Флориан Хубер
За дверью поджидают призраки. Драма немецкой семьи в послевоенной Германии

3. Мир женщин

Конец семьи

К 1950 году понятие «немецкая семья» было полностью разрушено и сведено на нет. К такому заключению мог прийти любой, кто следил за развернувшимися в обществе дебатами. Передовицы в газетах, статистика научных журналов, а также профессиональные проповедники с амвонов в один голос отпевали тот самый общественный институт, который был избран спасителем общества. Поводом послужило увеличение числа разводов во всех частях страны. Перед началом войны, в 1939 году, на западе Германии развелись 30 000 супружеских пар, а на востоке – 14 000. Для сравнения: в 1948 году в западных зонах зарегистрировали 87 000 разводов, а в восточной зоне – 38 000. В большинстве случаев это было расторжение стихийных военных браков, которые распадались после более близкого знакомства. Комментаторы говорили: «Брак в опасности», рассуждали о «кризисе брака, куда ни глянь», кричали об «эпидемии разводов» или о «раковой опухоли общества».

Врачи, психологи, политики, журналисты и эксперты всех мастей спешили ставить свои диагнозы; находились, однако, и несогласные. Одним из них был тот самый Хельмут Шельски, который в 1945 году основал во Фленсбурге поисковую службу Красного Креста, чем помог воссоединиться миллионам семей. В дальнейшем он завершил эту деятельность, чтобы иметь возможность посвятить себя рассмотрению темы уже с академических высот. Его вера в семью была непоколебимой. В одном из своих социологических исследований он вопреки пессимистам утверждал, что вследствие военных потерь и социальной деградации семья не только не распадется, но станет крепче. В этом единении, как считал Шельски, только и смогут сохраниться последние остатки стабильности в ослабленном во всех других отношениях обществе. При этом он указывал на повторяющиеся ответы опрошенных, которые говорили, что мыслят свою жизнь только ради семьи.

Другие же считали, что микрокосм семьи находился в процессе распада. Страх перед разложением первичной ячейки государства проник и в органы власти. В этой ситуации вновь оказались востребованы и возродились общественные учреждения, которые существовали во времена Веймарской республики^[15] и которые при национал-социалистах стали делать основной упор на сохранении расовой чистоты. Консультативный центр по вопросам брака в берлинском районе Шарлоттенбург возобновил свою работу уже в 1945 году. Пять лет спустя Управление здравоохранения Берлина опубликовало выводы относительно роли женщин в этом семейном кризисе. Тщательно подбирая слова, стараясь сочетать мужское сочувствие и неофициальный стиль, прусский чиновник так охарактеризовал особенности условий жизни женщин в те годы:

[(1) «Отчасти супруги оказались отчужденными друг от друга; отчасти женщины, на которых свалилось бремя содержания семьи, стали очень самостоятельными, и им было тяжело полностью или частично отказаться от этой самостоятельности после возвращения мужчин. Отчасти за время отсутствия мужей женщины обзавелись множеством друзей, чаще из экономических, реже из сексуальных потребностей, что тоже надо понять; и наконец, война, на которой убивают в основном мужчин, оставила по себе большой избыток женщин, от которых трудно было ожидать, что они в будущем сами откажутся от счастья».]

Такова была, если ограничиться несколькими строчками, драма целого поколения женщин. Могли ли они предполагать, что меньше чем за десяток лет весь уклад их жизни будет настолько выбит из колеи… Культ матери в Третьем рейхе превозносил женщину как хранительницу дома и икону немецкой семьи. Но война вынудила их похоронить свои надежды и бороться за жизнь, отказавшись от мечты, чего они сами, разумеется, никогда не желали.

Миллионы женщин вынуждены были взять на себя множество ролей одновременно. Пока мужчины сражались на фронтах, женщинам приходилось полностью нести на себе бремя забот по дому. Они должны были кормить семью, заниматься текущими делами, иметь дело с властями, вести домашнее хозяйство, сопровождать детей днем в школу, а ночью в бомбоубежище. Одновременно им приходилось изо всех сил стараться сохранить любовь к далеким мужьям. Большинство женщин при этом проявило недюжинную силу воли, которую впоследствии принято стало считать чем-то само собой разумеющимся. Женщины стали центром и опорой семьи. Но и мужья, и семьи вследствие войны стали уже другими.

Мужчина в доме

Дом был полон незнакомцами, которых берлинские жилищные власти за прошедшие два года здесь поселили. Мать смогла запихнуть Эльзу и ее детей – двух дочерей и двух сыновей – в единственную квартиру, которую никто не хотел занимать, потому что она была повреждена при бомбежке. В их распоряжении была всего одна комната и кухня – этого должно было хватить для пятерых.

Эльза с матерью и сестрой починили что могли, расчищая мусор, лежавший повсюду слоями. Под ногами хрустели осколки оконных стекол, выбитых взрывной волной, скрипели известковая пыль, штукатурка и цемент. Потребовалось не раз повторить уборку, прежде чем вода в ведре перестала быть черной от грязи. После этого они втащили в квартиру свои пожитки. Для каждого были раскладушки с соломенными матрацами, а у Эльзы была еще и спасенная пуховая перина из ее свадебного приданого. Все это втиснули в одну комнату, и Эльза, затворив за собой дверь и упав на перину, почувствовала облегчение и умиротворение. Они снова в Берлине, у них собственная квартира, и самое главное – все были живы.

Уже шесть лет Эльза в одиночку воспитывала, обихаживала, пряталась от бомб и спасала от них детей – боролась за выживание. Со своим мужем Руди после свадьбы в 1930 году они вместе пережили непростые годы: она управлялась в угольной лавке, где под ногами путались ее маленькие дети, он работал водителем грузовика на собственной транспортной фирме. Только благодаря военным планам Гитлера Руди смог воспользоваться конъюнктурой, и у него появились регулярные заказы на поставки для военных строительных площадок. Условием было вступление в национал-социалистский корпус водителей грузовиков, если кандидат не желал вступать в партию. Эльза вела домашнее хозяйство и занималась делами в лавке, а Руди зарабатывал неплохие деньги. Впервые в жизни они ощутили, что прочно стоят на ногах. Так продолжалось до весны 1941 года, когда повестка со свастикой разлучила их.

На фотографии, сделанной сразу после мобилизации, мы видим Руди Кёлера в форме вермахта – мужчину с твердым подбородком, густыми бровями и уверенным взглядом. Если бы на этом снимке была и Эльза, то Руди едва ли нашел бы в бледных чертах лица этой женщины чуть за тридцать что-нибудь кроме боли. Эльза вышла замуж по любви. Супруги были преданы друг другу всей душой, служили друг другу опорой.

[(2) «Теперь я осталась одна с лавкой и четырьмя детьми; муж пропал. Я выла дни и ночи напролет. Мне очень его недоставало. Ведь, в конце концов, мы с ним трудились вместе. Мы прекрасно ладили и привыкли друг к другу. Это было ужасно».]

Мобилизация стала пожизненным приговором для Руди и Эльзы Кёлер, ибо навсегда изменила ее жизнь и ее брак. С тех пор прошли долгие месяцы, в течение которых они с мужем либо не виделись вовсе, либо встречались лишь на несколько часов, когда у Руди были дела в Берлине. Угольную лавку пришлось закрыть, так как без помощи Руди Эльза не справлялась. Младший ребенок впервые увидел отца в возрасте трех месяцев. Эльзу ни на минуту не покидал страх в любой момент потерять мужа; он мог сколько угодно писать, что ему повезло, что он занимается только перевозками в тылу – далеко за линией фронта. Но что, если он обманывает ее или не может писать всей правды?

Больше, чем авиационных налетов, боялась она обнаружить в почтовом ящике листок бумаги, с которого на нее пустыми глазами смотрел бы орел со свастикой; рядом две скупые строчки и казенное бездушное соболезнование. Изо дня в день Эльза вынуждена была учиться сосуществовать с этим страхом.

В остальном приходилось жить тем, что у нее еще оставалось. Во-первых, была помощь от организации по поддержке солдатских жен; эту помощь нужно было распределять так, чтобы ее хватало до 15 числа каждого месяца. Во-вторых, у нее осталась семья: родители жили в соседнем квартале за углом, да и обе сестры тоже неподалеку. Они помогали, пытаясь заменить незаменимое. Часто приходила ее мать посидеть с детьми, пока Эльза обивала пороги учреждений, и сестры брали на себя разные заботы, так что Эльзе удалось понемногу выстроить некую разумную систему на том пустом месте, которое осталось после Руди.

[(3) «Я не чувствовала себя одинокой, благодарение Богу. Жизнь должна была так или иначе продолжаться».]

Самое главное же заключалось в том, что она училась принимать решения самостоятельно, не обсуждая их, как она привыкла, с мужем, который находился бог знает на каком участке фронта и не имел ни малейшего представления о том, как его жене приходилось выживать в Берлине. Раньше было бы абсолютно немыслимо, чтобы Эльза самостоятельно, на свой страх и риск, с двумя младшими детьми поехала вслед за старшими, которые из-за постоянных бомбежек были со школой эвакуированы в Восточную Пруссию. Она тащила с собой половину скарба: одеяла, матрацы, перину, кастрюли, нельзя было оставить и детскую коляску – целая транспортная фирма в лице одной женщины. В Танненберге она поселилась вместе со свояченицей, двумя подругами и их детьми в рыбацкой хижине. Трудности сплотили их, деревенские жители не скрывали восхищения четырьмя женщинами с их одиннадцатью детьми.

[(4) «Лето пошло всем нам на пользу».]

Война приучила Эльзу к самостоятельности в принятии решений, к которой она никогда не стремилась, но к которой, тем не менее, привыкла. Одновременно с грузом ответственности Эльза Кёлер ощутила и свободу – например, в тот момент, когда она вопреки распоряжению властей со всем своим хозяйством и детьми совершила побег на Запад. Это было трудно, но зато теперь их жизни зависели только от ее физических и душевных сил. Они жили в крестьянском доме в какой-то деревне, когда туда пришла советская армия. Эльза едва не сошла с ума от страха, но была полна решимости любой ценой уберечь детей от солдат. Им посчастливилось выбраться оттуда невредимыми, и в конце концов весной 1947 года ей удалось раздобыть разрешение на переезд в Берлин.

Здесь она теперь и сидела в своей пострадавшей от бомбежки комнате на походной койке. Ее собственной квартиры больше не было, отец погиб в народном ополчении. Во время налетов она таскала детей в подземный переход железнодорожного вокзала. Ей чудом удалось избежать изнасилования. Но, несмотря на все это, Эльза была не сломлена и теперь твердо это знала. Она в одиночку продержалась шесть лет, смогла вернуть на родину двух дочерей и двух сыновей и даже уберегла свое последнее сокровище – обручальное кольцо. Она не проиграла свою войну.

[(5) «Для меня мир снова обрел порядок».]

С радостным предвкушением она ждала момента, когда ее муж Руди снова займет свое место в доме и в ее постели. Полтора года о нем не было никаких известий, но потом она узнала, что он в советском плену. Она написала ему, где их искать и радовалась своей будущей старой новой жизни.

Внизу во дворе стоял стол, за которым играли ее дочери, через зияющие оконные проемы она слышала их голоса и вдруг уловила какую-то перемену в их тональности. Она выглянула во двор и оцепенела от ужаса: с ее малышками за столом сидел какой-то русский. Эльза отчетливо видела бурую ватную куртку и коротко остриженные волосы. Стоял ясный солнечный день. Что этот русский забыл в их дворе? Она вдруг остро ощутила, что война еще не кончилась, и снова превратилась в воительницу. Это был русский, но он один и она сможет с ним справиться. Эльза стремительно слетела по лестнице и выбежала во двор, в ее шагах звучала непреклонная решимость. Она уже была готова наброситься на незнакомца: чего тебе здесь надо, это мои дети, проваливай отсюда… Но в этот момент их взгляды встретились. Это был ее муж. Это был Руди Кёлер. Но был ли это на самом деле он?

[(6) «Я едва его узнала. Прежними остались только глаза. В остальном он выглядел совершенно по-другому. Он постарел, исхудал и был страшно подавлен. Едва передвигался, с трудом поднялся по лестнице – настолько он ослаб».]

Крупный нос заострился, на щеках лежали глубокие морщины, а уши, словно привинченные, торчали по бокам худого лица. Уменьшился даже волевой подбородок. Одежда висела на костлявом теле, как на вешалке. Там, где раньше угадывалась сила, залегли тени скорби.

Из-за постоянного недоедания Руди Кёлер очень ослабел. В первые недели все перевешивала радость свидания, о котором так долго мечтала Эльза. Для нее Руди по-прежнему оставался главным мужчиной, с которым она хотела разделить судьбу. Но стало ясно, что жизнь уже никогда не будет такой, как раньше и на какую они оба надеялись. Разрушилась связь с довоенным временем, не могло быть и речи о возвращении к прежним ролям. Как мог заботиться о семье мужчина, который от слабости едва вставал с постели? Теперь они жили вшестером в тесной квартирке, и Эльзе приходилось прогонять детей из комнаты в кухню и обратно, чтобы они не докучали отцу. Старшую дочь Эльзе пришлось переселить к матери, а сама она стала хранительницей покоя мужа. Он выглядел так, словно провел все эти годы без сна.

Но Руди Кёлер был не только измучен, он был истощен. Его продуктовой карточки для нетрудоспособных хватало только на то, чтобы вести полуголодное существование. Скоро он начал с жадностью набрасываться на все, до чего мог дотянуться, даже на еду детей. Он постоянно бросал алчные взгляды на хлебницу, стоявшую в кухне. Эльза Кёлер не придумала ничего лучше, чем повесить на хлебницу замок и носить с собой ключ.

[(7) «Я и сейчас вижу, как мой муж и младший сын, который в то время быстро рос, крадутся на кухню к хлебнице».]

Когда она резала хлеб, каждый следил, чтобы другие не получили кусок больше.

Теперь Эльзе Кёлер приходилось еще тяжелее, чем во время войны. Она пыталась сберечь в семье мир, который в тесноте их жилища готов был взорваться. Никто из них не предполагал, насколько отдалятся друг от друга дети и отец, насколько чужими друг другу они станут. И хотя они практически не разговаривали в течение шести лет, эти годы легли между ними непреодолимой преградой. Все они постоянно изводили друг друга упреками и мучились от взаимного непонимания.

[(8) «Я пыталась быть посредником – в обоих направлениях. Детям я говорила, что они должны проявить терпение в отношении больного отца. Руди я объясняла, что дети повзрослели; рассказывала, что мне пришлось с ними пережить, когда его не было. Но ни дети, ни Руди просто не хотели ничего понимать».]

Дети не желали знать отца, и особенно младший. С тех пор как он впервые увидел Руди после возвращения, он снова и снова с раздражением спрашивал мать, что за чужой человек с ними живет. Руди Кёлеру было невыносимо больно, что малыш не хотел его ласки, и он отвечал беспомощной строгостью, к которой дети, живя с матерью, не привыкли. Они постоянно бегали к ней жаловаться. Нить, связывавшая отца с детьми, порвалась.

Прошли годы, прежде чем Руди Кёлер смог снова встать на ноги. То обстоятельство, что он был членом нацистского корпуса водителей грузовиков, создало ему определенные трудности во время денацификации^[16]. Рассеялись мечты снова открыть угольную лавку, как прежде, когда она торговала углем, а он занимался перевозками. Поначалу для Руди была доступна только работа на стройке – второстепенная должность кладовщика. Эльза, которая между тем продала на черном рынке обручальное кольцо, решила внести свою лепту в семейный бюджет, хотя мужу и не нравилась эта идея. Она нанялась штукатуром на ту же стройку, где работал Руди. Теперь собственная жена ежедневно напоминала ему о крахе всех надежд после его возвращения.

[(9) «Вместо этого ему пришлось смириться с тем, что я заботилась о нем. Он не мог чувствовать себя настоящим мужчиной. Он сильно страдал от того, что я все делала сама, а он не мог мне даже толком помочь».]

Прошло еще шесть лет, прежде чем семья Кёлеров смогла сделать следующий решительный шаг. Квартира, которая сначала была для Эльзы спасением, превратилась в тюрьму. Именно так воспринимается жилье, если пятерым приходится тесниться в одной комнате. Трое детей и родители постоянно видят, слышат и нюхают друг друга. Им всем нужен был воздух, чтобы дышать, нужна была свобода – необходимая каждому человеку свобода побыть одному.

Когда в 1953 году они переступили порог своей новой трехкомнатной квартиры, Эльза ощутила, как ее душа словно освободилась из железных тисков. Впервые за двенадцать лет она осмелилась мечтать о том, о чем запрещала себе даже помыслить: о покое. Борьба за семью не прошла даром. На лице явственно обозначились следы полного истощения сил. Впервые она смогла облегченно вздохнуть, лишь когда Руди снова сел за руль грузовика. Только теперь начала рассеиваться темная мгла войны, омрачавшая их сердца и подавлявшая душу Руди, из-за чего он вынужден был сдаться и опустить руки. Первое Рождество в новой квартире стало для Эльзы святой ночью^[17] в подлинном смысле этого слова. Никогда еще не было таких счастливых праздников в доме Кёлеров.

Эльза Кёлер ни за что на свете не желала теперь отказываться от чувства собственной востребованности. В течение многих лет, до своего пожилого возраста поддерживала она мужа и детей, не бросала работу и в пятьдесят три года еще раз пошла учиться. Когда в 1965 году ее муж Руди Кёлер умер, она впервые в жизни провела ночь одна в пустой квартире. Она тосковала по нему с первой же минуты после его смерти.

Когда в дом Лодеманов приходили гости, супруг Эльфриды всякий раз принимался рассказывать историю своего сопротивления. Лучше всего это получалось у него в большой компании, тогда его синие глаза вспыхивали воодушевлением. Сколько раз приходилось Эльфриде слышать, как он после войны отказывался – наперекор тому, что советовали ему эти господа из электрической компании, – не высовываться хотя бы некоторое время. Его тогдашнее гордое «нет» каждый раз производило впечатление. Он был не из тех, кто деликатничает, чем бы это ни грозило. Это был серьезный недостаток, так считал и его младший сын.

[(10) «Я тогда смотрел на него, пожалуй, как на Лютера перед императорским сеймом или как на Вильгельма Телля. Мама, наоборот, была недовольна. Ее муж отработал в концерне 23 года, до законного выхода на пенсию оставалось всего два года. Теперь он не мог претендовать ни на что, даже на выходное пособие».]

Для Эльфриды Лодеман в этой семейной легенде, несмотря на ее постоянное повторение, не было абсолютно ничего героического. Она понимала, что совершила в жизни непоправимую ошибку, необдуманный поступок, которого можно было избежать. Да, она совершила его по неопытности, но за все в жизни приходится платить.

Супругов Фридриха и Эльфриду Лодеман разделяли девять лет разницы в возрасте. Общее же, по меньшей мере, состояло в том, что оба называли друг друга «Фридель». Эльфрида была черноволосой красавицей с приятными округлостями. В ее семье все решал отец, ярый приверженец прусского стиля^[18]. Она была очень практична и верила в то, что послушание является фундаментом жизненного успеха. Ее образование медицинской сестры соответствовало и тому и другому.

Ее муж Фридрих Лодеман – полная ее противоположность – был рослым крестьянским сыном, и за его высоким лбом размышлениям было просторно. Он считался чудаковатым книгочеем, и вполне справедливо, ибо, будучи старшим сыном, отказался наследовать усадьбу, посвятив себя изучению электротехники. Помимо этого, он обладал талантом ставить себя своей грубой прямотой в самое невыгодное положение перед любым начальством (военным, профессиональным, партийным). Когда они познакомились в купе поезда, ее впечатлили шрамы от студенческих «дуэлей» на его лице и диплом инженера-электрика в кармане. Его склонность рассуждать о счастье, истине и справедливости она поначалу приняла без колебаний и сомнений, но и без понимания. Помимо насущных повседневных вопросов, эти высокие материи составляли единственный предмет их разговоров. На ранней семейной фотографии его взгляд исподлобья блуждает где-то вдали. Взгляд же Эльфриды направлен прямо в объектив. [(11) Весьма точный эскиз их брака.]

Лодеманы жили в Эссене, где и появились на свет их три сына – Рудольф, Герт и Юрген. До начала войны все в этом семействе шло своим чередом; Эльфрида четко обозначала направление хода семейной жизни. Она вела домашнее хозяйство, ее муж делал карьеру в компании AEG^[19] в Эссене, где дослужился до должности руководителя отдела. То были годы подъема, жалование Фридриха росло, и их квартира в городском районе Штадтвальд полностью соответствовала их общественному положению. Тогда ее не раздражала его страсть к глубокомысленным размышлениям. [(12) В этой семье не было ничего из ряда вон выходящего. Не было алкоголика, не было героя, не было гения, не было преступника, не было даже развода. Не было ни одного высокопоставленного нациста.] Членом НСДАП^[20] муж Эльфриды стал в 1931 году; он занимал почетные должности в партийной иерархии. Но для более высокого продвижения в партии ему недоставало честолюбия или, может быть, способностей.

Эльфрида Лодеман не скрывала скепсиса, когда Фридрих брался за перо, чтобы поставить берлинское партийное руководство в известность о неудовлетворительном положении дел в партии. Так, он неодобрительно отозвался по поводу алкогольных эксцессов в некоторых эссенских партийных пивных. Он высказывался также по вопросам нацистской экономической политики, подтверждая свое мнение подробными расчетами, критиковал чванство высокопоставленных партийных чиновников и даже ставил под сомнение принцип «вождизма». После начала войны недовольство Эльфриды возросло из-за того, что ее муж продолжал досаждать партийному руководству своими претензиями, вместо того чтобы использовать свой давний партийный стаж, который у него действительно был, на благо семьи. Она не понимала, как он, отец троих детей, мог в столь непростые времена отказаться от таких привилегий, как, например, «набор фюрера» (копченая колбаса, блестящие серебристые сардины в масле и шоколад в хрустящей фольге).

Она начала в нем сомневаться. Эссенский партийный суд вызвал его на заседание в связи с «порочными настроениями» после того, как он направил руководству письмо, в котором не пощадил ни Геббельса за его похождения с женщинами, ни Геринга за провал воздушной войны. Фридриха обвинили в подрыве обороноспособности. Неожиданно дело приняло очень опасный оборот. Правда, Фридрих Лодеман в тот раз отделался предупреждением, но с того момента образ мужа в представлении Эльфриды несколько потускнел. Его экзальтированность сильно ее пугала. Именно тогда она, видимо, окончательно осознала, что будет лучше, если она возьмет в свои руки бразды правления. По необходимости – без мужа или против мужа. И пока он жил своими идеями, она решила посвятить себя благу семьи, заботиться о еде, одежде и детях – о настоящей жизни, к которой он был так мало пригоден. [(13) Делала она это с присущей ей практической энергией.]

И весьма скрытно. Власти приказом ввели режим полного затемнения ввиду воздушных налетов, и она сделала на окнах светомаскировку из черной бумаги. Плотно закупориться, обособиться, занавеситься. Ничто не должно было просочиться наружу, где подстерегала опасность. Когда один из сыновей сказал в ее присутствии что-то дерзкое, Эльфрида ответила: успокойся – или попадешь в концлагерь. Собственно, молчать должен был тот, кто был прав. Она лучше, чем ее муж, вечный кляузник, понимала требования времени. В столовой на самом видном месте она повесила на стену изречение: «Учись молчать, не взрываясь». Так она учила сдержанности свою семью. Юрген, самый младший и самый понятливый, полдня просиживал у окна, не произнося ни слова.

Несмотря на то что на фронте побывали двое сыновей, войну семья пережила без потерь, но и после Эльфрида упорно гнула свою линию. Для допроса в комиссии по денацификации^[21], куда его вызвали как бывшего члена партии, Фридрих Лодеман собрал все положительные письменные характеристики. Коллеги не могли сказать ничего плохого о нем как о бывшем начальнике отдела компании и партийце. Комиссия, однако, усмотрела в нем партийного активиста и отнесла к категории III: «второстепенные преступники». Он растерянно и с недоумением воспринял приговор, так глубоко был уверен в своей правоте. Он же всего-навсего идеалист с чистым сердцем!

Жена перестала ему возражать. Настоящий идеалист, он всегда был против привилегий, но партия его обманула. Он отказался от «набора фюрера», от поездок за продуктами в родительскую усадьбу в Нижней Саксонии. Хотя он и был ее наследником, но нет, прежде всего он был идеалистом. И чем чаще Эльфрида произносила это слово, тем более своеобразную окраску оно принимало в ее устах. Дети слышали это, когда родители ссорились и мать, давясь слезами, упрекала отца из-за нехватки угля, дров и еды.

[(14) «Она борется, старается изо всех сил, но я слышу, как она искажает значение некогда вполне благопристойного слова «идеалист» и делает из этого слова другое, которое звучит почти так же. Это другое, похожее слово срывается с ее губ лишь в самые тяжелые моменты – нет, она почти никогда не произносит слово «идиот», она вовремя спохватывается и выдавливает лишь «иди…».]

Фридрих демонстративно покинул компанию AEG за два года до официального выхода на пенсию. Так он остался без работы и без средств к существованию. С точки зрения жены, этим демаршем он окончательно все испортил и невероятно осложнил и без того непростую жизнь семьи. Надо же было после двадцати трех лет работы отказаться от предложений руководства и остаться ни с чем! Как выразилась Эльфрида, это было то же самое, что наделать в штаны в двух шагах от клозета.

Активная партийная позиция, верность принципам, борьба с привилегиями – все это было напрасным, но это ничему его не научило. Эльфрида была сыта по горло и не могла больше мириться с такими промахами даже во имя идеалов. Лодеманы чувствовали, что в семье что-то пошатнулось.

[(15) «По мнению матери, отец потерял авторитет. Он не только дошел до уровня «Ганди» внешне, но и в отношении своей репутации тоже».]

Она называла его «Ганди»^[22], потому что он очень исхудал, и кроме того, считала его фантазером. Роли поменялись: Эльфрида стала главой семьи, взяв все бразды правления в свои руки; он же, напротив, целиком погрузился в бумаги и книги, исписывал целые страницы, зубрил английские слова или изучал свое разветвленное генеалогическое древо, то и дело откладывая в сторону очки и глубоко задумываясь. А Эльфриде Лодеман в те годы было не до чтения, и дело часто доходило до громких ссор, даже когда рядом были дети. Яростно сверкая глазами, Фридрих уходил к себе, к своим бумагам, а Эльфрида быстро остывала. Нет, ее муж вовсе не был плох. Скорее, даже слишком хорош. Далекий от жизни фантазер. Идеалист.

Стоял сентябрьский день 1954 года. Эдит Зенгер плотно позавтракала и отправилась отпереть лавку. Как обычно, на полках стояли ящики с фруктами, витрину ее муж Хайнц протер до блеска. Соседние магазинчики – с одной стороны модистка, с другой – продавщица тканей – были уже открыты, сквозь тонкие стены она слышала голоса женщин. Фрау Нипольт и фройляйн Бойтлер. Втроем они были словно названые сестры: каждая вполне успешна и ни одна не чувствовала себя одинокой. Эдит как-то особенно чувствовала свою защищенность именно в такие моменты, когда еще не было покупателей. Многие могут ей позавидовать, думала она, и эта мысль придавала ей сил, несмотря на мучившую тревогу.

В конце сентября в Вальдеке похолодало. В задней части лавки Эдит Зенгер имелась маленькая комнатка, которую муж хорошо натопил для нее. Здесь она решила вести дневник. Скорее, его можно будет назвать исповедью. Она долго откладывала это, но теперь решительно села за столик.

[(16) «Все пока еще так неясно, так запутанно и перемешано в моей душе, а мне очень хочется порядка и ясности. Я запишу все мои чувства и мысли как можно более искренне и честно и надеюсь обрести в этих записях мир моей душе и силу, которые нужны мне для счастливой жизни с чувством выполненного долга; но пока мне такой жизни достичь не удалось».]

На первый взгляд эта женщина казалась абсолютно счастливой. Тридцать лет, замужем, мать двоих детей, от родителей ей достался магазин овощей и фруктов. Она жила в своем родном Бад-Арользене на севере земли Гессен, маленькие домики этого городка выглядели словно декорации, и их очень любили рисовать книжные иллюстраторы. Город выглядел как мечта пятидесятых. Но ведь понятие «декорация» означает еще и некую подвижную стену, полог, за которым действуют непростые механизмы. Чтобы избавиться от той тяжести, которую она вынуждена была тащить за собой, Эдит Зенгер решилась бесстрашно откинуть этот полог, посмотреть прямо в глаза призракам и дать наконец имена своим ужасам. Только тогда она смогла бы разобраться в себе. Но уже с первых строк она почувствовала, что нечто в ее душе словно противится этому.

[(17) «Что-то угнетает меня и мешает выполнению задуманного».]

Эдит начала издалека. Она описывала себя как бы со стороны, словами человека, смотрящего оценивающе. Болезненно исследовала себя – сантиметр за сантиметром, – внимательно прислушиваясь к биению своего сердца. Она отмечала цвет глаз и оттенки кожи. Ноги показались ей слишком тонкими, а ступни крошечными (35-го размера), шаркающая походка из-за лишнего веса (65 килограммов). Вывод этого исследования был беспощаден и лишен всякого сочувствия к самой себе.

[(18) «Я все время выгляжу страшно бледной. Глаза поблекли и глубоко запали; под глазами темные круги, кожа обвисла и увяла, и из-за плохого питания часто бывает нечистой. Волосы тоже потеряли блеск, они тусклые и ломкие. Тело заплыло жиром, я выгляжу как распустеха. Нет, я совсем себе не нравлюсь, и мне совершенно ясно, что в своем плохом внешнем и внутреннем состоянии я во многом виновата сама».]

От домашнего врача доктора Кенига не укрылось, насколько его пациентка зациклилась на своем самочувствии и все время опасается за состояние своего здоровья. Ночью, после первой записи в своем дневнике, ей приснилось, что у нее болит все тело, она проснулась с отвратительным, почти трупным привкусом во рту. Но бросить дневник она уже не могла, ей необходимо было описать свои страхи. Собственная холодность была неприятна ей самой. Близость с мужем стала просто супружеским долгом, который она исполняла неохотно.