Флориан Хубер
За дверью поджидают призраки. Драма немецкой семьи в послевоенной Германии

[(19) «Действительно ли я нормальная жена?»]

В конце записи она, не скрывая отвращения к себе, заметила, что смертельно несчастна.

Эдит Зенгер никогда не покидала родной Бад-Арользен, однако ее нельзя было назвать ограниченным человеком. Она ясно выражала и формулировала свои мысли; почерк у нее был беглый и изящный. Она была знакома с основами психологии и могла поговорить, например, о комплексе неполноценности или о неврозах. После написания автопортрета она решила искать в своем детстве причины нынешнего плачевного состояния.

Ее мать играла роль главы семьи в браке без любви. В рождении Эдит родители искали утешения в своем супружеском несчастье; но ни один ребенок не может дать такого утешения. Иногда на нее сыпались нежности, а иногда тумаки.

[(20) «Моя мать часто ни за что проклинала и ругала меня».]

Она описывала себя как ребенка, у которого не было детства. В шестнадцать лет она бросила школу, не выдержав тамошних строгих порядков. Она чувствовала, что и в школе ей тоже плохо.

Потом началась война. Вильгельм Изенберг был пилотом люфтваффе^[23] и приехал в отпуск в родной Бад-Арользен. Она давно знала его, в июне 1940 года они обручились. Надежда сменить жизнь в родительском доме на жизнь с любимым человеком окрылила ее. Однажды ночью ей показалось, что кто-то трижды громко повторил его имя. Это случилось как раз тогда – она узнала об этом позже, – когда самолет Вильгельма был сбит в России. Ей тогда было восемнадцать лет, но боль так и не прошла. Она пыталась заглушить ее ничего не значащими любовными связями. Об этом судачили, потому что все знали Эдит как дочь хозяина фруктовой лавки. А она хотела только одного – чтобы под ногами у нее разверзлась бездна и поглотила ее.

На этом месте она остановилась. На календаре 8 октября 1954 года, тетрадь была исписана уже наполовину. Дневник превратился в исповедь всей жизни. Иногда она краснела от стыда, иногда глаза ее застилали слезы.

[(21) «Мысли громоздятся друг на друга, и я чувствую себя так, будто за мной гонятся, будто меня преследуют. Я знаю, что мне не будет покоя до тех пор, пока я не выплесну на бумагу все, что скопилось в моей душе».]

Ночью она спала беспокойно, а утром чувствовала себя словно выжатый лимон. Но, несмотря на это, ей стало легче. В такие моменты в ее комнатке наступал праздник.

Прошло еще два месяца. История ее была не закончена, не хватало самой важной главы, но за это время она не доверила бумаге ни единого слова. Нить прервалась. Она даже спрашивала себя: а доросла ли она до того, чтобы начать жить по-настоящему? Лучше было бы сбежать. Лучше было бы отравиться. Что произошло?

Случилось то, чего Эдит Зенгер боялась больше всего на свете: она забеременела. Никто в семье не был готов к третьему ребенку. Ни ее мать, ни муж Хайнц, ни она сама. Она страшилась беременности, родов и того, что остальные члены семьи будут против. От отчаяния она пыталась использовать самые разнообразные домашние средства: могла пронести по комнате своего восьмидесятикилограммового мужа, сидела в горячей ванне, бесконечно пила крепчайший кофе и делала спринцевания. Но ни одно из этих жалких варварских средств не сработало.

[(22) «Из-за того, что я ждала ребенка, я чувствовала себя как человек, совершивший преступление».]

Наконец она уговорила своего врача сделать ей аборт, как он делал много раз до этого. Она чувствовала отвращение к себе, но еще больше к мужу, который предоставил ей самой разбираться с укорами совести.

Она продолжила исследования своей души. Человек, с которым она делила жизнь, стал ей чужим. Если бы от нее потребовали описать его характер, ей совершенно нечего было бы сказать. Хайнц Зенгер был человеком с множеством лиц. Внешне он вел себя как настоящий джентльмен: по утрам накачивал шины ее велосипеда, кипятил чайник, протирал витрину магазина. Он брал на себя любую работу, какую мог. Иногда он даже приносил ей чашку кофе в постель. Он любил музыку, путешествия и танцы, и это как-то возвышало его над обывателями провинциального Бад-Арользена.

Но существовал и другой Хайнц, который забывал обо всех приличиях, когда запирал за собой дверь дома. Он сыпал самыми грязными ругательствами; тому, кто осмеливался протестовать, он обрушивал на голову целое ведро словесных помоев. Эдит часто уличала его в обмане, но его это ничуть не беспокоило. Тот самый человек, который смазывал сыну порезы, мог в другое время дать ему пощечину. Раз он ударил Эдит и ее мать так сильно, что сбил обеих с ног. Конечно, такое случалось редко.

[(23) «Но, несмотря на это, я страшно боялась этих первобытных инстинктов, которые вырывались наружу».]

Но, главное, он вел себя с ней так, словно исключил ее из своего внутреннего мира, который был для нее заперт, и если она жаловалась, то он называл это несущественным.

[(24) «Кроме того, он часто так холоден и недружелюбен, что я цепенею и душой, и телом. Может быть, все это происходит из-за его сильной замкнутости. Очень, очень редко говорит он о том, что его по-настоящему трогает. Ни радость, ни горе, ни боль не делит он со мной. Он все держит в себе».]

Кто, собственно, был этот Хайнц Зенгер? За кого она вышла замуж одиннадцать лет назад? В ноябре 1943 года она сидела на вокзале Бад-Арользена, собираясь ехать к родственникам, и заметила лукавый взгляд сидевшего напротив молодого солдата. Он помог ей донести чемодан до купе вагона. Всю дорогу они разговаривали.

[(25) «Через полтора часа разговора он просто взял меня за руку. Он сделал это так естественно, что я не сопротивлялась».]

Уже много месяцев она ни с кем не могла говорить так откровенно. Теперь же она не могла остановиться: смерть Вильгельма, ее любовные интрижки, сплетни соседей. Как же хорошо было встретить человека, который не демонстрировал презрения. В конце поездки она позволила ему себя поцеловать, хотя даже не знала его имени, поняла только, что он служит в СС^[24] – на петлицах у него были молнии. Скоро они увиделись вновь.

[(26) «Никогда бы не подумала, что в один прекрасный день этот человек станет мне мужем, и когда сегодня я думаю об этом, я должна сказать, что тогда воспринимала его совсем не так, как сейчас. Ошибалась ли я тогда или ошибаюсь сейчас, а может быть, он сам так сильно изменился?»]

Хайнц рассказывал о своих родителях и многочисленных братьях, но о службе в СС не говорил почти ничего, кроме того, что вступил туда в восемнадцать лет, что дослужился до унтершарфюрера^[25], что товарищи его любят. Если какой-нибудь городок и заслуживал названия орденского замка СС, то это, несомненно, был Бад-Арользен. Там стояли такие соединения, как дивизия «Мертвая голова» и особая часть «Германия». Именно отсюда, из Нового замка, наследный принц Вальдек-Пирмонтский руководил оберабшнитом СС^[26] «Фульда-Верра». Осенью 1943 года Школа руководства СС службы экономического управления была переведена в Арользенские казармы: там юнкеров СС обучали работе на боевых машинах, они также изучали правила ведения боя, топографию, тактику сухопутных войск и управление танком. Рядом с казармами находился внешний лагерь концлагеря Бухенвальд^[27]. Заключенных заставляли прислуживать юнкерам как рабов.

Хайнц Зенгер стал инструктором в этой школе. Как проходила его служба в СС раньше, как он провел последние месяцы войны после расформирования школы, об этом он позднее хранил полное молчание. Оно стеной стояло между супругами, а Эдит был необходим собеседник, с которым она могла бы говорить о том, что ее по-настоящему волнует. Не разумом, а скорее интуитивно она понимала, что у него есть какая-то тайна.

[(27) «Если бы он хоть один раз высказался откровенно, сказал бы мне все, что он чувствует и думает. Для него так же, как и для меня, это наверняка стало бы благом. Но он не может или не хочет этого сделать».]

Много лет спустя она выяснила, что он лгал ей с самого начала. Он был разведен; кроме того, у него был внебрачный ребенок. Когда они познакомились на перроне вокзала в Арользене, Хайнц Зенгер уже был вовсе не простодушным шутником, каким представлялся, а глубоко порочным человеком. И когда Эдит грозила мужу разводом, Хайнц ее даже не слушал: он знал, что она хотела не развода. Она хотела быть со своим Хайнцем. Но не с этим Хайнцем.

[(28) «Невозможно по-настоящему любить то, чего по-настоящему не знаешь. Этот факт причиняет мне сильную боль, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы изменить это положение».]

На этом месте Эдит Зенгер закончила свой дневник, исписав к декабрю 1954 года, за девять недель, восемьдесят шесть страниц.

Дом без мужчины

К этому времени уже практически перестали говорить о распаде семьи, так как статистика разводов не давала для этого поводов. Однако состояние немецкой семьи продолжало вызывать в стране большую озабоченность. После своего повторного избрания федеральным канцлером Конрад Аденауэр создал отдельное министерство по вопросам семьи. Вообще впервые в германском государстве было создано самостоятельное ведомство, отвечавшее за семейную политику. Министра звали Франц-Йозеф Вюрмелинг; это был добрый католик, отец пятерых детей, который неустанно предупреждал немцев о неизбежном постарении общества, если они не вернутся к идеалу классической модели многодетной семьи.

Вюрмелинг был пламенным оратором, на его выступления люди приезжали специально. Он резко выступал против «разрушающих брак» тенденций в культуре и возвеличивал «материнское поприще», чем вызывал возмущение и насмешки в обществе во времена правления Аденауэра. Тем не менее «федеральный хранитель обычаев» Вюрмелинг занимал свой пост до 1963 года. Каким бы спорным ни было новое министерство, оно продемонстрировало то значение, которое общественное мнение придавало вопросам семьи.

В первой половине пятидесятых годов министерство занималось феноменом «Onkelehe»^[28], незарегистрированного сожительства. Имелись в виду широко распространенные так называемые «дикие браки» военных вдов с мужчинами (с «дядями», с точки зрения осиротевших детей), которые не оформлялись официально, чтобы вдова могла сохранять право на пенсию по потере кормильца. По разным оценкам, число таких внебрачных сожительств достигало 50–300 тысяч, и это положение возмущало не только федерального министра. Юристы, социологи, политики, чиновники, представители церкви, публицисты и авторы писем отмечали в этом феномене аморальное и разрушительное влияние на основы семейной жизни в Германии.

Однако причиной многих подобных сожительств был федеральный закон 1950 года о попечительстве, согласно ему вдова в случае своего повторного замужества теряла право на пенсию в обмен на мизерную компенсацию. Законодатель аргументировал свое решение «естественным общественным порядком», по которому супруг обязан гарантировать экономическую безопасность жены и детей. Но в глазах миллионов пострадавших от войны муж как единственный кормилец превратился в фикцию. Это, однако, не помешало представителям государства ополчиться против «диких браков». Меры, предпринятые полицией и уголовным правом, не могли достичь своей цели; в моральном плане женщины успели свыкнуться с долгосрочными внебрачными отношениями. О позиции мужчин в данном вопросе не стоит и говорить.

В 1954 году эта тема стала проникать в сюжеты послевоенной литературы. Кёльнский писатель Генрих Бёлль опубликовал роман, в котором рассказана история двух лишившихся отцов мальчиков и их вдовствующих матерей. В романе фигурируют подобные «дяденьки», которые едва ли могли соответствовать представлениям детей о защите, а их матерей о любви. Основная цель Бёлля – показать, как женщины и мужчины после потрясений войны пытаются заново создавать отношения. Как и в его более ранних книгах, герои борются против ханжеской системы ценностей. Названием «Дом без хозяина» Бёлль подчеркивает нестабильность общества в отсутствие мужчин.

Среди широкой публики бульварная пресса разжигала дебаты вульгарными историями о «веселых вдовах», которые вступали с постоянно меняющимися «дяденьками» в связи, именуемые в народе «отношения с жареной картошкой»^[29].

Когда, спустя годы, полемика стихла, один из уцелевших представителей оставшегося в прошлом сообщества таких мужчин подвел горький итог.

[(29) «Достойно презрения, что таким образом, свалив все в одну кучу, под гром барабанов современной публицистики, втоптали в грязь честь и репутацию сотен тысяч ни в чем не повинных женщин, переживших крушение своего счастья из-за гибели на войне мужей, но самоотверженно пытавшихся своими силами и трудом построить для себя новую жизнь. О тихом мужестве этих одиноких жен и матерей нужно было слагать гимны, которые и сегодня могли бы заполнять газетные полосы».]

За исключением ажиотажа вокруг «дяденек», судьбы военных вдов не вызывали интереса у современников. Война превратила Германию в страну одиноких женщин, они были повсюду, но их словно не замечали. Женщины без мужчин относились к тем последствиям войны, которые воспринимались столь равнодушно, словно так было всегда.

Берта Бёзе снова жила со своими родителями и маленьким сыном Детлевом в Пассау, но уже не могла чувствовать себя там по-настоящему дома. В начале 1945 года они были вынуждены бежать из Кенигсберга от наступающей Красной армии. Теперь же мать с отцом раздражали ее, потому что снова считали ребенком, превратили в маленькую Берту Притцль, хотя она была уже Бертой Бёзе, и ее с мужем Густавом настоящий дом был в Восточной Пруссии. Здесь же она были всего лишь дочерью.

[(30) «Я так радовалась жизни с нашим малышом в нашем чудесном доме, я гуляла с ребенком, вела наше маленькое хозяйство. Теперь все по-другому. Здесь командует мама, я только помогаю по дому, я – ее, так сказать, правая рука, и именно этого я порой не в силах выносить, мне самой хочется быть хозяйкой».]

Она ссорилась с родителями, потому что не желала больше быть маленькой девочкой. Мысль о поиске отдельного жилья не давала ей покоя – в родном доме она чувствовала себя гостьей, квартиранткой. Здесь не было никого, кому могла бы она открыть сердце, не было ни одной вещи, принадлежащей только ей, она ничего не могла сделать по собственному вкусу, потому что в этой маленькой квартирке всё решали за нее.

Любимого мужа Густава и ее сказочный «замок Спящей красавицы» в Кенигсберге Берте сначала дала, а потом и отняла война, и вынужденное возвращение в далекое прошлое давалось с большим трудом. Ее письма к пропавшему без вести мужу были полны жалоб и их общих пьянящих воспоминаний о чудесных месяцах, проведенных в украинском городке Дубно. В своем воображении она уже нашла им обоим квартиру и строила множество планов совместного будущего, словно Густав уже сообщил о своем возвращении со дня на день.

[(31) «Густи, когда ты вернешься и придешь на Вольф-Хуберштрассе, 8, тебя встретит мама и скажет тебе, что у меня уже есть маленькая квартирка. Она отправит тебя через дорогу в нашу с тобой квартиру, ты поднимешься по трем лестничным пролетам, постучишь в нашу дверь, и я открою, и увижу тебя, стоящего на пороге».]

На самом же деле никакой квартиры не было, и никто не постучал в ее дверь. Из ста шестидесяти тысяч открыток от немецких военнопленных в России, о которых, по утверждению Берты, она слышала, ни одна не попала в Пассау. Она продолжала наудачу отправлять свои письма в Кенигсберг, по прежнему адресу Густава, писала его старым друзьям, писала госпоже Больц и семье Бреттшнайдеров. Ответов не было. Она молилась, давала объявления и внимательно просматривала списки поисковой службы Красного Креста. Она ходила в приходской совет, потому что знала, что там занимаются поиском военнопленных в России.

Приближалось Рождество. Отец принес елку, и дом наполнился хвойным ароматом. Берта приготовила подарки Детлеву на его первое Рождество: картонный автомобиль и собачку на колесиках. Чем ближе был сочельник, тем длиннее становились письма, которые Берта писала допоздна. Она изливала на бумагу тоску, боль и надежду, обращаясь к пропавшему мужу, которого не желала забывать. [(32) Эти письма были ее криком о помощи. Призывом пропавшего без вести супруга.] В этих строчках словно оживали ее воспоминания о праздновании Рождества в Кенигсберге.

Рождественская елка издавна считалась символом немецкой сокровенной сущности. Все попытки национал-социалистов превратить семейный немецкий праздник Рождества в торжество победы национального германского возрождения потерпели крах^[30]. Люди отказывались менять младенца Христа на «мессию» Гитлера и ставить в своем доме вместо рождественской елки со свечами «германское светлое дерево», украшенное игрушками в форме рун. В годы войны елки в своем традиционном виде стояли на фронтах, даже в палатках Африканского корпуса и на подводных лодках в Атлантике. В Германии именно женщины проявляли чудеса изобретательности, чтобы, несмотря на нужду военного времени, устроить своим близким настоящий праздник.

И хотя места мужей, отцов, сыновей и братьев за рождественским столом у сиявшей золотыми украшениями елки оставались пустыми, праздник оставался праздником. В эти дни, когда все близкие традиционно должны собираться вместе, оставшихся дома объединяла боль и тревога о тех, кто находился далеко. Если же к собравшимся вторгалась смерть, на фоне мрачного зимнего настроения она придавала торжеству трагическую глубину, и из празднования чуда рождения и любви рождественский сочельник превращался в час памяти по убитым и пропавшим без вести. Как никогда прежде это стало высоким уделом немецкой семьи. По привычке Берта Бёзе поддавалась всеобщему духу Рождества, но прежней радости не было. Образ Густава витал рядом с нею, над огнями рождественских свечей, над ароматом печенья и над звуками органа и церковных хоралов. В сочельник он стоял рядом, как призрак.

[(33) «Я так много о тебе думала. Может быть, и в этом году наши сердца встретились где-то на просторах мироздания и провели долгую святую ночь, разговаривая и утешая друг друга. Ах, мой любимый, добрый Густи! Где ты обретаешься, когда дома зажигают свечи, озаряющие елку множеством огоньков?»]

 

Рождество миновало, вот и 1945 год ушел в пучину моря времени. Берта Бёзе написала еще два письма, сообщила Густаву о своих планах на 1946 год. Она решила снова пойти работать в банк. Ей пришлось заполнить анкету, которая требовалась для Комиссии по денацификации: 131 вопрос, очень неприятные подробности. Но ей нужна работа, хотя, конечно, с большей радостью она сидела бы дома, занимаясь хозяйством и сыном. Ей нужны деньги, чтобы обустроиться к возвращению мужа. Это были ее последние строки, обращенные к Густаву.

[(34) «Я не знаю, почему я перестала ему писать. То были письма, которые никогда не попали к тому, для кого они предназначались».]

Берта чувствовала, что сказала ему все и что ее боль вращалась теперь по замкнутому кругу. Даже если она не могла сказать об этом прямо, она понимала: пришло время освобождения. Густав Бёзе был потерян для нее навсегда.

В поместье Шлёсслехоф недалеко от Остраха, что в Верхней Швабии, зима, не исключая и рождественских праздников, не принесла никаких радостей. В книге об истории своей семьи Александра Зенффт описывает то время спустя десятки лет. В доме не было ни туалета, ни ванной комнаты. К колонке за водой Эрла Лудин посылала своего четвертого ребенка – исключение делалось только в сильные морозы. Старшую дочь по утрам и вечерам она отправляла на дойку, и не привыкшей к физическому труду девочке было очень тяжело. Но жизнь в семье мужа-дипломата, которую Эрла Лудин вела много лет, осталась в прошлом и едва ли уже могла вернуться. Так же, впрочем, как и ее муж, который несколько лет назад купил эту усадьбу в землях Гогенцоллернов в Швабии. Могильный курган недалеко от усадьбы местные жители называли гуннской могилой – предположительно, там был похоронен вождь гуннов Аттила. В соседней деревне иногда показывали кино, но для развлечений у Эрлы Лудин не было времени. Ежедневный крестьянский труд требовал полной отдачи, хотя работу в хозяйстве (быки, лошади, свиньи, куры) делили с ней двадцать батраков. Власти подселили в ее дом женщину-беженку с двумя детьми, а у нее самой их было шестеро: Эрика, Барбара, Эллен, Тильман, Мальте и Андреа. Эрла старалась, чтобы дети не замечали ее подавленности. [(35) Эрла, по большей части, держит себя в руках, на печаль у нее просто нет времени, ибо важно только содержать в порядке шестерых детей и хозяйство.] Под ее руководством хозяйство в поместье Шлёсслехоф работало как часы.

Между оглашением приговора ее мужу и приведением в исполнение прошло шесть дней. Суд в Братиславе признал Ханса Эларда Лудина, бывшего посланника Германского рейха в Словакии, виновным в совершении военных преступлений и приговорил его к смертной казни. Эрла узнала об этом от одного старого знакомого, тот услышал эту новость по радио. Она не стала говорить детям о смертном приговоре. Декабрьским утром 1947 года, отправляясь на виселицу, Ханс Лудин в последний раз обратится к своему адвокату.

[(36) «Доктор, передайте мой прощальный привет моей любимой жене».]

Теперь Эрла Лудин плакала вместе со своими детьми. Стояла зима, и холод намертво сковал мир.

Она уже долго несла на своих плечах груз семейных невзгод, но теперь стало совершенно ясно, что отныне ей нечего больше ждать. Из супруги дипломата она стремительно превратилась в крестьянскую вдову с шестью детьми. Когда-то благодаря своему мужу она блистала в обществе в высоком статусе супруги господина посланника. На фотографии 1941 года она в белом летнем костюме вместе со старшей дочерью стоит на тротуаре в Пресбурге. В правом ухе поблескивает жемчужная серьга. За спиной – черный лимузин с распахнутой дверью, на крыле автомобиля укреплен флажок со свастикой. Солнечный свет сбоку освещает сияющее лицо Эрлы Лудин c изящно очерченными губами и светлыми глазами. Так описывает эту фотографию Александра Зенффт.

Она едва ли вникала в работу мужа вне рамок предписанного этикета, но всегда считала правильным все, что он делал. Она продолжала думать так и позднее, когда перед лицом неминуемой катастрофы Ханс Лудин пытался разобраться в мучительных сомнениях в своем фюрере и в самом себе. [(37) Она не смела до конца осмыслить свою догадку, что делит ложе с преступником и, хуже того, сама вовлечена в преступления.] Лес рубят, щепки летят, так оправдывала она его деятельность. Теперь она осознала, что это было применимо и к ее собственной жизни тоже.

В швабской глуши ее воспоминания о блестящей пресбургской жизни супруги дипломата потускнели. Эрла Лудин осталась истинной дамой, но не оплакивала роскошь своей прежней жизни. Без жалоб она занялась крестьянским трудом, чтобы кормить семью. Боролась, когда прежний владелец решил отобрать у нее усадьбу. Противостояла своему управляющему, который во всеуслышание называл Лудинов нацистами. Она делала все, чтобы защитить семью от враждебности и нападок окружающих. Это было одно из последних обещаний, данных ею своему мужу, и она нашла в себе силы для этого. Но что сулило им будущее, она не знала.

Несмотря на то что в усадьбе Шлёсслехоф Эрла Лудин была окружена множеством людей, она была, в сущности, очень одинока. Самообладание, никогда ей не изменявшее, и аристократическая сдержанность стали своего рада стеклянной стеной, которой она отгородилась от суеты внешнего мира.

[(38) «Если она чем-то и делится с родственниками, то только в письмах и очень редко с глазу на глаз. Позволить себе полностью довериться даже близкому человеку – об этом невозможно было и помыслить».]

Человека, который был ей близок, больше не было. Она не желала заменять его другим. Во всяком случае любым другим.

Ханс Лудин не был преступником – так написал он ей сам в своем прощальном письме. Именно таким хотела она сохранить его в своей памяти. Эрла всей душой приняла его предсмертное заявление, сделанное искренним и обесчещенным национал-социалистом, и передала своим детям. В семье утвердилась легенда об отце, который всегда желал добра и в рамках своих полномочий ничего не знал об уничтожении словацких евреев. Она продолжала действовать в том же духе и когда подросло следующее поколение. Ее внучка позднее писала:

[(39) «Моя бабушка воспитала всех своих шестерых детей в вере в хорошего национал-социалиста; она воспитала детей так, чтобы они видели только его положительные стороны, а хороший человек не может быть преступником. Все, что не вписывалось в этот безупречный образ, просто не имело права на существование, замалчивалось, не обсуждалось, приукрашивалось. Преступниками были вульгарные нацисты, но не мы, мы не могли ими быть, потому что мы образованны и культурны».]

Это отношение она внушала своим детям и внукам, как этакая королева правосудия, действующая лишь во благо. Зло не могло иметь места в семье Лудин. Разумеется, Эрла Лудин понимала, что обстоятельства смерти Ханса Лудина, осужденного и повешенного на рассвете в тюремном дворе на другом конце Европы, неизбежно омрачают легенду, поэтому и его смерть стала частью легенды. Она считала, что он пал на поле брани, а следовательно, она, Эрла Лудин, военная вдова. Большего об отошедшем в иной мир супруге, отце и деде в семье не должны были знать.

Только в марте 1959 года в земле Вюртемберг-Гогенцоллерн было оглашено посмертное решение Комиссии по денацификации в отношении Ханса Лудина: он был объявлен тяжким преступником как активист, милитарист и выгодополучатель системы. Его жена до самой своей смерти оспаривала этот приговор. Двадцать лет она пыталась добиться решения суда о назначении ей пенсии как вдове чиновника и дипломата, в праве на которую она была убеждена. Раз за разом суд отклонял ее заявления, разъясняя, что супруга лица, принимавшего решения от имени нацистского режима, не имеет права на пенсию; и неизменно семья Лудин воспринимала это как покушение на их фамильную честь.

Эта женщина хранила множество тайн. Трудно сказать, было ли это свойством ее натуры или следствием обстоятельств послевоенного времени. Нет сомнений в том, что под влиянием этих обстоятельств возникли сложности с самооценкой у многих людей. В случае же Эмилии Эдельман велась некая долгая, в десятки лет, загадочная игра со множеством вопросительных знаков, фигур умолчания, ложных следов и разоблачений. Число участников этой игры велико, причем едва ли кто-то из них играл добровольно.

На фотографии ей тридцать один год. Фотография прикреплена к одному из многочисленных подобных удостоверений на вощеной серой бумаге, которая использовалась с конца тридцатых для личных документов. Выдано 10 сентября 1946 года в Бад-Тёльце. Рядом с фотографией помещен отпечаток пальца – как штамп в специально отведенном для этого поле. Десять лет спустя ее дочь Гизела в своей книге об истории семьи описала эту фотографию матери:

[(40) «Узкое бледное лицо молодой грустной женщины с уложенными набок удивительно темными волосами и очень светлыми, большими выразительными глазами. Даже на фотографии шестидесятилетней давности в этих глазах томление, преданность, печаль…»]

Это было лицо военной вдовы, хотя Эмилия Эдельман и не состояла в браке с отцом своего ребенка. О нем было известно только то, что он пропал без вести в России. В те времена мимолетных связей внебрачные дети отнюдь не были редкостью. Часто смерть оказывалась проворнее скоропалительного бракосочетания. Но здесь все было несколько сложнее.

Она работала секретарем у руководителя подготовки радистов юнкерской школы СС в Бад-Тёльце. Синеглазый блондин Эрнст Кемпер был воплощением расового идеала СС. Время от времени он совершал верховые прогулки по Бад-Тёльцу. Ему не стоило большого труда своей галантностью произвести впечатление на Эмилию, и она стала его любовницей. Кемпер, однако, был женатым человеком и отцом семейства, и ему как высокопоставленному офицеру СС скандал был совершенно ни к чему. Поэтому Эмилия не только скрыла от семьи свою беременность, но и сообщила, что по служебным делам должна уехать за границу.

В оккупированной Норвегии она устроилась на работу в эсэсовскую организацию «Лебенсборн»^[31]. В Осло, в приюте «Лебенсборна», в 1943 году появилась на свет ее дочь. Вернувшись незадолго до конца войны домой, Эмилия практически ничего не рассказывала о своем пребывании за границей и объявила родным, что девочка – сирота из Норвегии, которую она взяла на свое попечение. И хотя мать и сестра не поверили ей, а зять называл ребенка не иначе, как «эсэсовский ублюдок», она продолжала твердить, что эта норвежская девочка – ее приемная дочь. Это был не последний раз, когда она пыталась скрыть крутые повороты своей жизни. Но прошлое продолжало время от времени стучать в ее двери.

Так, два американских солдата появились у порога ее дома в Бад-Тёльце в апреле 1947 года, в самый разгар весны. На солдатах были белые гетры и белые каски с буквами MP^[32]. Все знали, что они означают. Американские военные полицейские изъявили намерение тотчас забрать Эмилию с собой, прямо как есть, в ее голубой национальной баварской юбке в цветочек. Она собрала чемодан и попрощалась с матерью и дочкой Гизелой, которой было только три года. Девочка видела страх взрослых перед людьми в белых касках и тоже испугалась. Эмилия попыталась всех успокоить.

[(41) «Меня же не арестовывают! Просто мне надо кое-что рассказать о моей службе».]

Но солдаты вывели ее из дома, крепко держа за плечи.

Словно сквозь строй, они провели Эмилию по улицам города, где ее знал каждый. Дочка бежала следом; уговоры матери ее не успокоили. Когда они подошли к зарешеченным воротам казармы, девочку отогнали прочь как надоедливую муху. Эмилию провели в ворота крепости с двумя круглыми башнями, мимо которых она проходила раньше каждый день. Здесь она когда-то работала, здесь познакомилась с отцом Гизелы. В корпусах бывшей юнкерской школы СС в Бад-Тёльце теперь размещалась американская казарма.

Эмилия Эдельман понадобилась американцам как свидетельница по делу о возмездии рухнувшему режиму. За несколько месяцев до этого, на суде в Нюрнберге, союзники огласили приговор главным военным преступникам, двенадцать из которых были приговорены к смерти. Этот суд послужил прологом двенадцати следующих процессов, которые американский военный трибунал провел против врачей и юристов, промышленников и руководителей предприятий, военачальников и политиков, а также против членов СС и сотрудников полиции, служивших нацистской системе и идеологии.

В процессе по делу Главного управления СС по вопросам расы и поселений обвинение было выдвинуто и в отношении «Лебенсборна». Для этой организации Эмилия Эдельман, работавшая там делопроизводителем, занималась подбором приемных родителей для внебрачных «восточных детей», зачатых, по большей части, немецкими солдатами с норвежскими женщинами. В приюте «Лебенсборн» Эмилия и сама родила внебрачную дочь от оберштурмбаннфюрера СС^[33] Эрнста Кемпера. Об этом отрезке своей жизни в Норвегии она предпочитала не распространяться. Теперь же ей предстояло выступить свидетельницей в процессе, который был призван рассеять дикие фантазии, окружавшие деятельность приютов «Лебенсборна».