Флегонт Арсеньевич Арсеньев
Щугор
– Удивительно! Только успевай закидывать. Одно беда: худо держится на крючке белок, часто насадку срывали.
– Сколько же выудил?
– Да штук около тридцати накидал. Кроме ухи будет еще на жаркое.
На другой день, часов в семь утра, достигли мы чрезвычайно живописного места на Щугоре, известного под именем Ульдор-Кырта (железные ворота). Довольно широкая река вдруг сжимается с обеих сторон каменными стенами, представляющими вид настоящих ворот. Стены эти тянутся сажен на пятьдесят, поднимаясь от 100 до 150 футов. Они состоят из белого, превосходно выветрившегося известняка. Течение в проходе ворот необыкновенно быстрое: громко ревела здесь река, наполняя окрестность глухим однообразным шумом. По обеим сторонам лодки вода стремилась неудержимо, неся мимо нас клочья пены. Мы гребли с Алексеем изо всех сил. Лодка подавалась медленно, по куриному шагу. В самых узких местах вода яро кружилась и, разбиваясь и пенясь, массой кидалась по течению и, злобно шипя, клокотала в подмоинах отвесных стен. Когда мы, наконец, выбились из ворот и, выехав на более покойное место, взглянули на Ульдор-Кырта, то поражены были следующею картиною: начиная с самого узкого места каждый пласт известняка в воротах отходил в сторону далее предшествующего ему, отчего ворота кажутся устроенными как бы из натуральных кулис. Самые пласты обнажены, гладки И ослепительно белы, но в тех местах, где они прилегают один к другому, в узких промежутках между ними по расселинам и трещинам, сбегают в них зеленые полоски дерна и кудреватого кустарника, украшая белые стены натуральными гирляндами. Через узкий просвет ворот, как сквозь каменные рамы, видна по ту сторону широкая гладкая равнина реки; по ней, как белые лебеди, плыли в разных местах комья вздувшейся пены. В отдалении темный лес замыкал ландшафт. В плесе перед воротами, где мы находились теперь, река раскинулась в великолепнейший, широкий, гладкий, как зеркало, бассейн, обрамленный громадным хвойным лесом.
Целый день мы плыли между берегов, состоящих то из отвесных каменных стен, то из плоской лесистой равнины. Изредка попадались нам небольшие стада нырков, подпускали близко, но мы не стреляли их: и без того был велик запас дичи. За кормою лодки пускали местами блесну: раза два садилась на нее щука, да как-то срывалась: плохо закрючивало. Раз над головою перелетел громадной величины глухарь и скрылся в зубчатых вершинах леса.
– Вот глушь-то, Павел Дмитриевич, живой души нет, а какие места: не налюбуешься; с каждым поворотом реки все новые виды – один другого лучше.
– И ни одного жилья: вот это грустно. Не люблю я безлюдных местностей, – с признаком досады и скуки отвечал Мне мой спутник.
– Зато, по словам Алексея, других жителей здесь пропасть; духов разных – злых и добрых, в водах и лесах и в расселинах скал. Много, чай, рассказов об них ведется между местными жителями.
– Небогата этим фантазия здешних зырян, хоть поле, Казалось бы, для всякой чертовщины тут и широкое. Прожил я несколько времени в Олонецкой губернии, тоже в лесной стороне, между промышленниками: там куда больше басен про разные чудесные приключения; и из них есть весьма интересные легенды, хоть баллады пиши.
– Не припомнишь ли?
– Как не припомнить; вот, например, следующая. Пошёл один охотник осенью в лес за белками. Долго он ходил по лесным трущобам и уремам, но не только ничего не убил, но даже никакого зверя, ни дичи не видал. День выдался дождливый, охотника промочило насквозь. Задумал он вернуться домой и идет мимо небольшой полянки в самом глухом лесу. Смотрит, а на самой середине полянки стоит лисица, хорошая-расхорошая, и что-то роет лапой. Остановился мужик, осторожно приловчился винтовкой к деревцу и выстрелил: лисица перекувыркнулась – и дух вон. Подбежал охотник к зверю, взял его, притащил под ель, разложил пажок и начал сдирать шкуру. Выстрел был чудесный: пуля пробила грудь и в крестце вышла вон. «Славно угодил!» – подумал мужик и повесил шкуру на сучок над огнем, чтобы попровяла, и сам после этого начал закусывать. Поднялся ветер, сперва легонький, а потом скоро перешел в такую бурю, что сосны заскрипели. Шкура так и раскачивается, так и рвется с сучка; рвалась, рвалась, соскочила и упала на лисье тельце. Вдруг тельце ожило, шкура вмиг очутилась на нем, и лисица цела и невредима потихохоньку через полянку ушла в лес. Сделалось это так скоро, что охотник только успел ахнуть от страха и дива. Лисица ушла, а мужик стоит и дивится да хлопает о полы зипуна. «Не дивись! – слышит он из лесу голос. – То ли еще бывает? Спроси-ка, что было с Иваном Голым в деревне Зубарихе, на Шоле реке». Голос замолк; мелкий осенний дождь усилился, и охотник возвратился домой без всякой добычи.
Наступила весна. Мужик этот отправился в отхожий промысел – строить суда на реку Шолу, по найму от хозяина. Живет он целую весну. Раз и вспомнил он про ту деревню, о которой ему сказано было в лесу. Стал спрашивать – не знает ли кто и не слыхал ли о деревне Зубарихе. Рабочие, его товарищи из тех мест, и говорят, что есть такая деревня, в глухих лесах стоит, и дорогу к ней рассказали. Подошло два сряду праздничных дня, мужик пошел в Зубариху. Деревня эта стояла в самом заглушье, среди темного леса и была только из нескольких дворов. Нашел он в Зубарихе Ивана Голого: это был уже пожилой мужик, живший с сыном и невесткою. Разговорились. Охотник наш и спросил, какое на веку, с ним диво в лесу случилось, и рассказал ему, в чем дело.
«Да, было, – отвечал Голой, – доподлинно диво, только не со мной, а с покойным моим отцом. Назад тому лет тридцать, – говорит, – пошел отец осенью на охоту за белками. Я остался дома – недосужно было. Ходил он по лесу день, и счастья такого никогда ему не выдавалось: убил до пяти десятков белок, да пар семь рябков, да еще сколько, не знаю, тетерь, так что целая ноша к вечеру накопилась, едва вмочь носить; к тому же еще за плечами был с харчами кошель. Дошел он к вечеру до лесной избушки и расположился в ней переночевать. Освежевал, развесил шкурки, потом сварил ужин и начал закусывать. А на улице такая темь сделалась той порой, что хоть глаз выколи. Поднялся ветер, пошел дождь, лес зашумел, затрещал… ну, страсть, одним словом. „Эка погода! – думает отец. – Может, иной крещеный в лесу плутает в это время?“ Только подумал он это, слышит – к избушке кто-то бежит и охает. Дверь отворилась, и в нее, смотрит, лезет высокий рыжий мужик в армяке и острой меховой шапке. „Хлеб да соль“, – сказал пришелец. „Хлеба кушать“, – ответил отец. „Это хорошо, – говорит, – есть-то я давно хочу“. Он сел на обрубок перед столом и начал убирать варево за обе щеки. Скоро он съел все, что было приготовлено отцом, но не насытился. „Ну, потчуй же, – говорит, – коли пригласил“. Отец вытащил из кошеля каравай и положил на стол. Коврига в минуту исчезла, и тут отец заметил, что у мужика был такой большой рот, что целые ломти уходили в него, не задевая за губы. „Ну, давай, что еще у тебя там есть!“ – говорит мужик. Отец вытащил все, что было с собою запасу; тот и это все съел. „Ну, давай, – говорит, – еще!“ – „Да больше нет ничего, – сказал отец. – Вот буде хочешь – ешь белок!“ Он и белок съел. „Ну давай еще!“ – „Да вот, – говорит отец, – если душа вынесет, так собаку ешь“. Мужик схватил собаку и легонько проглотил и ее. Отец стоит ни жив ни мертв. „Ну, – думает, – съест теперь и меня“. Начал про себя читать отходную. „Давай, – говорит, – что у тебя есть еще?“ – „Больше, – говорит, – ничего нет“. – „Ну, коли ничего нет, так я тебя самого съем, только вот схожу недалеко“.
Ушел и унес порох и ружье. Остался отец безо всего. „Бежать, – думает, – догонит…“ Осовел, одно слово. Вдруг слышит, просунул кто-то голову в окно и говорит: „Беги, добрый человек, как можно скорее; в правой руке, недалеко, есть дорога, по этой дороге сейчас проедет тройка лошадей, ты и скочи на телегу да крепче держись смотри – подъедешь ты к трем соснам; у одной сосны сук самый толстый будет тянуться Над дорогой, так ты обеими руками захватись за него и повисни, а остальное тебе уж самому видно будет“. Отец бросился из избушки и побежал в правую руку. Начал выходить месяц, вызвездило и видно стало все. Не успел отец отойти и полсотни шагов, смотрит – лежит прямая-препрямая дорога, а по дороге во всю мочь скачет тройка. Попропустив ее немного, отец приловчился, схватил за задок телеги и вскочил в кузов. Лошади пуще прежнего понеслись – летели что ветер, а около дороги все лесок тянется небольшой. Сидит отец, крепко держится в телеге. Видит – сосна, там другая, вот и третья, и от нее висит над дорогой толстый-претолстый сук. Поднялся отец, подскочил на телеге и повис на суку. Сотворил молитву – смотрит: он в своей избе висит, обнявши руками воронец. Мать еще не спала – пряла лен, ужас ее взял, как увидела, что отец будто с крыши в избу ввалился. Едва розняли мы ему руки, ровно примерзли к брусу-то. Ну, не долго же он и жил после того. А ружье, собака, белки и птицы очутились на сарае.
Вот, – говорит, – какое дело было с моим отцом. А спросись он у лесового ночевать, тот и не чудил бы: изба-то эта, надо полагать, была его».
Прибыли мы к устью реки Большой Паток. Широким руслом, разливающимся по плоской равнине, соединяется он с Щугором с правой стороны. К северо-востоку, над лесистыми окрестностями Патока, возвышается гряда гор, которая по своему голому, с отсутствием всякой растительности хребту названа Мертвою пармою. Из нее вытекает необыкновенно быстрый, шумливый ручей – Мертвый Ель, тоже впадающий в Щугор. По берегам этого ручья встречаются большие валуны зеленого сланца и появляются диориты и диоритовый порфир. Вот и другие каменные ворота – Шер-Кырта (средняя скала); они состоят тоже из белых отвесных известковых скал, стесняющих с обеих сторон реку в узкое русло, с тою только разницею, что по чрезмерной глубине Щугора течение воды в них едва заметно. Скалы не ниже, как и в Ульдор-Кырте, но как вверху, так и внизу они состоят из песчаных отсыпей, то и не имеют той красоты. Третьи каменные ворота Щугора – Вельдор-Кырта (верхняя скала). Мы прибыли к ним около полудня, на третий день нашего плавания по Щугору. Погода по-прежнему стояла ведреная, солнце не заслонялось ни одним облачком; тихо, ясно, тепло, будто и не на севере. Щугор пробил эти ворота крутым изгибом. Веледствие такого положения расселины или по другим акустическим причинам, но здесь поразило нас необыкновенное эхо, повторяющее не только крик, но и слова в разговоре с удивительною ясностью раза по три и притом с значительными промежутками.
В известковой стене правой стороны ворот открывается в Щугопе трещина; из нее вырывается пенистый ручей Вельдор-Кырта-Ель, текущий по каменистым мелким переборам. При устье ручья в береговых его наслоениях господствует доломит. Мы остановились здесь. Нам хотелось осмотреть на Кырте-Ель водопад, посещенный в 1847 году профессором Гофманом, начальником Уральской экспедиции, которая снаряжена была нашим географическим обществом. Добраться до водопада берегом не представлялось возможности: стены расселины, между которой бежал ручей, поднимались так высоко и такими обрывами, что около воды не оставалось места для прохода, наверху же, по береговому обрезу, не было тропинки. Мы пошли ручьем, вброд, что было весьма удобно, так как глубина воды не превышала пяти вершков и дно оказалось твердое. За устьем, не в дальнем расстоянии, начал попадать в берегах зернистый кварцит, с примесью листочков талька и хлорита, которые все более и более преобладают, так что наконец кварцит переходит в тальковый и хлоритовый сланец. Затем начали попадаться гнейс, диорит и порфир. Это замечательно в том отношении, что присутствие упомянутых горных пород служит признаком золотоносных россыпей.
Пройдя около трех верст ручьем, мы заслышали гул водопада. С какой стороны доносился этот гул – решить было нельзя: не то он стоял в воздухе, не то вырывался из-под земли; то слышался сзади, то далеко-далеко впереди, то справа, то слева. Я приписал это необыкновенной отзывчивости эхо, играющего здесь звуками с волшебною причудливостью. Еще прошли несколько извилин, выбрались на песчаный заплеск, круто повернули около скалы, выдавшейся острым углом в ручей, и очутились перед круглым, как чаша, котлом, шагов 30 в длину и ширину, заключенным в каменные стены, достигающие футов до ста высоты. В этот Котел, с высоты по крайней мере пяти сажен, с ревом низвергался прекраснейший водопад. Мы стояли как раз перед ним. Вода разбивалась о лежащие внизу два громадной величины камня; брызги летели в воздух и стояли в нем мелкой пылью. Выглянуло солнце из-за облачка и осветило своими лучами массу движущегося водного хрусталя, загорелась в нем разноцветная радуга, а водяная пыль окрасилась ярко-лиловым цветом. Ничего подобного в природе я не видал во всю мою жизнь.
Долго мы стояли перед водопадом, долго не могли отвести глаз, очарованные его красотою. Вода крутилась в котле, как в мельничной заборове; особенно силен напор ее был на левую стену, вследствие чего образовалась в ней глубокая выбоина. Какая-то рыба беспрестанно всплескивалась около этой темной пазухи. Стада мелкой, пестренькой рыбешки, известной под именем моля, теснились по заплеску, у самых наших ног. Вдруг Алексей толкнул меня легонько локтем.
– Смотрите! Видите под берегом-то на той стороне?
– Что там такое? Не вижу.
– Выдра пробирается; видите, около камня плывет! Вот под берег направилась, в подмоину.
По указанию Алексея я оглядел зверя: темной полосой, вся вытянувшись по воде, бойко плыла выдра, то скрываясь за клубами пены, то изредка из-за них вывертываясь. Скоро она скрылась в береговую пазуху.
– Эх, ружья не взяли: убили бы! Больше десяти сажен не было, – пожалел Павел Дмитриевич.
– Может, и убили бы, да зверь-то теперь плох, еще не выкунел: проку в нем мало, – заметил Алексей.
На другой день мы достигнули устья реки Ичет (малый) Паток. Этот приток Щугора особенно славится изобилием лоха и харьюза. Рыболовные артели забираются в его верховья за этою рыбою так далеко, как только может пройти лодка. Выше Ичет Патока Щугор значительно суживается, извиваясь крутыми изгибами между каменистыми берегами, местами торчащими в реку острыми выступами. Течение здесь необыкновенно быстро: только благодаря заводям, образующимся под острыми кремнистыми косами, возможно подниматься вверх; выезжая из заводи на струю, мы едва справлялись с быстриною. Часто лодку нашу бросало с такою силою на берега, что, казалось, разобьет ее в щепы; но ловкость Алексея и его сметливость избавляли нас от опасности.
– Что это за крест на берегу, Павел Дмитриевич, в знамение какого события он тут воздвигнут? Может быть, промышленник похоронен? – спросил я Волкова, увидев на площадке одной косы старый, покривившийся крест, сделанный из чрезвычайно толстого дерева.
– А это место названо «Молебной Костью», в память одного происшествия, по случаю которого и крест поставлен. Дело заключалось в следующем: ты видишь, до какой степени в этих плесах быстр Щугор, даже в обыкновенное меженное время, как теперь. В паводки же на Урале Щугор почти мгновенно вздувается на несколько сажен выше меженного уровня и превращается в узких теснинах в страшный порог, в котором вода с бешеною силою громадным валом мчится вниз по крутому падению. Когда-то, в очень давнее время, чердынские рыбаки, промышлявшие в верховьях Щугора харьюзов и возвращавшиеся назад, были застигнуты врасплох около этих мест, подобным валом. С белою пенящейся гривою подхватил он маленькую лодочку на свои плечи и понесся с нею вниз. Челнок бросало из стороны в сторону, как легкую чурку, ежеминутно угрожая вдребезги разбить о каменистые берега. Рыбаки ожидали верной гибели. Надеяться на помощь неоткуда. Наконец, удачным поворотом волны около мыса лодчонку выбросило вот на тот пологий откос, не причинив ни малейшего вреда чердынцам. Они, в знамение счастливого избавления от смерти, отслужили здесь сами-как сумели – молебен, назвав место «Молебной Костью», и водрузили на нем этот самый крест.
