Флегонт Арсеньевич Арсеньев
Щугор

«Код – кто?» – спросил дрожащим голосом наш лоцман. И на этот спрос спокойный голос Пэдера отвечал: «Нинэм, таэ Пилип Саваяг-ыс – ничего, это Филипп из савиноборской деревни».

Действительно, это был промышленник Филипп, заплутавшийся на лесовье, потерявший матку и наудачу шедший к Печоре.

– Убедились ли после этого твои спутники, что Морт-юра существует только в воображении?

– Нисколько: случай остался сам по себе, а вера в Морт-юр сама по себе, тем более что и Филипп, присоединившийся к нашему экипажу, поддержал эту басню своими убеждениями. Но подобные россказни, – продолжал Павел Дмитриевич, великолепно знавший зырянский край, – как история о Яг-морте и Морт-юре, неудивительны между жителями пустынных и обширных лесов Припечорья, где такой широкий простор для фантазии. Но вот что изумительно, что между здешним населением упорно держатся предания о разбойниках и кладах. Основательно сомневаться, что в такой стране, как Печорский край, дикой и лесистой, малонаселенной и бедной по торговым и промышленным оборотам, существовали шайки разбойников, отнимавшие плоды тяжелых и дальних странствований бедного зырянина. Однако ж, по преданиям, разбойники были, а это наводит на мысль, что здесь существовала когда-то значительная торговля: шайки разбойников не заведутся даром в отдаленной глухой трущобе, им нечего тут делать. Вероятно, в старину, во времена участия великого Новгорода в ганзейской торговле, по рекам Сухоне и Вычегде шли через переволок между Мылвами на Печору и в Сибирь европейские товары и по этому же пути вывозились произведения Зауралья. Таким же образом двигалась торговля через реки Собь, Усу – по Печоре, Ижме и Ухте через переволок на реке Вым по Вычегде и Сухоне к великому Новгороду. Есть еще старинное предание о древнем торговом пути от Каспийского моря к северному океану; он будто бы тянулся но Волге и Каме через Чердынь на реку Вычегду и оттуда к устью Двины и даже Печоры. Вероятность торговли в прежние времена в Печорском крае оправдывается еще тем, что находили здесь во многих местах болгарские серебряные монеты; иначе как бы они могли быть занесены на глубокий север.

Рассказывают, что главным притоном разбойников были реки Ылыдзь и Малая Печора, где они без боязни совершали свои кровавые дела. И до сих пор две или три крутоберегие речки, впадающие в Ылыдзь и Печору, называются разбойничьими. Зырянские сказания насчитывают довольно много разбойничьих имен; я скажу тебе только об некоторых.

Суханов грабил сначала отдаленные от Печоры страны и, говорят, доходил до Казани. Шайка его состояла из пятидесяти человек. Преследуемые правительством, они кинулись в северные леса, где и заблудились. Суханов для спасения своей шайки и себя дал обет – в первую реку, которая попадется, всыпать золото и в первую церковь сделать вклад и потом жить смирно.

После такого обещания первая попавшаяся река была Ылыдзь, в которую разбойники высыпали мешок денег и положили под сосну клад. Затем пришли они в Печорский погост, где и жили сперва несколько дней мирно; но потом двое есаулов не выдержали и нанесли какое-то оскорбление жителям. Атаман, по рассказам одних, в негодовании на дурной поступок своих подчиненных убил есаулов, а шайка, возмутившись на это, убила своего атамана. По рассказам других, один из есаулов Суханова, лично недовольный им, подговорил шайку убить своего предводителя, выбрал удобное время и напал на Суханова с возмутившимися разбойниками, которые окружили его со всех сторон, но он перескочил через всю шайку и кинулся к воде. Атамана не допустили до воды, схватив огромным багром. Его долго и варварски мучили, наконец закопали живого в землю по шею и продержали так трое суток. Выкопанный и истерзанный, он попросил, чтобы его застрелили в щеку. Убитого разбойника похоронили близ Печорского погоста, в урочище Пэ-ла-му (Дедушкино поле); ныне оно снесено водою.

Другой разбойник – Тыл-Пур-Як был крестьянин Усть-Сысольского уезда, Деревянского общества; он имел небольшую шайку и грабил суда, плававшие по Малой Печоре и по Ылыдзи. В шайке его был есаулом какой-то Антон. Рассорившись с атаманом, он отрубил ему голову и, приняв начальство над шайкою, стал грабить по Печоре. В деревне Подчерской он завел себе притон, в который по временам приходил даже один. Боясь грозного разбойника, в особенности ножа его, с которым он никогда не расставался, крестьяне не смели взять Антона. Но однажды во время сна атамана приятель его похитил из-под подушки нож и передал его крестьянам, которые утопили Антона в четырех верстах от деревни Подчерской.

Эти-то и другие, более отдаленные разбойники, некогда грабившие по Печоре, зарывали в землю свои сокровища с разными заклинаниями, и потому преданий о кладах здесь очень много. Особенно много говорят даже в настоящее время о кладе на горе Лаз-чук, близ Троицкого погоста, под тремя березами, посаженными на кургане. На речке Дац, впадающей в Ылыдзь, говорят, есть клад, который будто бы стережет медведь, беспощадно растерзывающий всякого посягающего овладеть скрытым сокровищем. На речке Юк-со, впадающей тоже в Ылыдзь, под старым кедром зарыт целый сундук с золотом. На кедре сделаны зарубины: сверху одна большая, продольная, означающая атамана, с обоих боков, внизу две параллельные – его есаулов и потом еще сорок продольных, в два ряда, – это число разбойников, составляющих шайку. Об этом кладе ходит в народе особенная запись.

Под рассказы Павла Дмитриевича Алексей давным-давно уже всхрапывал, да и меня начала клонить дрема. Подложив дров на пажок, мы звернулись в дорожные драповые плащи и спокойно улеглись на сон грядущий.

Когда проснулись, солнце стояло уже высоко; подувал довольно крепкий северо-западный ветерок, Алексей кипятил воду в котелке на кашицу, для которой на доске, принесенной из лодки, лежал совсем распластанный и вычищенный глухарь. Чайник, висевший над огнем на другом колышке, пофыркивал кипяточком из рыльца. Сейчас же заварили чай и, достав из погребца склянку сливок от бешеной коровы (коньяку), усидели с ними всласть стаканчика по три. Затем приготовили кашицу, вроде супа, с овсяной крупою и с подправкою соленым свиным салом, – очень вкусное, никогда не приедающееся и скороспелое горячее в пути, изжарили подаренных Назаром карасей и, плотно всем этим насытившись, уложились в лодку и двинулись вверх по Щугору. Так как ветер стоял попутный, то мы распустили парусок. Небольшая, но все-таки помощь для гребли.

Версты три или четыре мы бежали Щугором между низменными берегами, состоящими из наносной равнины, покрытой то группами берез, то кустами ракитника. Далее берега стали возвышаться, растительность перешла в хвойную, в береговых отсыпях и по заплеску реки часто начали встречаться камни и темно-серый кристаллический известняк. Течение воды пока держалось еще весьма тихое. Скоро мы приплыли к рыболовной сеже, или запруде, устроенной поперек реки, вплоть от берега до берега. Мы нашли здесь двух рыбаков-зырян из Усть-Щугора, постоянно живущих на сеже в своем промышленничьем пывзане. Встреча нам была самая дружеская, искренняя, приветливая. Мы не могли отделаться от ухи из свежей лоховины. Зыряне в промышленничьем отшельничестве всегда от души рады сторонним людям, вносящим своим нечаянным появлением какую-нибудь живую струйку в их одинокую однообразную жизнь. Разговорам и расспросам при этом нет конца.

– Как в нынешнем году удачен ваш лов? – спросил одного из рыбаков на сеже.

– Не кончен еще: артели вверху, не знаем, что бог даст; а в морды ничего себе идет, изрядно, лучше лонишнего.

– Прибылен ли был весною семожный промысел? Много ли добыли?

– Да пудов полтораста на две артели добыли. Продажи по четыре рубля за пуд. Цена бы ничего, но рыбы куда меньше стало против прежних годов, и сравнить нельзя, и рыба мельче: ныне пудовая-то семга на редкость, а прежде зачастую попадались.

– Четыре рубля за пуд семги – это дешево. Печорскую семгу продают в Вологде от 12–16 рублей.

– Да это не вешнюю; это осеннюю продают по такой-то цене. За вешнюю дорого взять нельзя: засол не тот.

– Долго ли сидите на затоне, или снимаете его, как кончат неводить?

– До заморозков сидим, пока не покажется шуга (лед). Рыба все идет понемногу.

По мере того, как мы поднимались от затона выше по Щугору, течение становилось все быстрее и берега реки отвеснее, принимая все более скалистую форму. Кристаллический известняк в них являлся в значительном содержании и притом такой твердости, что при ударе давал искру. Выходя часто на берег для исследования наслоений, я находил здесь чрезвычайно много различных окаменелостей. Обрывистые, очень высокие каменные скалы, посреди плоских окрестностей, представляют из себя вид расселины, сквозь которую напором горных вод прорвалась река. Таковы почти все притоки Печоры, берущие начало с Уральского кряжа. Нередко возвышенные каменистые берега Щугора переходят в плоские наносы песка и валунов известняка, кварцита и метаморфических сланцев. Вероятно, в таких местах в древние, доисторические времена бушевали здесь громадной величины и неизмеримой глубины озера, обставленные, как фортами, каменистыми утесами.

Все труднее делалась гребля. Лодка подвигалась медленно вперед. Где было возможно – шли бечевой. Часу в пятом пополудни мы достигли устья небольшой речки, впадающей в Щугор с левой стороны. Здесь мы решили переночевать, благо место удобное и уютное. Правый берег речки изображал довольно высокую скалу, с глубокой впадиной, полого склоняющейся к воде. В этой впадине, под защитою скалы, мы и основали свою стоянку.

Приготовив все для ночлега, закусив и напившись чаю, мы с Алексеем возымели намерение сходить хоть недалеко вверх по речке. По правому ее берегу тянулась тропа, проложенная, несомненно, промышленниками к своим охотничьим путикам. Мы отправились по этой тропе. Чем далее мы поднимались вверх, тем глуше и угрюмее становился лес. Наконец, мы зашли в совершенно глухой бор, раскинувшийся по равнине. Громадные сосны, ели, лиственницы высоко поднимали свои вершины, сплетаясь ими в едва проницаемый для света зеленый свод. Этот исполинский лес поразил нас своею величавою растительностью, воистину достигшею своего апогея на дальнем севере. Тихо в нем, мертво, беззвучно, но несмотря на это он как-то давил массой жизни, неслышно, незаметно обступающей со всех сторон… Тропа уклонилась от речки влево. Пройдя версты две бором, мы натолкнулись на подошву горной возвышенности. Лес поредел и понизился. Встречались кедры со множеством шишек. Орехи их еще не вполне налились ядром. Собирание кедровых орехов (меледы) доставляет здешнему населению немаловажный доход; лет тридцать тому назад, когда кедровых лесов было больше, промысел кедровыми орехами был едва ли не выгоднее всех других промыслов Припечорья. Теперь он уменьшился более чем наполовину, чему виною сами зыряне, весьма неэкономично обращающиеся с плодоносными кедровыми деревьями. Отыскав кедр с орехами, они, вместо того чтобы взлезть на него и осторожно оборвать шишки, срубают дерево, обламывают те ветви, на которых больше шишек, и складывают их в большую кучу, которую старательно прикрывают хвоей – от кедровки, великой любительницы и похитительницы кедровых орехов. Стоит только кедровке отыскать такой склад, она непременно перетаскает все шишки в свою кладовую про запас на зимнее продовольствие. Белки тоже любят кедровые орехи и также заготовляют их для себя в дуплах деревьев и гойнах. Замечательно, что как кедровка, так и белка запасают орехи самые лучшие, крупные и непременно с полным ядром. Зыряне старательно отыскивают такие запасы и обращают их в свою собственность, нередко вынимая из дупла по четверику и более превосходнейших орехов. Обломав срубленный кедр, промышленники отыскивают следующий кедр, с которым поступают таким же образом. Потом на возвратном пути сгруживают все шишки в общую массу и переправляют к домам, где и выщелучивают из шишек орехи. Ежегодно срубая в громадном количестве кедры, крестьяне уничтожили их в настоящее время почти вконец, так что теперь хорошее кедровое дерево встречается весьма редко. Попавшиеся нам кедры были невелики – молодняк с мелкой шишкой.

Поднявшись футов на триста на гору, мы добрались до такой высоты, которая господствовала над окрестностями. Вид открылся прелестный: темным морем расстилался перед ногами лес; на востоке в отдалении вырезывался Урал – дикая каменная гряда, состоящая из беспорядочно перемешанных между собою пиков, протянутых длинными зубчатыми рядами, и из шапок с растрескавшимися вершинами. Зарево заката горело на верхушках леса. Золотистые переливы солнечных лучей причудливо играли на горных вершинах. Где-то шумел водопад. Дерево треснуло: так, само по себе, или сломался сук под ногами тяжелого зверя. Резко, необычно раздался этот треск, и снова глухая тишина, лишь нарушаемая издали доносившимся звуком журчащей воды…

На возвратном пути мы вышли на новую тропу. Она шла влево по направлению к ручью. Мы пошли по ней и скоро попали в гряду того же дремучего бора. С высокой ели слетело большое стадо красных птиц.

– Что это за птаха? – спросил я Алексея.

– А клесты. Здесь их много. Дичина тоже: печорцы их промышляют и доставляют в Чердынь, Вятку и Усть-Сысольск. В пирогах куда хороши.

– На такую маленькую и выстрела-то жаль. Стоит ли их промышлять?

– Где же стрелять! Не стреляют; сильями их ловят. Тьму налавливают.

– Как же это: на деревьях расставляют?

– Нет, не на деревьях; иначе ловят: зимой, как поуглубится снег, клест сдается к жилью, по опушке еловых лесов держится, по тем деревьям, на которых больше еловых шишек. Для ловли выбирают редколесье и нагребают на нем из снегу небольшие холманчики. Потом холманчики эти обливают красным квасом. На вершину крест-накрест вдавливают бруски с сильями из волоса. Клесты, как увидят красное, так целым стадом и спустятся на холманчик, начинают на нем бегать, рыться и попадают в силья. Большие за этой птицей не ходят; ребятишки балуются – это ихнее рукоделье. Дело-то не больно мудреное, а приучаются через него к лесу, к промыслу приохачиваются.

Вышли на берег ручья. Сдавленный песчаными крутыми берегами, он бойко летел по переборам. Местами появлялись омутки, в которых вода завитком вертелась на одном месте. В одном омуте сильно взметнулась какая-то большая рыба.

– Щука, должно быть, – заметил я, обратив внимание Алексея на всплеск рыбы.

– Кто ее знает: может быть, щука, а не то и лох.

– Ну какой там лох: зачем ему забираться так высоко в мелкую речонку?

– Что вы, помилуйте, да вы не знаете, что это за рыба: в такие ли места она забирается – поверить трудно; чуть проток маленький, только бы вода сочилась, да изредка котловинки были, – скачком, вприпрыжку, а уж заберется в самый верх и лежит себе, как боров.

– И большие?

– Большущие, фунтов по пятнадцати, по двадцати. Рыбаки по маленьким потокам забивают заязки и ставят верши. Когда начнутся осенью паводки, лох двинется вниз и попадает. А то по котловинкам и острогою бьют: вода в речонках чистая, видно до последнего камушка, большую рыбу осмотреть легко, сейчас ее и на острогу… Много лоховины так налавливают – и самой лучшей, жировой. На вольных водах она выгуливается, а в тесноте-то до того тучнеет, что как облитая салом. Из кишок жиру много натапливают.

Совсем стемнело, когда мы пришли к пажку. Павел Дмит риевич возился с ухою. Выглядев в речке на переборе много харьюзов, он ухитрился учинить великолепное уженье их на сваренный яичный белок, насаживая его маленькими кусочками на крючок.

– И хорошо брались? – полюбопытствовал я.