред пытается разговорить ее:
– Я читал психологические романы, жизненные истории. Когда речь идет о психиатрии, всегда ищут связь с детством. Взять моего папашу – он мне навешивал таких оплеух, ты себе представить не можешь. – Он вздрагивает, потирает левое предплечье, потом продолжает: – Наверное, если целый день плющить сталь на заводе «Юзинор», у рабочего человека крыша съезжает. Но тогда меня это особо не волновало. Во всяком случае, мне так кажется. Я же выгляжу нормальным, да?
В глазах Алисы отражается свет, она не хочет, чтобы Берди вернулся, чтобы он бился об ее голову, хватал ее когтями. Она еще больше напрягается. Фред замечает ее состояние.
– Тебе неприятно говорить об отце или о детстве, я правильно понял?
– Не знаю.
– Он тебя наказывал?
Она колеблется, а потом отвечает, как будто бы искренне:
– Не часто. Папа нас иногда ругал, но он ни разу никого не ударил.
– Тебе повезло. У нас с отцом было иначе. Он бил без разговоров.
Алиса отворачивается к окну. Люди на рельсах, на мосту, на берегу собираются в группы по национальному признаку. Афганцы, африканцы, иракцы, иранцы… Алиса помнит нищие горные деревушки в Перу. Единственные их с отцом каникулы. Вечная борьба за выживание, надо идти вперед, не жаловаться, надеяться, что завтра будет лучше. Нищета всюду одинакова, что здесь, что где-то еще.
– Хочешь узнать, почему я уехала с фермы?
– Расскажи… Конечно, если хочешь…
– Мне было необходимо проконсультироваться у психиатра, у меня давно уже проблемы, знаешь, как если вдруг проснешься ночью и чувствуешь опасность. Ферма превратилась в тюрьму, она меня подавляла, я понимала, что, если я там останусь, лучше мне не станет.
– А почему, знаешь?
– Что самое странное, не знаю. Я просто чувствовала, что должна уехать, оказаться подальше от того, что меня пугало.
– А что именно?
– Это так глупо… Коровник, сарай… Я… – Она пожимает плечами. – Что касается сарая, я была уверена, что в нем прячется кто-то вроде людоеда и что он хочет причинить мне вред. Я называла его Берди. Папа пытался меня успокоить, говорил, что его не существует, но ничего не получалось.
– Ну, дети очень часто боятся людоедов. У меня был черный человек. Я всегда боялся слухового окна у себя в комнате, потому что иногда мне там мерещилось его лицо.
– Ну да, но мне-то уже двадцать пять, а у меня до сих пор эти кошмары.
Молчание. Фред пытается ободрить девушку:
– Я, конечно, не аббат Пьер[5], но я тебе вот что скажу: если тебе хочется поработать, хочется изменить обстановку, нам люди нужны.
– Правда?
– Да, правда. Тебя это устроит?
Она радостно улыбается:
– Конечно!
– Будет нелегко, но тебя будут кормить, жить, если хочешь, можешь у меня, а от своей квартиры откажешься. И главное, сможешь помогать людям. Хорошая терапия, а? Нищета – вещь невеселая, но это так здорово – делать людям добро, делить с ними кусок хлеба и понимать, что мир на самом деле не ограничивается Францией.
Впервые за долгое время Алиса чувствует, что может расслабиться. Конечно, все дело в том, что у Фреда такой мягкий голос, а его взгляд ее действительно успокаивает.
Недалеко от них останавливается другой грузовичок. Из него выходят двое мужчин и женщина, в руках у них кастрюли, из которых поднимается пар. Тени приближаются.
Фред показывает пальцем:
– Смотри-ка, Самсон вон там, за палаткой! Вот подфартило! Пошли!
Они перебегают дорогу и смешиваются с толпой. Эти люди словно зависли между двумя мирами, в пространстве, где царят усталость, воровство, ссоры, страх. Поздоровавшись с добровольцами и знакомыми беженцами, Фред направляется к парню из Эритреи. Самсон обут в грубые башмаки, на спине у него большой рюкзак. На угольно-черную голову натянута вязаная шапка. Белки глаз желтоватые, что свидетельствует о проблемах со здоровьем.
Он недоверчиво смотрит на Алису и приветствует Фреда. Доброволец произносит несколько фраз по-английски, потом отступает на шаг, и молодая женщина оказывается лицом к лицу с высоким чернокожим парнем, не внушающим особого доверия.
– Ну! Задавай свои вопросы!
Алиса опускает глаза:
– Я… я не говорю по-английски. Ни слова не знаю.
– Ты шу… Нет, ты не шутишь… Ну ладно, ты не говоришь по-английски. Ты с ним трепалась два дня, но ты не говоришь по-английски… О’кей, о’кей… И наверное, ты хочешь, чтобы я спросил его, о чем вы разговаривали?
Алиса кивает. Афганки с мисками супа, сосисками, буханками хлеба проходят мимо нее и удаляются по рельсам. Фред, взяв на себя роль переводчика, пересказывает слова Самсона:
– Он рассказывал тебе о своей стране, о своих бесконечных скитаниях, рассказал, как побыл недолго в Англии, а потом жил в Канаде. Кстати, сегодня вечером он уедет, и мы его больше не увидим. Он бежал с родины из-за войны и…
– А я? Я о себе рассказывала?
Фред задает вопрос, потом пытается припомнить и как можно точнее передать услышанное.
– Ты рассказывала про свою собаку, про женщину в инвалидном кресле. Это твоя мать?
Алиса растерянно кивает. Молодой человек в бандане снова поворачивается к Самсону. Тот продолжает свой монолог, и Фред, нахмурившись, склоняет голову немного набок.
Когда он оборачивается к Алисе, у него что-то зажато в руке. Фотография. Алиса наклоняется:
– Что? Что это такое?
– Это… то самое, что ты дала ему на память, чтобы пожелать ему удачи.
В этот момент по площадке возле набережной словно проносится ураган. Беженцы с криками разбегаются в разные стороны и исчезают. Добровольцы поспешно убирают свои полупустые кастрюльки. Люди бегут, плачут, кашляют. Слезоточивый газ. Раздается усиленный мегафоном голос, командующий по-английски: «Всем разойтись! Здесь стоять запрещено!»
Алиса чувствует, как в общей суматохе чья-то рука хватает ее за запястье, и начинает вопить.
– Это я! – кричит Фред, не отпуская ее. – Уходим, скорее, бежим!
Молодая женщина уже вдохнула газ, у нее щиплет глаза, она сжимается в комок, и Фреду приходится силой срывать ее с места.
– Не отставай!
На дороге раздаются автомобильные гудки, хлопают дверцы полицейских машин и фургонов спецназа, царит полная неразбериха. Алиса ничего не видит, у нее першит в горле, она улавливает только, как заводится двигатель, а когда ей удается открыть глаза, она уже на бульваре, возле церкви Богоматери. Фред гладит ее по залитой слезами щеке:
– Ну как, получше?
– Что случилось?
– Ты ничего не помнишь? Газ? Как мы смывались?
– Нет, ничего. Совсем ничего.
– Опять твоя черная дыра?
– Мне плохо, Фред, мне…
Фред быстро припарковывает машину, отламывает горлышко у ампулы с физраствором и заливает его в красные воспаленные глаза Алисы.
– Не двигайся. Помигай глазами, и все пройдет. Бедненькая. Ты же, наверное, понятия не имеешь, что такое слезоточивый газ? Добро пожаловать в прекрасный реальный мир.
– Самсон…
– Все кончено, его мы больше не увидим.
На щеках Алисы блестят слезы вперемешку с физраствором.
– Фотография. Дай мне эту фотографию.
Фред трогается с места, включает поворотник и заезжает на улицу с односторонним движением. Он уже оправился от химической атаки, слезы больше не текут, голос нормальный. Он вынимает снимок из кармана и протягивает Алисе:
– Эта женщина провела у меня дома два дня.
Его голос меняется, становится более строгим.
– Это ведь ты?
Алиса берет снимок. Женщина стоит очень прямо, слегка вздернув подбородок. Волосы собраны в пучок, светлая куртка, сиреневый шарф, очков нет. Алиса чувствует, что падает в пропасть. Вся дрожа, она переворачивает фотографию.
На обороте изящным почерком написано: «Доротея Дехане, 14 марта 2007 года».
Теперь Алиса чувствует, что с головокружительной скоростью летит в пропасть. Она съеживается на сиденье, ей кажется, что черепная коробка сейчас взорвется. Да, она падает. Внутри все словно переворачивается, стремясь вырваться из тела. Горло перехватывает, легкие вот-вот лопнут.
А потом шум уличного движения, рокот мотора, вибрация – все исчезает.
Черная дыра.
15
В клинике Салангро Мирабель Брё открывает правую ногу Клода Дехане и осторожно ее массирует. Клод закрывает глаза от удовольствия:
– О боже, Мирабель, как хорошо! И ты так долго не приходила!
– Ты же знаешь, я не всегда свободна.
Клод бросает взгляд в сторону двери и снова закрывает глаза. Наконец-то у него нет ощущения, что он заперт в стерильной тюрьме. Тепло этих рук, их нежность, привычный ритуал массажа…
– Мне сегодня вечером обязательно надо уехать. Убраться отсюда. Завтра вечером поеду к жене в Берк и проведу с ней выходные. Ты приедешь с нами повидаться? Обещаешь?
– Если будет время. У меня много работы, ты же знаешь. А ты мог бы время от времени заходить ко мне. Два-три километра пешком через поле – это тебя не убьет.
Клод вздыхает, запускает жесткие пальцы в растрепанные волосы молодой женщины и ласкает ей затылок.
– Как странно, я чувствую, что ты… далеко. Что-то не так?
Мирабель встает, поворачивается спиной к Клоду и смотрит на свое отражение в окне. У нее черные глаза, пухлые губы, круглые щеки, покрытые веснушками, короткие рыжеватые волосы.
Она говорит с упреком:
– Что за ерунда с этими твоими ножевыми ранами? Я говорила с врачом, и ему кажется, что все было не так, как ты рассказываешь. Он считает, что ты не просто так поранился. Зачем ты это сделал?
Клод встает и подходит к ней сзади. Он маленького роста, она на несколько сантиметров выше. Он кладет руки ей на плечи:
– Ты все реже приходишь повидаться со мной, Мирабель. Вот в этом-то и вся беда… Все так изменилось после отъезда Алисы. Мою маленькую семью словно разметало. Мне так ее не хватает.
Мирабель поворачивается, сжимает кулаки. Ее голова чуть откидывается назад.
– Не говори мне про нее. Раз Алиса уехала с фермы, так тому и быть. Алиса делает что хочет, я делаю что хочу, все делают что хотят, правда?
– Мирабель, я боюсь, когда она далеко от меня, и когда ты далеко от меня, тоже боюсь. Я боюсь, что ты поранишься, что ты…
– Я не поранюсь, я в жизни не ранилась. А вот ты бы лучше следил за собой. Не я же в больнице!
Клод гладит ее по лицу, целует в лоб, как отец поцеловал бы дочку.
– Хорошо бы поговорить с Доротеей. Мне кажется, что она что-то замышляет, и мне это не нравится.
– Я не знаю, где она. Если хочешь знать, я за ней не слежу.
Клод отходит, и Мирабель начинает расхаживать по комнате. По телевизору идет фильм Виктора Флеминга «Доктор Джекил и мистер Хайд». Клод внимательно смотрит, как доктор Джекил приходит на помощь проститутке Айви Парсонс, пострадавшей от рук бродяги. Он резко поворачивается к Мирабель:
– И ты тоже, по-моему, что-то замыслила. Против меня. Я могу надеяться, что ты никогда меня не предашь?
Чтобы скрыть раздражение, Мирабель делает вид, будто поглощена событиями, разворачивающимися на черно-белом экране.
– Что ты имеешь в виду?
– Детали, которые ты могла бы рассказать психиатру Грэхему. Подробности о внутреннем мирке Алисы.
Мирабель вздрагивает. Внутренний мирок Алисы… Она ненавидит, когда он произносит эти слова. О чем бы они ни разговаривали, он всё и всегда сводит к Алисе. Она далеко, но только о ней он и может думать.
– Нет-нет, никогда. Зачем ты такое говоришь?
– Потому что вот уже несколько дней, как творится что-то странное. Я знаю, что Доротея тоже с ним встречается. И она рассказывает неправду. Но ты, Мирабель, ты-то хотя бы с этим врачом не видишься?
– Конечно нет.
Мирабель неловко складывает ладони у груди. Клод – самый милый человек на свете, но за какую-то долю секунды его может обуять дикая ярость.
Теперь он с силой сжимает ее запястья. Потом приближает губы почти вплотную к ее рту.
– А почему мне вдруг показалось, что ты мне лжешь? Ты знаешь, как наказывают за ложь?
– Клянусь, я не лгу тебе!
Клод отходит, останавливается в противоположном углу комнаты, его лицо остается в тени.
– От души надеюсь. Потому что ты ведь знаешь, что может случиться, Мирабель? С тобой, как и с другими?
Молодая женщина с силой растирает руки, ей бы очень хотелось выйти, глотнуть свежего воздуха. Клод вдруг заговорил холодно, резко. Она вбегает в ванную, ополаскивает лицо. Потом смотрится в зеркало. Когда она выходит, Клод снова встает за ее спиной:
– Привези сюда Доротею, да побыстрее…
