Фернандо Арамбуру
Родина
13. Пандус, ванная, сиделка
Мирен сразу правильно оценила ситуацию. Если бы они жили не на первом этаже, пришлось бы менять квартиру и переезжать. Почему? Черт, да потому, что мы не смогли бы каждый день затаскивать и спускать Аранчу на инвалидной коляске по лестнице. Ты себе это только представь! А так всего три ступени отделяют площадку, куда выходит дверь их квартиры, от улицы и двери подъезда. Невысоко, конечно, но и с этими ступенями тоже проблема, долго им такого не выдержать.
– Тебя целыми днями нету дома, а у меня сил не хватает. Того и гляди грохнусь на улице с каким-нибудь приступом. Тогда что делать? Просить у прохожих помощи? Оставлять Аранчу у подъезда?
Короче, она велела мужу что-нибудь сообразить, и Хошиан, недолго думая, надел свой берет и отправился в “Пагоэту”, а оттуда, наслушавшись советов друзей, – в мастерскую к столярам, где и заказал пандус. Столяр, все хорошенько промерив, пандус изготовил, попробовал и установил. И в одно прекрасное утро соседи по подъезду обнаружили, что три четверти ширины их небольшой лестницы теперь заняты несуразным деревянным пандусом, который к тому же выдвигался еще примерно на полметра от нижней ступеньки вперед на покрытый плиткой пол подъезда, чтобы спуск был более плавным. Хошиан и Мирен попробовали поднимать и спускать по нему коляску, сперва пустую, без Аранчи, потом уже и с ней – и оказалось, что отныне можно будет без труда вывозить дочку на прогулку.
Для прочих жильцов на лестнице оставался узкий проход, если, конечно, они не станут подниматься и спускаться по пандусу, как это уже делала ребятня, а именно это посоветовала Мирен тому, кто пожаловался, что такие переделки надо согласовывать с соседями:
– Слушай, а ты ходи по пандусу. Какая тебе разница?
Двойная проблема. Для соседей – что кто-нибудь поскользнется и сломает себе хребет. Для нас – что каждый раз, когда кто-то идет по пандусу, шаги слышны в квартире и ночью бывает невозможно уснуть. Хошиану в баре опять дали совет: пусть прибьет сверху ковровое покрытие. И как нам самим такое не пришло в голову раньше? Ведь тогда и не поскользнется никто и шаги будут приглушаться. Они затянули пандус ковролином, вернее, затянул один их приятель – сперва прилепил ковролин столярным клеем, а потом еще и закрепил гвоздями для прочности.
Хошиан озабоченно:
– Только пусть ноги вытирают. Даже подумать боюсь, во что это все превратится, когда на улице дождь пойдет.
Соседи роптать не стали, а может, просто решили не ссориться с семьей, у которой сын связан с ЭТА, во всяком случае, свое недовольство они оставили при себе, все, кроме одного, по имени Аррондо, и жил он на третьем этаже с правой стороны. На самом деле это жена послала его, чтобы он потребовал немедленно убрать пандус. Лестница, мол, принадлежит всем; а ее мать, которой исполнилось восемьдесят восемь лет, не в состоянии там пройти – и так далее. Они с Мирен еще раньше поскандалили у церкви после мессы – прямо как две тигрицы: глаза злые, зубы стиснуты, губы выгнуты презрительной дугой. И в субботу Аррондо, человек неразговорчивый, но сильный, спустился к ним и сказал как припечатал: или они убирают пандус, или он сам его уберет, и пошли бы вы все на…
Дверь ему открыла Мирен. Хошиан спрятался на кухне.
– Ничего ты не уберешь.
– Не уберу, говоришь?
Между прочим, этот Аррондо, он хоть силой и не обделен, но не видит дальше своего носа. Не подумал, не прикинул последствий, послушался жены. Короче, снял он пандус и кинул в угол, где висели почтовые ящики. Ах ты так, Аррондо! Теперь пеняй на себя!
Потому что Мирен прямо в чем была, даже не сняв фартука, прямо в тапочках бросилась в таверну “Аррано”. Было еще утро, и люди там собраться не успели. Но хватило и двоих. Двадцати минут не прошло, как Аррондо вернул пандус на прежнее место. И больше никаких жалоб от него не было. Там пандус и стоит до сих пор, неказистый, зато удобный.
Хошиан: можно было бы все сделать и по-другому. А как по-другому? Как по-другому, он и сам толком не знал, ну, потолковать с ним по-хорошему.
– Так чего ж ты не вышел и не потолковал, раз такой умный?
Но пандус на лестнице стал не единственной переменой, на которую им пришлось пойти, чтобы сделать жилье удобным для Аранчи. Ванную с туалетом они переделали целиком. И, честно сказать, даже сравнить нельзя с тем, что было раньше. Взявшись за это дело, они пользовались инструкциями, которые нашли в брошюре, которую им вручили в Центре реабилитации. Часть денег дал Гильермо. Мирен: еще бы, он же мечтал избавиться от нее как можно быстрее. Ага, вот вам ваша инвалидка, возвращаю, а я уже нашел себе другую, которая будет меня ублажать. Детей он оставил у себя. Мирен в церкви: святой Игнатий, молю тебя, накажи ты его, а уж каким способом, это тебе виднее. И еще верни мне внуков и вызволи Хосе Мари из тюрьмы. Если сделаешь мне все это, никогда больше ни о чем тебя не попрошу. Клянусь, что не попрошу.
Короче, к тому дню, когда Аранча перебралась к ним, ванная у них была как в пятизвездочном санатории: душевая кабина без поддона и без ступеньки, чтобы туда легче было попасть. Что еще? Крепкие ручки, противоскользящий коврик, шаровой кран. Короче, все, как советовала директорша Центра реабилитации и как было прописано в брошюре.
Но, чтобы вымыть Аранчу должным образом, нужны были все-таки два человека. Одна Мирен с этим никак не могла справиться, ведь Аранча, поначалу такая тощая, теперь растолстела и весила порядочно. А ее надо раздеть, усадить на специальный стул для душа, намылить, вытереть и снова одеть.
– Да ладно, чего ты мне объясняешь, я и без тебя это знаю.
И Хошиан, который торопился поскорее улизнуть в бар, чтобы поиграть там в карты, охотно согласился с тем, что придется нанять помощницу, потому что Мирен ни в жизнь бы не согласилась с тем, чтобы Хошиан видел/трогал/держал голую Аранчу, хоть он ей и отец. Об этом даже речи быть не могло.
Наутро заходит Хошиан на кухню – и что он видит? Небольшого росточка женщина с узкими, какие бывают у индейцев, глазками и длинными черными гладкими волосами, сверкая при улыбке двумя рядами белых зубов, почтительно его встречает, называет сеньором – сеньором! – и говорит:
– Доброе утро, сеньор. Меня зовут Селесте, к вашим услугам.
Она из Эквадора. Очень славная, а? И вежливенькая.
Хошиан ночью в постели:
– Откуда ты ее вытащила?
– Ну, порасспрашивала там да сям. Видел, какая она чистоплотная и старательная?
– Я спрашиваю, откуда ты ее вытащила.
– А я отвечаю: порасспрашивала людей в мясной лавке. Хуани говорит: послушай, я знаю тут одних из Эквадора, женщина убирает квартиры совсем задешево. Живут они там, внизу, почти у самого моста. Муж что-то развозит на фургончике. Так мне сказала Хуани. А вчера, когда я гуляла с Аранчей, кое-что про эту женщину разузнала, и вот она здесь. Настоящее сокровище. Я рассказала ей, что один мой сын живет в Андалусии и что я езжу к нему раз в месяц. Селесте говорит, чтобы я не беспокоилась, что она присмотрит за Аранчей.
– И сколько ты ей собралась платить?
– Десять евро за каждый визит.
– Не много.
– Они бедные. Она и за это будет благодарна.
14. Последние посиделки
Биттори любила тосты с мармеладом и кофе без кофеина из аппарата, Мирен отдавала предпочтение шоколаду с чуррос. Хотя от них, от этих чуррос, только толстеешь! Ну и ладно. Все ли было между ними двумя хорошо? Даже очень хорошо, ближе подруг вообразить невозможно. Субботы они чередовали: в одну ходили в кафе на проспекте, а в следующую – в чуррерию[17] в Старом городе. И всегда только в Сан-Себастьяне. Называли они его то Сан-Себастьяном, то Доностией[18]. Доностия? Ну, пусть будет Доностия. Они начинали разговор на баскском, переходили на испанский, потом снова на баскский…
– Скажи, а ты можешь себе вообразить, как бы оно все сейчас обернулось, если бы мы с тобой тогда ушли в монастырь?
И они смеялись. Сестра Биттори, сестра Мирен. И все в таком духе. Специально ради этих субботних встреч обе делали прически в парикмахерской, а потом сидели вдвоем и перебирали местные сплетни, с полуслова понимая друг друга, хотя часто трещали в два голоса. Ругали падкого на женщин священника, перемывали косточки соседкам. Они всё между собой обсуждали – и домашние дела, и даже постельные. Волосатую спину Хошиана или не всегда пристойные ночные причуды Чато. Всё, оно и значит всё.
Но касались и другого:
– Мы знаем, что он во Франции, но где именно, непонятно. Наконец-то этот разгильдяй нам написал. Бедный Хошиан уже спать перестал от огорчения. Все спрашивает, за что на нас такая беда свалилась.
В ту субботу они угощались тостами с мармеладом. День выдался дождливый и ветреный. Кофейня была переполнена. У них имелось свое любимое место в углу, где можно было разговаривать без помех.
– Само письмо я тебе принести не смогла. Хосе Мари не велел никому показывать. Так и написал: чтобы мы сразу письмо порвали. Ну, я его – раз-раз, и все, – хотя мне письма было очень жалко, а как ты думала? Зато Хошиан прямо скандал закатил. Неужто, говорит, ты не понимаешь, что письмо можно восстановить, если соединить по кусочку. Ну, коли так, говорю, возьми и съешь его. А он схватил спички и сжег обрывки в кухонной раковине.
Письмо занесла вчера вечером подружка Хосе Мари – или как там их теперь называют. Потому что, по словам Мирен, эти нынешние молодые люди спариваются как кролики. Еще бы, сколько всяких средств появилось, чтобы не забеременеть. Она часто это повторяла. А Биттори ей поддакивала. Обе были уверены: не повезло им – родились лет на тридцать раньше, чем следовало. Франко, священники, боязнь пересудов – и вообще, они в те времена были слишком наивными. Так, во всяком случае, подруги думали сейчас и, пока сидели в кофейне, все поглядывали на соседние столики – а вдруг кто-то рядом держит ушки на макушке.
– Почему, спрашиваешь, он не послал нам письмо по почте? Какая почта, об этом не может быть и речи. Они используют только свои каналы. Адреса отправителя там, разумеется, тоже не было. Так мы и не узнали, где он пропадает. Навещать их запрещено. А ведь еще несколько лет тому назад запросто можно было пересечь границу и повидаться, отвезти одежду и все, что нужно. Сейчас приходится соблюдать осторожность, потому как фашисты их повсюду выслеживают.
– А ты не боишься за него?
– Хошиан – да, он боится. Хошиан порой даже в бар не идет, все телевизор смотрит: вдруг фотографию Хосе Мари покажут. А вот я совершенно спокойна. Я знаю своего сына. Он умный и сильный. Сумеет за себя постоять.
Жуя тосты и прихлебывая кофе с молоком, Мирен наизусть цитирует отрывки из письма. Мы, мол, не должны обращать внимания на слухи. Люди говорят то, чего не знают. Тем более – на вранье газетчиков. Для него борьба за свободу нашего народа – это священный долг. А если кто начнет говорить родителям, будто он спутался с бандой преступников, пусть не верят, он все готов отдать за Страну басков, а также за права тех людей, которые любят жаловаться, но сами ничего не делают. В наших рядах много gudaris[19], пишет он. И с каждым днем их становится все больше. Это цвет баскской молодежи. И под конец: “Я вас люблю. Часто вспоминаю брата и сестру. Крепко целую и надеюсь, что вы мной гордитесь”.
Кошка бесшумно приближается. Запрыгивает к Биттори на колени и терпеливо ждет, пока ее погладят. Пальцы хозяйки проверяют, не слишком ли тесен ошейник, играют кошачьими ушками, касаются век, которые остаются прикрытыми, так как кошке все это нравится. Биттори говорит, проводя ладонью по ее спинке и слушая, как кошка мурлычет: знаешь, я ведь тогда и взаправду сильно расстроилась, Уголек. В самом деле расстроилась. Из-за сына моей лучшей подруги, который бросил работу, ушел из команды по гандболу, оставил невесту – ну, или полуневесту, – чтобы присоединиться к банде головорезов, которая регулярно совершает убийства.
А что Мирен? Так вот, Уголек, раз уж ты сама меня об этом спросила, я тебе скажу, что думаю. В глубине души – и да простит меня Чато – я Мирен понимаю. Понимаю, почему она вдруг так переменилась, хоть и не одобряю. За время между двумя нашими встречами – в кафе на проспекте и следующей, в Старом городе, – моя подруга Мирен переменилась. Да, вот так сразу стала другим человеком. Если говорить коротко, она приняла сторону сына. И у меня нет ни малейших сомнений, что до такого вот безудержного фанатизма ее довел материнский инстинкт. На месте Мирен я, возможно, вела бы себя точно так же. Разве можно отвернуться от собственного сына, даже если знаешь, что он творит зло? До тех пор Мирен совершенно не интересовалась политикой. А меня политика и тогда не интересовала, и сейчас не интересует, а уж мужа моего тем более. Все мысли Чато были о семье, по воскресеньям – о велосипеде, в остальные дни недели – о его грузовиках.
Можно ли назвать их националистами? Да ни за что на свете. Ну, если только не считать того, что в день выборов они голосуют за здешних. Я, например, милый Уголек, никогда не слышала от них ни слова про политику. То же самое скажу про Аранчу, а может, и того не скажу. Младший? Ну, тот всегда был настоящим ангелом. Если честно, не верю я, чтобы они учили своих детей кого-то ненавидеть. Друзья, дурная компания – вот кто замутил мозги этому негодяю, вбил ему в башку идеи, из-за которых он разрушил жизнь многих и многих семей. И при этом наверняка считает себя героем. Говорят, он из самых упертых. Из самых упертых или из самых безмозглых. Он ведь понятия не имеет, с какого конца книгу начинают читать.
Ровно через неделю, в следующую субботу, я в первый раз заметила, как Мирен переменилась. После чуррос с шоколадом мы с ней, как всегда, пошли к автобусной остановке. И что мы увидели? Очередную демонстрацию на бульваре. Ничего нового: плакаты, независимость, амнистия, gora ETA[20] и так далее. Людей довольно много. Два или три лица – знакомые, из поселка, дождь, зонты. И вместо того, чтобы уйти подальше от этой толпы, Мирен говорит мне: ну-ка, пошли и мы. Схватила Биттори за руку, дернула, и они вдвоем оказались среди демонстрантов, именно что в самой середине. Мало того, Мирен вдруг начала во всю глотку выкрикивать те же лозунги, которые орали вокруг: “Это вы фашисты, это вы террористы!” А Биттори шла рядом с ней – слегка обескураженная, но все-таки шла рядом.
Тогда она еще ничего не знала. Чато ей ничего не рассказал. Вот так-то, Уголек. Эта упрямая башка, мой муж, решил все от меня скрыть. Чтобы защитить нас, как он потом объяснил. Хорошенькая защита! Нас ведь всех запросто могли взорвать, подложив бомбу.
Биттори впервые услышала о письмах от Мирен, а той рассказал Хошиан, узнавший о них от самого Чато, там, на огороде, в тот день, когда Чато привез ему грузовик земли из Андосильи. Мирен, конечно, и вообразить не могла, что ее подруга не в курсе дела.
– Встретиться с ним нет никакой возможности. Потому что, если бы мы могли с ним встретиться, давно бы уже сказали: слушай, поговорил бы ты со своими шефами, пусть оставят наконец Чато в покое.
Биттори насторожившись:
– Оставить в покое моего мужа?
– Ну, это из-за тех писем.
– Из-за писем? Из-за каких писем?
– Ой, а ты разве ничего не знаешь?
15. Встречи
На могильной плите два белых, уже засохших пятна от птичьего помета, а одно побольше натекло на имена, выбитые на камне. Она с ненавистью подумала о проклятых голубях. Птичка, казалось бы, ну как из нее может столько дряни вывалиться? Здесь ведь сотни, тысячи – бог весть сколько – могил, так нет же, этим сволочным голубям понадобилось сесть именно сюда, чтобы обгадить могилу Чато.
– Они тебе, что называется, удружили, дорогой. Это, наверное, принесет тебе удачу.
Вечно она со своими шуточками. А что еще ей остается делать? Изо дня в день растравлять собственные раны? Биттори, как смогла, с помощью сухих листьев и пучков травы, вырванной там и сям, очистила плиту. В остальном понадеялась на ближайший дождь. Это она прошептала, глянув на небо над городом, где маячило одно-единственное далекое облачко. Потом, как всегда, постелила на плиту кусок полиэтилена и платок.
– А я ведь теперь каждый день бываю в поселке. Иногда беру с собой еду, чтобы там разогреть. И знаешь, поставила на балкон герань. Да, ты не ослышался. Огромный красный куст – чтобы они знали, что я вернулась.
И еще она рассказала ему, что больше не сходит с автобуса у промышленной зоны. А позавчера – хочешь верь, хочешь нет – я собралась с духом и зашла в “Пагоэту”. Времени было одиннадцать утра. Посетителей мало. На первый взгляд никого из знакомых. За стойкой стоял сын хозяина. Биттори уже несколько дней мучило желание заглянуть наконец, спустя столько лет, в бар. Сейчас ей даже пить не хотелось. Ни пить, ни есть, а если подумать как следует, то и любопытства особого не осталось, было что-то более сильное, бушевавшее у нее глубоко внутри.
– Ну теперь-то я и сама понимаю, в чем было дело.
На улицу долетал из бара привычный гул голосов, порой прерываемый смехом. Войти или нет? Она вошла. И сразу наступила тишина. В баре находилось около дюжины посетителей. Она не считала. И все они вмиг смолкли и отвели глаза. Куда они их отвели? А туда, где не было ее. Парень, который водил тряпкой между тарелочками с пинчос[21], тоже не смотрел на Биттори. Ее окружало молчание. Агрессивное, враждебное? Нет, скорее в нем сквозили удивление и недоумение. Так ей, во всяком случае, показалось.
– Знаешь, Чато, такие вещи легко угадать.
Барная стойка имеет форму буквы L. Биттори села у самой короткой ее стороны, спиной к двери. Воспользовавшись тем, что на нее вроде бы не обращали внимания, она оглядела зал. Пол, покрытый двуцветной плиткой, вентилятор у потолка, полки с рядами бутылок. Если не считать каких-то мелких деталей, все было таким же, как всегда, как прежде. Таким же, как тогда, когда она заходила сюда, чтобы купить своим маленьким детям мороженое на палочке. Незабываемое апельсиновое и лимонное мороженое из “Пагоэты” – которое представляло собой всего лишь замороженные в специальной форме напитки, с торчащей наружу палочкой, чтобы удобно было держать.
– Там почти ничего не изменилось, клянусь тебе. Столы, за которыми вы, мужчины, играли в карты, стоят на прежних местах, придвинутые к обшитым деревом стенам. Обеденный зал – в глубине. Туалет – вниз по лестнице. Правда, нет больше ни настольного футбола, ни машины с шариками, которая так ужасно грохотала, зато есть игральный автомат. Больше ничего нового я там не обнаружила. Да, еще на барной стойке стоит кружка, куда кладут деньги для заключенных. На стенах – футбольные афиши и реклама круизов вместо прежних афиш боя быков, вот и все. У меня создалось впечатление, что баром сейчас управляет сын.
Наконец он подошел и к ней:
– Что желаете?
Ей хотелось встретиться с ним взглядом, но не тут-то было. Парню было лет тридцать с небольшим. Серьга в ухе, волосы на груди, торчащие из-под расстегнутой сверху рубашки. Он продолжал орудовать тряпкой, но теперь не там, где прежде, на расстоянии двух-трех метров от Биттори, а прямо у нее перед носом. Она спросила, только чтобы заставить его заговорить, есть ли у них кофе без кофеина из аппарата. Есть. Остальные посетители вернулись к своим разговорам. Биттори не узнавала их лиц. Хотя вон тот, с седыми волосами, это, случайно, не…
– У меня нет ни малейшего сомнения, что все они думали об одном и том же. Здесь жена Чато. Когда я выходила, мне страшно хотелось обернуться и спокойно сказать им с порога: да, я Биттори, ну и что тут особенного? Разве мне запрещено находиться в моем родном поселке?
Нельзя показывать свои переживания. Нельзя плакать на людях. Надо прямо смотреть им в глаза, как в объектив фотокамер. Она поклялась вести себя только так, еще когда стояла в танатории перед гробом Чато.
– Сколько я вам должна?
Бармен сказал, но так и не поднял на Биттори глаз. Чтобы не рыться в кошельке, она протянула ему бумажку в десять песет. Дожидаясь сдачи, переместилась ближе к углу буквы L. Там она и стояла. Что? Да кружка же! С приклеенной спереди надписью: “Dispersiorik ez”[22]. Биттори жгло изнутри безумное желание, которое опускалось сверху по левой руке до локтя, до кисти, до мизинца. Только бы они не увидели, только бы не увидели. Почти против собственной воли она вытянула палец и провела ногтем по нижнему краю кружки. Всего полсекунды – и Биттори отдернула палец, словно коснулась огня.
– Только не проси, чтобы я тебе объяснила, зачем это сделала. Я и сама не знаю. Как-то само собой получилось.
Она вышла на улицу. Синее небо, машины. И еще не дойдя до угла, увидела ее.
– И поначалу даже не узнала.
Но когда поняла, кто это… Господи! Я застыла как вкопанная, так это меня поразило. А еще я почувствовала что-то вроде боли в груди. Как говорится, не могла ни охнуть, ни вздохнуть.
Они продолжали свой путь, а Биттори так и стояла столбом. Словно вросла в землю. Но разве…
– Подожди, сейчас я тебе все расскажу.
Биттори шла по солнечной стороне улицы. По противоположной стороне спускались какие-то люди, среди них низкорослая женщина с узкими, какие бывают у андских индейцев, глазками. Из Перу, наверное, или откуда-то оттуда. Так вот, эта перуанка толкала перед собой инвалидную коляску, а в коляске сидела женщина – голова чуть склонена набок, одна рука прижата к телу, словно разжать руку ей было не под силу. А вот другой рукой она двигала вполне свободно.
– И только тут я сообразила, что она подает мне знаки. Женщина мотала рукой на уровне груди, словно здороваясь со мной. И смотрела на меня, но не прямо. Не знаю, как тебе лучше объяснить. Лицо повернуто, улыбка во весь рот, но перекошенная, так что в уголке губ даже появилась капля слюны, глаза прищурены. С первого взгляда узнать ее было никак невозможно, клянусь тебе. Казалось, все ее тело сотрясают судороги, понимаешь? Так вот, это была Аранча. Ее парализовало. Не спрашивай, как с ней такое случилось. Однако перейти улицу и спросить ее я, само собой, не решилась.
Биттори в точности не поняла, то ли Аранча таким образом здоровалась с ней, то ли звала подойти. Женщина, которая ее везла, ничего не заметила, занятая инвалидной коляской. Шли они под горку, не торопясь, а Биттори, искренне огорчившись, все продолжала стоять на том же месте, пока они не скрылись из виду.
– Вот, Чато, я рассказала тебе и об этом. Ну, что тут скажешь? Грустно. Аранчу я всегда считала самой лучшей в их семье. Испытывала к ней слабость, еще когда она была совсем маленькой. Самая разумная и нормальная среди них и единственная, как я тебе уже однажды сообщила, кто выразил сочувствие мне и моим детям.
Сложив и убрав в сумку кусок полиэтилена и платок, Биттори пошла к кладбищенским воротам. По дороге она не раз сворачивала то туда, то сюда, правда, так, чтобы ни с кем ненароком не столкнуться. Почти в самом конце пути она увидела в промежутке между двумя могилами голубку с голубем, который, раздувшись, ее обхаживал. Кыш! Биттори спугнула птиц, сильно топнув ногой.
