Флегонт Арсеньевич Арсеньев
Щугор
Около часа пролежал я на луговине без движения. Сильно начал прохватывать меня ночной холод, а подняться, походить, чтобы согреться, возможности нет: все члены отяжелели и требовали отдыха. Ночь была тихая: ни звука жизни. Вдруг донеслись до меня какие-то глухие удары. Я начал прислушиваться. Шлепанье по воде, бульканье все приближалось. Месяц выкатился из-за тучи и облил серебром расстилавшееся передо мною озеро. Вижу – какая-то темная масса движется по направлению ко мне. Что бы это такое? Слежу внимательно, всматриваюсь: лодка. Сердце взыграло радостью: «Господи! Неожиданная помощь. Но кто же здесь в этом глухом углу и ночью, зачем, что делать в такую нору?»
– Коды таны – кто здесь? – закричал я по-зырянски.
– Кодэс ен ваэ – кого бог дает? – отвечал мне густой, крепкий голос человека с лодки.
– Кывт тадче, бур март, отдав меным: мэвоши и кула чыг-понда – подплывай сюда скорее, добрый человек, помоги мне: я заблудился и умираю с голоду!
Лодка приблизилась. Едва коснулась она носом берега, как я поспешно в нее ввалился: куда и усталость девалась.
– Коды тэ сэчэм – кто ты такой? – спросил меня зырянин, увидев вовсе не своего собрата, а какого-то чужака, неведомо как сюда забравшегося. Я объяснил ему о себе подробно, и просил доставить к товарищам на устье Щугора, обещая за это вознаградить его деньгами или порохом.
– Ничего не нужно[3], какие тут деньги; на соль разве что дашь, и спасибо. Да и самому мне туда же надо: я из села Усть-Щугора, приезжал сюда рыбу ботать: вишь каких карасей наловил. – И зырянин показал мне действительно большого, фунта в полтора, карася, достав его из-под доски со дна лодки.
– Как же мы отсюда выедем? – спросил я.
– А вот все этой курьей; там будет волока: лодку перетащим. Вот вишь какая у меня для этого колесница.
В лодке лежали два колеса, выпиленные из толстого кряжа в надетые на деревянную, грубо обделанную ось, к которой привязаны для тяги две веревки вроде постромок. Такие скаты часто употребляют зыряне на волоках, когда приходится им перетаскивать лодки через речные перешейки или суходолы между шарами.
Перетащив лодку в разных местах раза, три, наконец мы добрались до Печоры. Слава богу, сердце стало на место.
– Далеко ли отсюда до Усть-Щугора?
– Да чекмоса два с лишком будет.
В чекмосе семь верст. Далеко же забрался я, путаясь в луговой низине Припечоры, в лабиринте озер и болот.
Около полуночи подъехали мы к нашей стоянке. На берегу у товарищей разведен был громадный пажок. Высокая, сутуловатая фигура Павла Дмитриевича ясно обрисовывалась против огня на темном фоне ночи.
– Ну, разодолжил! – протяжно воскликнул Павел Дмитриевич, когда я, выдвинувшись из темноты и вступив в круг яркого света, разливаемого огнем, вдруг явился перед ним, как лист веред травой.
– Куда это тебя нелегкая занесла? Мы до страсти перетревожились, думали – случилось что-нибудь. Алексей и до сих пор тебя ищет: в пятый раз его послал!
– Да и то случилось: запутался в озерах; и не выйти бы, если б здешний рыболов из Усть-Щугора не помог, – отвечал, я на вопросы Павла Дмитриевича, поспешно сбросив с себя ягдташ и с наслаждением повалившись на разостланную около костра полсть.
– Здесь это возможно; со мной в этих же местах года три тому назад такая оказия чуть не произошла, да я был с промышленниками, так те вывели. Из ума вон предупредить тебя об этом. Как же это ты, с которого места запутался-то?
– Во-первых, есть давай что-нибудь, я голоден, как акула!
– Где же рыбак-то?
– Лодку привязывает. Дай же Христа ради чего-нибудь перекусить!
– Угощу преотменно: Алексей щуку фунтов в десять вытащил на жерлицу, да я пару окуней выудил громаднейших, что твои поросята: ушицу сварили первый сорт. Сейчас разогрею.
И Павел Дмитриевич повесил котелок с остатками ухи на колышек, по-зырянски воткнутый наискось над огнем.
Зыряне весьма опытные в приспособлениях при ночлегах под открытым небом, не делают козлов для котелка, как это водится у русских, а втыкают в землю колышек таким образом, чтоб верхний конец его приходился как раз над угольями. Повешенный на колышке котелок удобнее тогда отводить от огня в сторону, когда это бывает нужно.
Явился и проводник мой.
– Вот мой спаситель, рекомендую!
– Товарища моего от злой напасти спас!.. Спасибо, дружище! Как тебя звать-то? – обратился к нему Павел Дмитриевич.
– Назар, из Усть-Щугора. Вишь, в курьях заплутался: местов здешних не знает, а я на этот раз рыбу ботать выехал.
– Возьми, брат, вот тебе за твою услугу целковый: мало, прибавлю, – сказал я, подавая Назару рублевую бумажку.
– На что мне целковый; не надо мне твоего целкового, не стоит; по пути ехал; гривенник дай на соль да порошку малость.
Я дал ему гривенник и пороху целый фунт, чем Назар чрезвычайно остался доволен, благодарил много и искренно, подарил нам пару больших карасей и, простившись, уехал.
Удовлетворив свой голод вдосталь ухою и затем напившись чаю, я сообщил Павлу Дмитриевичу подробно о своих странствованиях.
– Чего ж ты боялся без огня остаться; огонь всегда достать можно, когда ружье да порох есть: надави пороховой пыли, обваляй в ней кудельный пыж и выстрели легоньким холостым зарядом; пыж затлеет, а ты к нему сухой травы подложи, раздуй – вот тебе и огонь…
– Знаю! Да в тот раз, когда отчаяние меня пробирать начало, всякое соображение из головы вон повыскочило. После, может быть, и обдумался бы. Но скажи пожалуйста – где же Алексей-то? Как бы и он не заблудился?
– Не заблудится: не впервые в здешних местах, да и матка[4] с ним.
– И я, в сущности, не заблудился: Печора у меня была постоянно перед глазами, в каком направлении наша стоянка – я знал, но запутался в неисчислимом множестве озер и курей и не мог найти из них выходу; то же может случиться и с Алексеем, – возразил я.
– В курьях он отыскивал тебя днем, а теперь пошел вверх по Щугору: нечего тревожиться, придет, – успокаивал меня Павел Дмитриевич, подкидывая на пажок дрова.
Глухая, тихая, звездная ночь. Впечатления ночного мрака подкрадываются в душу, словно в ней самой сгущается этот мрак. Ни малейший шелест не нарушал тишины. Закатился месяц. За кругом света от огня темнота казалась совершенно черною и непроницаемою; зато ближайшие предметы к огню освещались необыкновенно ярко, так что каждый листочек ветлы, под которою разложен был пажок, отчетливо обрисовывался в воздухе. Вдруг выстрел; эхо как-то глухо, отрывисто на него откликнулось и замерло.
– Это Алексей сигнал подает, – заметил Павел Дмитриевич, взял мое ружье и выстрелил в воздух. – Спрячься! Скажу, что ты не пришел, напугаю его: на поиски, мол, опять надо идти! То-то охать да стонать будет.
– Притомился, брат, я: не до того мне, да и около огня так развалило, что и встать не хочется; какие тут прятки!
Через четверть часа явился Алексей, увидел меня и обрадовался.
– Слава богу, отыскался. Где пропадали?
– Путался в курьях, кабы не зырянин здешний, и не вышел бы.
Рассказал я и Алексею, как было дело. Пожалел и поахал он обо мне, не менее пожалел и об утках, оставшихся зря, занапрасно на курье.
– Не благословись пошли; поглумилися над вами вэрса, а может, и куль-ва[5], подшутили, – добавил он в заключение своих соболезнований.
– Надо полагать, что они; а много их здесь живет?
– На каждом месте их тьма-тьмущая, особливо в здешних трущобах им житье привольное, церквей мало, ну и варзают.
– По этой части не знаешь ли ты чего-нибудь такого? Порассказал бы!
– Со мной не случалось, а с иными промышленниками всего бывало: блудились и пропадали, в домы свои не возвращались. Многим Морт-юр казался.
– Кто такой Морт-юр?
– А безголовый человек такой ходит по речонке, что в Ылыдзь впадает.
– Басня эта мне знакома, – заговорил Павел Дмитриевич, закуривши папироску и разлегшись рядом со мною на полсть. – Здесь Морт-юра мало знают; предание об нем всецело хранится между жителями Печорского верховья. Тебе известно, что Печора при выходе из Пермской губернии в Вологодскую, в тридцати верстах от знаменитой в том крае Якшинской пристани, называется Малою Печорою. Это название она удерживает за собою до впадения в нее реки Ылыдзи, которая течет, как и Щугор же, от Уральского хребта и, не уступая по обилию воды самой Печоре, увеличивает эту реку от слияния с нею более нежели вдвое, так что после впадения Ылыдзи Печора называется уже Большою. В Ылыдзь, верст около полутораста вверх от ее устья, вливается небольшая, извилистая и быстрая река Морт-юр.
– Постой, однако ж, как же это: то Морт-юр – безголовый человек, то река? Не понимаю.
– А вот слушай! Морт-юр в прямом переводе значит человечья голова. Давно тому назад речка эта была безымянная. На берегах ее начал появляться безголовый человек; с тех пор она и получила название Морт-юр. Почему появлялся безголовый человек на берегах этой речки, рассказывают следующее предание. Когда-то два товарища-промышленника охотились тут на птицу и разного зверя. Одному из них счастливило необыкновенно: много убил он рябчиков, куниц, белок, даже несколько штук соболей хранилось у него при ночлежном пывзане[6] в шамье[7] за своими метками. Другому вовсе несчастливило: измученный, усталый и постоянно с пустыми руками возвращался он на место ночлега и, видя необыкновенную удачу своего товарища, начал сильно завидовать ему. Кончилось тем, что неудачно охотившийся промышленник убил своего товарища в то время, когда тот наклонился к речке пить, отрубил ему голову, далеко забросил ее в чащу леса, а труп столкнул в воду. С тех пор обезглавленный человек ищет в темные осенние ночи своей головы, пугая случайно заходящих на речку Морт-юр промышленников.
По поводу Морт-юра со мною в тех местах случилось небольшое приключение, – продолжал Павел Дмитриевич. – Это было лет пять-шесть тому назад, в самый разгар лесной деятельности Латкина и компании, сгубившей множество печорских лесов, заготовляемых для заграничного отпуска, почти что несостоявшегося. В то время работал здесь уполномоченный от компании, некто Газе, господин характера твердого и воли несокрушимой, имевший железное терпение прожить лето безвыездно в лесах Припечорья. Лиственничный лес ценных сортиментов в среднем Печорском бассейне подобрался. Газе командировал меня на разведки в верховьях Печоры, поручив сколь возможно далее подняться по Ылыдзи и осмотреть речки, в нее вливающиеся, в особенности Морт-юр, где, как нам сказывали, сохранилось много хорошего лиственничного леса. В здешних широтах летние ночи почти неприметны: читать очень мелкую печать в них можно насквозь; но осенью ночи бывают до того темны, что не уступают знаменитым воробьиным ночам Малороссии. Можешь себе представить, какой мрак в такие ночи покрывает воды маленькой речки, излучисто текущей по дремучему лесу и над которой между деревьями прорезывается лишь узенькая полоса небесного свода. Небесный же свод в эту пору не теплится ни одной звездочкой, а бывает покрыт густым слоем туч, из которых сыплется не дождь, а какие-то мелкие-премелкие, частые, насквозь пронизывающие капли – жмычка, как называют промышленники.
Была уже глубокая осень, когда я с четырьмя рабочими отправился вверх по Печоре, по которой предстояло проехать до устья Ылыдзи восемь зырянских чемкосов, или пятьдесят шесть верст с небольшим хвостиком, при переложения чемкосов на версты. Из числа рабочих на моей лодке один по имени Пэдер (Федор) не был печорский уроженец, но зашел сюда из любознательности с Удоры, другой зырянской стороны, лежащей в северо-восточной части Яренского уезда по рекам Вашке, Елве и Ирве. Удорские зыряне во многом отличаются от зырян – обитателей Печоры, Вычегды, Сысолы и Лузы; даже язык их имеет много особенностей, не вполне понятных не туземцам. Пэдер отличался совершенным отсутствием суеверия, что великая редкость между зырянами; и страстной охотой к пению. Это последнее достоинство он выказал ранее, чем скрылись от нас крайние дома поселения правого берега Мылвы. Голос певца был чрезвычайно чистый и приятный тенор. Сначала я не мог разобрать длинной протяжной песни, которую пел он, хотя напев напоминал известную русскую песню «Зеленая ивушка». Когда же вслушался хорошенько в его тонкие протяжные и как бы ласкающие звуки, усвоил несколько слов из песни, то понял, что это точно была «Ивушка», буквально переведенная на зырянский язык. Замечательно, что у зырян нет родных песен. Душевные восторги, излияния горя и радости не отразились у них в песне, для которой оказался слишком бедным их язык. Вообще же зыряне петь очень любят, но поют русские песни, часто не понимая их слов.
В два дня мы проехали по Ылыдзе пятнадцать зырянских чемкосов, или сто русских верст с походцем, и достигли наконец устья таинственного Морт-юра, имеющего при впадении до пятнадцати сажен ширины. В продолжение этих двух дней ничего особенного с нами не случилось, только множились и плодились рассказы о похождениях безголового человека, по мере приближения к месту его воображаемого появления, и часто слышались в носу или корме лодки, смотря по месту, где собиралась компания, известные восклицания: «Ну вот, ладно, хорошо!» – непременно сопровождающие каждый зырянский рассказ, да скептические замечания невозмутимого Пэдера, оканчивавшего всякое мудреное повествование словом: пэръялан – надуваешь, обманываешь. Напрасно мой красноречивый лоцман – Иван Казаков приводил множество примеров и доказательств, напрасно говорил, что «ачись синтэм старик вичкодорыс адзилыс – сам слепой старик из погоста видел». Непременным следствием рассказа из уст неверующего и неумолимого Пэдера было то же: «Пэръялан, вок, пэръялан – надуваешь, брат, надуваешь». Уж как он его ни уговаривал, сколько ни называл Пэдера и «сё шайт Удоръыс – сто рублей с Удоры», и «зарни морт – золотой человек», Пэдер не поддавался, а мы все ехали, да ехали вверх по Ылыдзе.
В устье Морт-юра сделали привал, зажарили на сковороде и съели несколько шанег, лепешек из пшеничной муки на коровьем масле (любимое кушанье зырян) и, отдохнувши хорошенько, отправились по Морт-юру против извилистого довольно быстрого течения.
В конце первых суток плавания по этой речке нас застала темная, непроглядная ночь. Ни одной звездочки на облачном небе, а на воде мрак и тьма такие, что с кормы не видно было мачты, стоявшей на конце берестяной палубы. Плыли молча; рассказы прекратились, даже Пэдер перестал мурлыкать свою любимую «Ивушку», как вдруг на левом берегу посреди непроницаемого мрака сверкнул огонек. Жилья не было на сотни верст кругом, зырянам-промышленникам было еще рано заходить в глубь лесов, и у всех на языке шевелилось слово «Морт-юр», а лоцман Иван Казаков многозначительно толкнул Пэдера и благоразумно надвинул лузан (наплечник из домашнего сукна с внутренними сумами – спереди и сзади – для склада дичи) себе на голову… Весла перестали действовать, руки гребцов невольно опустились, и лодка остановилась…
«Мый оны кэрны – что теперь делать? – спрашивали шепотом друг у друга испуганные зыряне. – Омель делэ якшасьны Морт-юр код – плохо иметь дело с Морт-юром». Пэдер, схватив свою длинную винтовку-моржовку, выскочил на берег и исчез по направлению к огню. Посреди мрака и тишины не было слышно ни малейшего шелеста шагов удалого удорца; он полз, как умеют ползать только зыряне-промышленники, подбираясь к дорогой добыче. Вся компания притаила дыхание и с нетерпением ожидала, что будет. Через четверть часа самого напряженного ожидания, посреди торжественной тишины, оставшиеся на лодке услышали глухой оклик, обыкновенный между зырянами: «Код крещеный – кто крещеный?» Сперва глухо, протяжно, потом с угрожающим выражением, и на минуту все смолкло… Затем разделился огонь На две светлые точки, которые быстро стали приближаться к лодке. Лоцман Иван не вытерпел и оттолкнул лодку от берега, осенив себя крёстным знамением. Вскоре показались на берегу три темные фигуры: Две большие с головнями в руках и третья поменьше. В одной компании узнала своего Пэдера, другая принадлежала неизвестному охотнику, а третья – собаке.
