Флориан Хубер
За дверью поджидают призраки. Драма немецкой семьи в послевоенной Германии

Моряк в гавани

Над палаточным лагерем у Большого горького озера висела дневная жара. За колючей проволокой – ничего, кроме чахлого кустарника и обожженной солнцем глины. Во время прогулок по загону, как называли лагерь охранники, Вольфрам Матшос иногда останавливался, чтобы сформулировать для себя мысли, которые вечерами в палатке излагал в длинных письмах. Он наконец отыскал свою семью. Ханни, Ева и Рената находились в Нордернее, с ними все было в порядке. С Рождества 1946 года начался их обмен письмами между Германией и Египтом. Объем писем был лимитирован, и он научился мельчить так, чтобы уложить три обычные строчки в одну. Листки бумаги он исписывал с обеих сторон, часто приходилось писать даже на клапане конверта. Вольфраму Матшосу было что сказать своей жене.

Все его помыслы были связаны с моментом будущей встречи с семьей в Германии. Что ожидало его дома, где он не был уже столько лет? В мечтах он рисовал все новые и новые картины этой встречи. Десятки раз он мысленно переживал первый поцелуй, самый долгий из всех, какие только можно себе представить. В каждом следующем письме он добавлял подробности к сценарию долгожданного свидания. В одном письме это добавление касалось времени: ни в коем случае он не должен приехать в начале дня; в другом он обсуждал место: не будет ли номер в отеле слишком неуютным, или наоборот, там они смогут почувствовать себя свободнее? Важным было даже правильное освещение.

[(11) «Я приготовлю длинную толстую свечу (на самом деле, она у меня уже есть), подсвечник, и мы бы зажжем ее, и будет уже поздно, когда я скажу тебе: милая Ханни, пойдем в постель. Мы оставим свечу гореть на столе. Мы медленно разденемся, помогая друг другу, и, прежде чем лечь, мы сольемся в долгом и сильном поцелуе».]

Матшос, не скрывая, писал о телесном вожделении, какое испытывал к жене. Писал о желании держать ее в объятиях, касаться ее щек и губ, гладить ее грудь, ноги, и чтобы никакая одежда не мешала ему это делать. Вечерами он сидел в палатке и описывал свое томление. Ветер египетской пустыни гнул опоры палатки – стоны ветра были звуковым сопровождением его фантазий.

[(12) «Если в ту ночь мы сомкнем глаза, то будем знать, что нам не придется куда-то изо всех сил рваться, что этот день и эта ночь дадут нам силы преодолеть все опасности грядущей повседневности».]

Грядущая повседневность… Он знал, что после праздника свидания начнется обыденная жизнь. Но как он ни старался, ему не хватало воображения, чтобы представить себе такую жизнь. Последние семь лет у них не было этой нормальной семейной жизни. Он не имел представления о том, что происходит дома, где все так изменилось за то время, что он провел в ожидании. Что он знал о родине? Матшос умолял жену писать ему обо всем, но как мало мог он понять из ее сообщений! Он постоянно и напряженно думал об этой обычной жизни.

Нынешняя повседневность началась без него и давно. На фотографиях из Нордернея, которые он повесил над своей походной кроватью и рассматривал словно посторонний из-за колючей проволоки, были запечатлены две его дочери, выросшие без него, и жена, которая научилась сама справляться с трудностями. И было странно читать в письмах Ханни о ее самостоятельности, к которой ему отныне придется привыкать.

Непривычными были и упреки, которыми она осыпала его в письмах. Она обсуждала его манеры, писала о том, что за завтраком он всегда был поглощен чтением газет, был плохим танцором и невнимательным супругом, что уклонялся от откровенных разговоров. Она писала об огрехах его воспитания, о неверных поступках. Вольфрам Матшос даже спрашивал себя, не был ли ошибкой его брак. Война закончилась, но на родине капитан-лейтенанта ждали новые битвы.

[(13) «Когда я снова окажусь рядом с тобой, не все будет гладко до тех пор, пока я смогу снова взять на себя главную роль в семье».]

В иные вечера, когда Вольфрам не знал, что делать и думать дальше, он искал совета у товарищей. Часами сидели они вместе в сумерках под пологом палатки – Гренземан, Мейер, Шиппер, его свояк Ханс. Лица мужчин исхудали, кожа потрескалась от солнца. Семейные фотографии переходили из рук в руки. Они зачитывали отрывки из писем, которые потом использовали в своих следующих посланиях. И неизбежно приходили к главному для всех пленных вопросу: верна ли она мне? Нет ли у нее другого?

В письмах между Вольфом и Ханни Матшос он возникал постоянно. Вольф умолял жену откровенно сказать ему всю правду.

[(14) «Доставляю ли я тебе этим радость, или только докучаю, я до сих пор не думал».]

Этими словами он выпустил джинна из бутылки, ибо с того момента они уже не могли отойти от темы. Когда Ханни передала ему поцелуй от «друга дома» Новака, Вольфрам напомнил ей эпизоды с Кристель и Лидией. Он пытался скрывать свое беспокойство, но все время соскальзывал на вопросы: кто, где и когда? И между скупых душераздирающих строк, полных томления по далекой жене, мелькало раздражение по отношению к ней. 9 мая 1948 года, через три года после капитуляции, он написал Ханни последнее письмо, ибо предстояло скорое освобождение. Однако ему запала в голову одна фраза, показавшаяся предвестником несчастья:

[(15) «Меня радует только то, что скоро все это кончится и ты будешь со мной».]

В последнем письме он писал не об объятиях, а о взаимном недопонимании, дурных привычках, ошибках в их браке и о «друге дома» Новаке.

В начале июня 1948 года Вольфрам Матшос стоял на пристани Порт-Саида, египетского города в устье Суэцкого канала, готовый сесть на идущий в Европу пароход. Перед ним наконец было море, по которому моряк Вольф так давно тосковал. На набережной толпились возвращавшиеся из плена, готовые выйти в свой последний солдатский марш. Но к их радости примешивались смутные предчувствия. Они не знали, нужны ли они на родине. Матшос написал много писем и многое осмыслил. Жена его, видимо, была уже не той женщиной, с которой он простился семь лет назад. Как мог он быть уверенным, что ему понравится новая, незнакомая Ханни?

[(16) «Но, когда я снова буду с тобой, мне придется посмотреть, действительно ли благоразумие, каковое ты у себя предполагаешь, является истинным, да и мне придется посмотреть, смогу ли я, словно по мановению волшебной палочки, смириться с другой Ханни. Знаешь, если я не смогу этого сделать, нам надо спокойно разойтись, ибо это будет значить, что мы не подходим друг другу».]

Транспортное судно пересекло Средиземное море и пришвартовалось в Триесте, откуда Матшос через Альпы доехал поездом до Нордайх-Моле, чтобы сесть там на пароход, следующий до Нордернея. Ханни встречала его. Стоял солнечный день. Все время плавания они простояли на палубе, на носу судна. Странник возвратился в Германию. Здесь кончаются письма Вольфрама Матшоса его семье и начинается подлинная немецкая семейная драма.

2. Мучительный путь: первый шаг

Германия: сказка руин

Тот, кто посещал Германию после войны, оказывался, среди прочего, в роли археолога или энтомолога. На первый взгляд, страна производила впечатление муравейника, разнесенного в пыль мощным пинком неведомого великана. Среди обломков и остатков некогда искусно выстроенных переходов царили хаос и непрестанная беспорядочная суета. Те, кто смог пережить удар, находились в почти доисторическом царстве теней. Время остановилось и застыло, как заметил один англичанин, приехавший в Кельн:

[(1) «Граждане продолжали существовать на ступени низшей механической жизни, как насекомые в трещинах стены, они ползали там, стараясь быть незаметными для того только, чтобы рухнувшая стена окончательно их уничтожила. Разрушение города со всем его прошлым и настоящим – это упрек тем, кто продолжает в нем жить».]

Стивену Спендеру^[9] было тридцать шесть лет, когда он писал эти строки. Спендер был британцем немецко-еврейского происхождения. Перед приходом к власти Гитлера он долгое время жил в Германии, где, словно паломник, посещал святыни почитаемой им страны. Спендер был одним из первых, кто в качестве члена Союзной контрольной комиссии^[10] был направлен в разрушенную Германию для помощи в восстановлении культурной жизни. Раньше он переводил на английский творения Шиллера, Ведекинда и Рильке, теперь же восстанавливал их дома: во многих крупных городах снова начали работать общественные библиотеки. При всем отвращении к нацистскому режиму Спендер, несмотря ни на что, сохранил любовь к Германии. Нынешнее свидание с этой страной вызывало у него двойственные чувства.

Он вел записи о том, что ему довелось в те дни пережить в Германии. Он повсюду беседовал с друзьями из прошлого и новыми знакомыми, с интеллектуалами и простыми людьми. Так возникло собрание впечатлений, описаний ландшафтов, встреч и курьезов.

[(2) «Необычной в этой книге является только одна тема, имеющая, однако, наибольшее значение: речь идет о Германии после крушения нацистской диктатуры».]

Стивен Спендер писал как человек, возвратившийся на свою утраченную вторую родину, жителей которой он теперь едва узнавал.

Ни один народ в мировой истории не падал так низко, как немцы в двадцатом веке. Их государство, которому они прочили мировое господство, перестало существовать. Они перестали быть хозяевами своей судьбы; они остались голыми, без крыши над головой, без ценностей, без самосознания. Правила взаимного общежития устанавливались вчерашними врагами. Людям приходилось привыкать жить в собственном доме по чужим законам. Тяжко давило бремя поражения, к боли утрат примешивалось осознание потерянной молодости. Люди, с которыми встречался Спендер, не доверяли жизни и обвиняли в этом темную силу по имени судьба.

В курортном городе Бад-Эйнхаузен в Восточной Вестфалии располагались Британская военная администрация и штаб Британской рейнской армии^[11]. Победители захватили центр города, обнесли его колючей проволокой и принудительно выселили оттуда жителей. Здесь Спендер провел первые дни своего пребывания в Германии, изысканно скучая, словно в английской частной школе. Время он убивал вылазками в окрестности, это служило целям его поездки. Он пустился в исследование душевного состояния немцев.

Не раз в связи с этим он вспоминал двусмысленность тех немецких сказок, в которых за красивыми декорациями скрывается ужасающая жестокость. Он видел детей, одетых как куколки, и дома, похожие на пряники, и поражался изречениям, которыми владельцы украшали стены своих домов: «Да подарит Бог вдвое тому, кто пожелает мне того, что хочет сам». Спендер задумывался, что могло скрываться за таким фасадом. Может быть, это страсть дьявола – цитировать святое Писание.

Это знакомое и родное, вопиюще несоответствующее чудовищным насилиям недавнего времени, встречалось ему на каждом шагу. Сидя раз на скамейке в парке Бад-Эйнхаузена, он невольно подслушал разговор двух влюбленных, обсуждавших свое будущее бракосочетание. Они говорили о том, как после венчания проведут медовый месяц. Они хотели купить «мерседес-бенц» и уехать из этой унылой Германии за границу. Было ясно, что это откровенная фантазия, но молодые люди вели этот разговор совершенно искренне, не ощущая никакой неловкости. Мысль о том, что после шести лет войны им едва ли будут рады в соседних странах, нисколько не омрачала их любовные мечты.

От одного британского офицера он слышал историю о том, как тот приказал в последние дни войны расстрелять нескольких эсэсовцев, занимавшихся грабежами и вешавших мирных жителей на деревьях. Обыскав казненных, британский майор обнаружил письма родителям, полные невинных описаний пейзажей и таких же невинных новостей. У нескольких эсэсовцев нашли альбомы, между страниц которых лежали засушенные цветы. Вперемежку с цветами были вписаны посвящения близким.

Когда Спендер во время своих встреч спрашивал, как можно соединить это с леденящей душу жестокостью совершенных преступлений, в ответ он слышал лепет о долге и повиновении. Казалось, ни один из этих людей не был готов связать свою личность со злодеяниями, совершенными им во имя долга. Зависимость эта работала и в другую сторону: чем более жестоко вели себя немцы при Гитлере, тем сильнее становилась их тяга к сантиментам. Брошенные виллы Бад-Эйнхаузена представляли собой буквально святилища чувствительности.

[(3) «Другие наблюдатели согласятся со мной, если я скажу, что никогда не видел в Германии столько сентиментальных картин, книг и стихов, сколько вижу их сегодня в занятых британцами немецких домах; вещей, оставленных обитателями: бесчисленные изображения младенцев, бабочек и цветов, бесчисленные картины ярко освещенных горных вершин и солнечных закатов, бесчисленные матери, крестьяне, хижины и огонь в очаге, бесчисленные ностальгические слезы, изречения об отце, матери, Боге и красоте».]

Романтическая изнанка души не изменяла немцам во всех их поступках и деяниях. В лагерях для военнопленных немцев процветал жанр лагерной лирики, обрамленной – в меру таланта – соответствующими рисунками. В этих стихах не звучали мотивы смерти на поле брани, ужаса ближнего боя или мук совести. Лейтмотивом, генерал-басом была ностальгия, которую пленные рифмоплеты выражали стихами под такими символическими названиями, как «Родина души», «Притяжение почвы» или «Моей матери». В одном из британских лагерей на Суэцком канале неизвестный «камрад» написал блеклыми синими чернилами:

[(4) «Ярко светит солнце, добела раскаляя песок,

Но это не солнце родины.

Луна сияет ярко и несется по небу,

Но это не луна родины.

Мысль наша стремится туда, где светит полярная звезда,

И на родину, далеко, туда, где плачет моя девушка».]

В таком сказочном мире мечты жили люди, которые совсем недавно на поле боя смотрели в глаза смерти. Во время своей поездки по Германии выросшая в Кенигсберге изгнанница Ханна Арендт^[12] не смогла сказать о своих бывших земляках ничего утешительного. Уже само задание, с которым она была направлена руководством Комиссии по европейской еврейской культурной реконструкции^[13], угнетало ее своей безнадежностью и бесперспективностью. Ей приходилось на ощупь отыскивать растоптанные нацистскими сапогами осколки еврейской культуры в Германии.

Ханне Арендт было сорок два года, и более пятнадцати лет назад она покинула Германию. Шесть месяцев ездила она по стране и подытожила свои впечатления и переживания в небольшой книжке. Ее «Посещение Германии» стало самым известным произведением в жанре путевых заметок о послевоенной Германии. Как и Стивен Спендер, Арендт испытывала такое же раздражение от сентиментальности немцев, с помощью которой они старались избежать скорби, боли, стыда и вины. Арендт пришла к следующему главному выводу: немцы пустились в бегство от своей ответственности.

Почти все встречи проходили приблизительно одинаково. Она не чувствовала никакой реакции на происшедшее. Ей бросилось в глаза, что нигде так мало не говорят о кошмаре разрушения, как в эпицентре самого разрушения. В отношении захоронений на месте массовых расстрелов она не заметила ничего, кроме хладнокровия. В семьях не оплакивали должным образом даже своих мертвых. Она суммировала свои наблюдения описанием картины безумия; это описание часто цитируют:

[(5) «Среди всех этих руин немцы отправляли друг другу открытки с видами церквей и рыночных площадей, общественных зданий и мостов, которые перестали существовать».]

Несмотря на то что нацистские преступления коснулись жизни каждого человека, люди прибегали к бухгалтерским уловкам, чтобы уйти от осознания. Против жертв другой стороны выдвигали счет своих жертв. Иностранное господство в условиях союзнической оккупации они использовали как предлог для того, чтобы более или менее комфортно чувствовать себя в своей новой роли.

[(6) «Дело выглядит так, будто немцы, после того как им воспретили думать о мировом господстве, влюбились в свое бессилие».]

Освобождение вызвало обморочное оцепенение. После снятия режима военного положения с его ужасами, после двенадцати лет жизни в высочайшем эмоциональном напряжении и метаниях между пафосом, эйфорией и отчаянием люди, наконец, смогли поддаться фатализму, в котором робко прорастала надежда на спокойную повседневность. Люди стремились к одному: построить дом, разбить огород и собираться вместе за ужином. Люди жаждали покоя. Они мечтали о чем-то стабильном, сулившем безопасность.

Воплощением всех этих стремлений была семья. Только она могла возместить страшные потери. Нимб семьи не потускнел от того, что национал-социалисты для достижения своих целей объявили семью «ячейкой возрождения народной общности». При национал-социализме молодые супруги получали брачные ссуды, семьям доплачивали за рожденных детей, многодетные матери получали ордена. Фюрер неизменно трепал младенцев по щечкам. Да, семья представлялась как некий непоколебимый общественный институт, существующий вне времени. Семья действовала как магнит, способный отовсюду притянуть к себе разбросанные осколки. Собственно, даже те, кто утратил родину, все еще сохраняли семью. Тот же, кто потерял семью, лишался, таким образом, всего. Семью теперь считали становым хребтом будущего общества.

Где моя семья?

Эта сила притяжения была так велика, что посещавшие Германию люди не могли ее не заметить. В городах на Рейне и Руре Стивен Спендер наблюдал сцены, которые происходили в Германии миллионы раз. Они разыгрывались в жилых районах, утративших всякое сходство с образом нормальных городов. Насколько хватало глаз, видны были лишь руины. Фасады стояли как картонные маски, закрывая пустоты в домах. Жильцы спустились в подвалы, в завалы мусора, мебели и обрывков ковров. Вонь пожарища витала над остатками мертвой цивилизации. Тучи мух жужжали над горами пепла. Не сразу, но лишь спустя некоторое время Спендер понял, почему люди не покинули эти мертвые города, чтобы в других местах начать все сначала.

[(7) «Люди оставались в развалинах своих бывших квартир прежде всего потому, что это была единственная возможность снова собрать свои семьи. Сначала семьи были разорваны войной, а потом разделением на зоны оккупации. Сегодня самой заветной, самой сокровенной мечтой простых людей Германии является воссоединение их семей. Именно поэтому они месяцами оставались жить в подвалах под остатками своих прежних жилищ».]

На покрытых копотью фасадах домов Спендер видел старые лозунги: «Наши стены рушатся, но сердца наши несокрушимы», «День мести придет». То были напоминания о царстве призраков, рядом с которыми, словно в насмешку, появлялись вполне земные надписи мелом. Торопливо нацарапанные имена: «Фитхееры: все живы». «Семья Фогель и Брайденштайн: Шёнеберг Куфштайнерштрассе, 12». «Мы ищем вас, Эрнст и Клере». То был язык попавших под бомбежку, которые телеграфным стилем извещали о жизни и смерти. Из одной надписи на стене дома в Кельне можно было узнать итог жизни семьи Пённеров: «Прожили здесь 20 лет – в счастливом браке – все в заднице – все 4 брата и отец погибли». В этих нескольких словах экзистенциальная драма. Простой вопрос солдата, который по возвращении нашел лишь скелет своего дома, читается как записанный мелом крик отчаяния: «Где фрау Брилла?»

Где моя семья? Многие люди потратили десятилетия на поиски ответа на этот вопрос. Одним из следствий немецкого способа ведения войны, приведшего страну к полному саморазрушению, был крах всех информационных каналов в рейхе. Столь отчаянное положение требовало от немцев величайших усилий по самоорганизации. Двое офицеров вермахта, прошедшие Восточный фронт и оказавшиеся не у дел по возвращении во Фленсбург, взглянув на исписанные стены домов, уловили требование времени. Курт Вагнер был математиком, специалистом по числовым множествам, а Хельмут Шельски^[14] – социологом, знатоком проблем взаимодействия между людьми. Оба служили в нацистских организациях, но на сей раз им были не нужны распоряжения свыше. В центре Фленсбурга они открыли импровизированную контору, где принимали заявления о розыске членов семей от солдат, беженцев и людей, лишившихся жилья в результате бомбардировок. Эти заявления они обрабатывали в рамках своей «Программы воссоединения». Каждый разыскивающий должен был заполнить два формуляра: «Основную карту» с собственными данными и «Поисковую карту» с фамилиями и именами близких; всё это в алфавитном порядке заносилось в центральную картотеку, большой поисковый автомат. Если разыскивающий был, со своей стороны, разыскиваемым, то две карты автоматически оказывались в одной ячейке. Мать находила сына, ребенок – родителей.

Поначалу Вагнер, Шельски и их добровольные сотрудники довольствовались клочками бумаги. Но вскоре у них появились каталожные карточки, которые им подвозили ящиками, перед дверями их фленсбургской конторы выстраивались длинные очереди, а папки разбухали от документов с данными. Ежедневно выяснялись судьбы сотен семей, но каждый день приходили и тысячи новых людей. Из этой провинциальной инициативы выросла целая всегерманская поисковая машина, целый город потерянных душ. В алфавитном порядке громоздились друг на друге каталожные ящики, и в них, в этих деревянных гробиках, миллионы карточек шептали все тот же вопрос: где моя семья?

До мая 1950 года поисковая служба Красного Креста смогла дать девять миллионов ответов. И тем не менее в течение еще более двух десятилетий на страну накатывали все новые и новые волны обращений, запросов, общественных акций и собраний фотографий пропавших без вести людей, и это не позволяло забыть о проблеме воссоединения семей. Зачитываемые по радио с подчеркнутой бесстрастностью извещения о розыске близких отзывались болью в сердцах слушателей, напоминая им о хрупкости жизни. Каждое имя, каждое название населенного пункта, с потрескиванием доносящиеся из динамика, звучали как эхо войны, напоминая о том, что драма немецких семей будет будоражить людей еще долго.

Правда, это уже не касалось тех, кто воссоединился с близкими, но мечта о семейном счастье часто разбивалась уже на пороге дома. С комфортом и удобствами было покончено, о них можно было забыть – жилищное ведомство начало делить квартиры и даже целые кварталы и направлять туда жителей разбомбленных домов и беженцев вместе с детьми; всем им пришлось вынужденно устраиваться в каморках, отделенных друг от друга фанерными перегородками. По распоряжению властей люди были принудительно объединены совместным проживанием, в котором тяжело было всем: слишком мало ванных, слишком мало туалетов, слишком мало личного пространства. Прежние жильцы чувствовали себя стесненными, а вновь заселившиеся – презираемыми. Это была жизнь в тесноте. Путь домой для многих семей был долгим.

Чтобы вынести об этом собственное суждение, британский издатель Виктор Голланц предпринял поездку в разбомбленные города и лично побывал в жилищах, где теснились люди. Свои впечатления он сохранил в пронзительных записях. Семь недель осени 1945 года ездил он по британской зоне оккупации. Как он сам отмечал, это было самое длительное путешествие британца по Германии сразу после войны. С его точки зрения, ответственные лица в Лондоне бросили население Германии на произвол судьбы. Голланц, поборник защиты прав человека, был в Лондоне заметной фигурой. То, что он, будучи евреем, выступил в защиту немцев, навлекло на него гнев многих недоброжелателей. А между тем он всего лишь решил объективно взглянуть на обстоятельства. Его интересовали условия жизни немецких семей.

Будучи медийным человеком, он отлично сознавал силу образов, поэтому непрерывно фотографировал, посещая Киль, Гамбург, Юлих или Дюссельдорф. Книга, написанная им после поездки в сердце тьмы, «In Darkest Germany», впечатляет не столько текстом, сколько сотнями фотографий. На одной из них стоящий в некотором отдалении пожилой господин с венчиком седых волос, сложив руки на груди, пристально смотрит в объектив. Одинокий человек под осенним дождем на фоне развалин. Этим господином был сам автор. И ничего не нужно более для того, чтобы передать всю безутешность и безнадежность катастрофы.

В ходе своей поездки по жалким семейным жилищам Голланц обнаруживал подвальные норы, со стен которых сочилась вода; бараки без крыш; квартиры, с потолков которых, словно сталактиты, толстыми пластами свисала штукатурка; оконные проемы, заколоченные картоном. Тут и там из груд пепла торчали к небу печные трубы. На одном из его снимков изображен жилой дом со снесенным фасадом; в обнажившейся квартире второго этажа мы видим семью из десяти человек, позирующих для групповой фотографии. На другой фотографии, проникнутой полным покоем, – три семьи за деревянным столом окружили своего деда.

Там, где раньше стояли жилые дома, простиралось теперь море бетонных обломков, и казалось, что это место никогда не станет обитаемым. Протоптанные тропинки вели к временному жилью, где в одной комнатке теснились представители трех поколений. Многие дети делили кровать с братьями и сестрами или с бабушкой. Кругом царило раздражение. Кислый запах стряпни пропитал одежду. Мужчины и женщины, старики и дети вынуждены были жить все вместе в тесноте крошечных помещений. Виктор Голланц покидал Германию под впечатлением тяжелой безысходности, а не облегчения. Так начиналось для многих семей воплощение мечты о нормальной жизни.