Федор Сологуб
Тяжелые сны
– Да, я убежден, что такое время настанет.
– Это будет хорошо.
– Еще бы! Тогда не будет этой захолустной тосчищи: общество везде будет большое. И вообще у нас много предрассудков. Вот хоть брак. Дети Адама женились на сестрах, отчего же нам нельзя?
– В самом деле, как жаль!
– Или древние пользовались мальчиками, а мы отчего же?
– Да, все предрассудки, подумаешь!
– Но прогресс победит их, все это будет впоследствии, и свободный брак, и все, и вольная проституция.
– Именно.
– А какую стишину он сляпал! – осклабился Биншток.
– Вам нравится? Биншток фыркнул.
– Еле выдержал!
– Ну что, канашка-соблазнитель, – сказал подошедший Гуторович, – что ж барышень забыли? Евлалия, живописная раскрасавица, поди, соскучилась!
– А ну ее! – досадливо сказал Биншток и отошел.
Пьяный Баглаев подходил то к одному, то к другому и таинственно шептал:
– А ведь Спирьку-то Логин подуськал, никто, как он, уж это, брат, верно. Уж я знаю, мы с ним приятели.
– Ты врешь, Юшка, – сказал Биншток.
– А, ты не веришь? Мне, голове? Ах ты немецкая штука! Эй, ребята, – заорал Баглаев, – немца крестить, Быньку! В воду.
Подвыпившие молодые люди с хохотом окружили Бинштока и потащили его к ручью. Биншток хватался за кусты и кричал:
– Костюмчик испортите, вся новая тройка! Скандал.
Глава двадцать четвертая
Царский день. К концу обедни церковь наполнилась. Чиновники с важным положением в городе пыжились впереди, в мундирах и при орденах. Сбоку, у клироса, стояли их дамы. И они, и оне мало думали о молитве; они крестились с достоинством, оне с грациею, и в промежутке двух крестных знамений вполголоса сплетничали – так было принято. Барышни жеманились и часто опускались на колени от усталости. Одна из них молилась очень усердно; прижав ко лбу средний палец, стояла несколько мгновений неподвижно на коленях, с глазами, устремленными из-под руки на образ, потом кончала начатое знамение и прижималась лбом к пыльному полу.
Дальше стояла средняя публика: чиновники помоложе, красавицы из мещанского сословия. Еще дальше – публика последнего разбора: мужики в смазных сапогах, бабы в пестрых платочках. Седой старик в сермяге затесался промеж средней публики, истово клал земные поклоны, шептал что-то. Два канцеляриста, один маленький, сухонький, тоненький, как карандаш, другой повыше и потолще, бело-розовое лицо вербного херувима, подталкивали друг друга локтями, показывали глазами на старика и фыркали, закрывая рты шапками.
Впереди слева стояли рядами мальчишки, ученики городского училища. Стояли смирно, исподтишка щипались. В положенное время крестились, дружно становились на колени. Детские лица были издали милы, и очень красивы были коленопреклоненные ряды, особенно для близоруких, не замечавших шалостей. За ними стоял Крикунов. Молитвенно-сморщенное лицо; злые глазки напряженно смотрели на иконостас и на мальчишек; маленькая головка благоговейно покачивалась. Новенький мундир, сшитый недавно на казенный счет по случаю проезда высокопоставленной особы, стягивал его шею и очень мало шел к его непредставительной фигурке.
Мальчик лет двенадцати, пришедший с родителями, молился усердно, делал частые земные поклоны. Когда подымался, видно было по лицу, что очень доволен своею набожностью.
Певчие, из учеников семинарии и начальной при ней школы, были хороши. Пели на хорах, как ангелы. Регент, красное лицо, свирепая наружность, увесистый кулак. Зазевавшиеся дискантики и сплутовавшие альтики испытывали неоднократно на своих затылках силу регентовой длани. Поэтому шалили только тогда, когда регент отворачивался. Публика не видела их, слушала ангельское пение и не знала, что уши певцов, изображавших тайно херувимов, находятся в постоянной опасности.
День выдался жаркий, сухой. В соборе становилось душно. Логин стоял в толпе; мысли его уносились, и пение только изредка пробуждало его. Потные лица окружающих веяли на него истомою.
Молебен кончился. Особы и дамы их прикладывались к кресту; они и оне старались не дать первенства тому, кто по положению своему не имел на то права.
К Логину подошел Андозерский в красиво сшитом мундире. Спросил:
– Что, брат, жарища? А как ты находишь мой мундир, а? Хорош?
– Что ж, недурен.
– Шитье, дружище, заметь: мундир пятого класса, почти генеральский! Это не то, что какого-нибудь восьмого класса, бедненькое шитьецо. А ты что не в мундире?
– Ну что ж, – с улыбкою ответил Логин, – мой мундир восьмого класса, – что в нем? Бедненькое шитьецо!
– Да, брат, я многонько обскакал тебя по службе. Что ж ты не тянешься?
– Это для мундира-то?
– Ну, для мундира! Вообще, мало ли. Ну да ты, дружище, и так по-барски устраиваешься.
– Это как же?
– Да как же: свой казачок, обзавелся, вроде как бы крепостного, – да еще какой смазливый.
В голосе Андозерского прорвалась нотка злобного раздражения. Логин усмехнулся. Спросил:
– Уж не завидуешь ли?
– Нет, брат, я до мальчиков не охотник.
– Ты, мой милый, как я вижу, до глупостей охотник, да и до глупостей довольно пошлых.
– Ну, пожалуйста, не очень.
– Только ты вот что скажи: сам ты сочинил свою эту глупость или заимствовал от кого и повторяешь?
– Позволь, однако я, кажется, ничего оскорбительного…
– А ну тебя, – прервал Логин и отвернулся от него.
Андозерский злобно усмехнулся. Язвительно подумал: «Не нравится, видно!»
Слова о казачке он слышал от Мотовилова, счел их чрезвычайно остроумными и повторял всякому, кого ни встречал, повторял даже самому Мотовилову.
Дома Логин нашел приглашение на обед к Мотовилову; были именины Неты. По дороге встретил Пожарского. Актер был грустен, но храбрился. Сказал:
– Великодушный синьор! Вы, надо полагать, направляете стопы «в ту самую сторонку, где милая живет»?
– Верно, друг мой!
– Стало быть, удостоитесь лицезреть мою очаровательную Джульетту! А я-то, несчастный…
– Что ж, идите, поздравьте именинницу.
– Гениальнейший, восхитительный совет! Но, увы! Не могу им воспользоваться, – не пустят. Формально просили не посещать и не смущать.
– Сочувствую вашему горю.
– Ну, это еще полгоря, а горе впереди будет.
– Так тем лучше – значит, «ляг, опочинься, ни о чем не кручинься»!
– А великодушный друг сварганит кой-какое дельце, а? Не правда ли?
Пожарский схватил руку Логина, крепко пожимал ее и умильно смотрел ему в глаза, просительно улыбался. Логин спросил:
– Какое дело? Может, и сварганим.
– Будьте другом, вручите прелестнейшей из дев это бурно-пламенное послание, – но незаметным манером.
Пожарский опять сжал руку Логина, – и сложенная крохотным треугольником записочка очутилась в руке Логина. Логин засмеялся.
– Ах вы, ловелас! Вы моему другу дорогу перебиваете, да еще хотите, чтоб я вам помогал.
– Другу? Это донжуан Андозерский – ваш друг? Сбрендили, почтенный, – не валяйте Акима-простоту, он вам всучит щетинку. Да вы, я знаю, иронизировать изволите! Так уж позвольте быть в надежде!
Когда Логин здоровался с Нетою, он ловко всунул ей в руку записку. Нета вспыхнула, но сумела незаметно спрятать ее. Потом она долго посматривала на Логина благодарными глазами. Записка обрадовала ее, – она улучила время ее прочесть, и щеки ее горели, так что ей не приходилось их пощипывать.
Перед обедом у Мотовилова в кабинете сидели городские особы и рассуждали. Мотовилов говорил с удвоенноважным видом:
– Господа, я хочу обратить ваше внимание на следующее печальное обстоятельство. Не знаю, изволили вы замечать, а мне не раз доводилось наталкиваться на такого рода факты: после молебна младшие чиновники, наши подчиненные, выходят первыми, а мы, первые лица в городе, принуждены идти сзади, и даже иногда приходится получать тычки.
– Да, я тоже возмущался этим, – сказал Моховиков, директор учительской семинарии, – и я, между прочим, вполне согласен с вами.
– Не правда ли? – обратился к нему Мотовилов. – Ведь это возмутительно: подчиненные нас в грош не ставят.
– Это, енондершиш, вольнодумство, – сказал исправник, – либерте, эгалите, фратерните!
– Следует пресечь, – угрюмо решил Дубицкий.
– Да, но как? – спросил Андозерский. – Тут ведь разные ведомства. Это – щекотливое дело.
– Господа, – возвысил голос Мотовилов, – если все согласны… Вы, Сергей Михайлович?
– О, я тоже вполне согласен, – с ленивою усмешкою отозвался директор гимназии Павликовский, не отрываясь от созерцания своих пухлых ладоней.
– Вот и отлично, – продолжал Мотовилов. – В таком случае, я думаю, так можно поступить. Каждый в своем ведомстве сделает распоряжение, чтоб младшие чиновники отнюдь не позволяли себе выходить из собора раньше начальствующих лиц. Не так ли, господа!
– Так, так, отлично! – раздались восклицания.
– Так мы и сделаем. А то, господа, совершенное безобразие, полнейшее отсутствие дисциплины.
– Какую у нас разведешь дисциплину, енондершиш! Скоро со всяким отерхотник ом на «вы» придется говорить. Ему бы, прохвосту, язык пониже пяток пришить, а с ним… тьфу ты, прости Господи!
– Да-с, – сказал инспектор народных училищ, – взять хотя бы моих учителей: иной из мужиков, отец землю пахал, сам на какие-нибудь пятнадцать рублей в месяц живет, одно слово-гольтепа, – а с ним нежничай, руку ему подавай! Барин какой!
– Нет, – хриплым басом заговорил Дубицкий, – я им повадки не даю. Зато они меня боятся, как черти ладана. Приезжаю в одну школу. Учитель молодой. Который год? – спрашиваю. Первый, – говорит. То-то, – говорю, – первый, с людьми говорить не умеешь; я генерал, меня ваше превосходительство называют. Покраснел, молчит. Эге, думаю, голубчик, надо тебе гонку задать, да такую, чтоб ты места не нашел. Экзаменую. Как звали жену Лота? Мальчишка не знает…
– А как ее звали? И я не знаю, – сказал Баглаев. Он до тех пор сидел скромненько в уголке и тосковал по водке.
– Я тоже забыл. Но ведь давно учился, а они… Ну ладно, это по Закону Божьему. А по другим предметам? Читай! Газета со мной была, «Гражданин», дал ему. Читает плохо. А что такое, спрашиваю, палка? Молчат, стервецы, никто не может ответить. Хорошо! Пиши! Пишет с ошибками, сѣчь через «е» пишет! Это, – говорю, – любезный, что такое? да чему ты их учишь? да за что ты деньги получаешь? да я тебя, мерзавца! – Да вы, – говорит, – на каком основании? – Ах ты, ослоп! Основание? На основании предоставленной мне диктаторской власти – вон! Да чтоб сегодня же, такой-сякой, и потрохов твоих в школе не было, чтоб и духу твоего не пахло! А как это вам понравится?
Дубицкий захохотал отрывисто и громко. Свежунов крикнул:
– Вот это ловко!
– Нагнали вы ему жару, – говорил Мотовилов.
Остальные сочувственно и солидно смеялись.
– Что ж вы думаете? Смотрю, дрожит мой учитель, лица на нем нет, да вдруг мне в ноги, разрюмился, вопит благим матом: «Смилуйтесь, ваше превосходительство, пощадите, не погубите!» – Ну, – говорю, – то-то, вставай, Бог простит, да помни на будущее время, такой-сякой, ха-ха-ха!
Одобрительный хохот покрыл последние слова Дубицкого.
– Вот это по-нашему, енондершиш! – в восторге восклицал исправник.
Когда смех поулегся, отец Андрей льстиво заговорил:
– Вы, ваше превосходительство, для всех нас, как маяк в бурю. Одного боимся: не взяли бы вас от нас куда повыше.
Дубицкий величаво наклонил голову:
– И без меня есть. Не гонюсь. Впрочем, отчего ж!
– Да-с, господа, – солидно сказал Мотовилов, – дисциплина – всему основание. Вожжи были опущены слишком долго, пора взять их в руки.
– А вот, господа, – сказал отец Андрей, – у меня служанка Женька, – видели, может быть?
– Смуглая такая? – спросил Свежунов.
– Во-во! Грубая такая шельма была. Вот я погрозил ее высечь: позову, мол, дьячка, заведем с ним в сарай, да там так угощу, что до новых веников не забудешь. Теперь стала как шелковая, хи-хи!
– Ишь ты, не хочет отведать, енондершиш!
– И дельно, – сказал Мотовилов. – Потом сама будет благодарна. Дисциплина, дисциплина прежде всего. К сожалению, надо признаться, мы сами во многом виноваты.
– Да, гуманничаем не в меру, – меланхолично заметил Андозерский.
– Да, – сказал Мотовилов, – и в нашей, так сказать, среде происходят явления глубоко прискорбные. Возьмем хоть бы недавний факт. Вам, господа, известно, в каком образцовом порядке содержится, стараниями Юрия Александровича, здешняя богадельня, какой приют и уход получают там старики и старухи и какое высоконравственное воспитание дается там детям, в духе доброй нравственности, скромности и трудолюбия.
– Да, могу сказать, – вмешался Юшка, – не жалею трудов и забот.
Затасканное лицо его засветилось самодовольством.
– И Бог воздаст вам за вашу истинно христианскую деятельность! Да-с, так вот, господа, из богадельни убежал мальчишка, убежал, заметьте, второй раз: в прошлом году его нашли, наказали, так сказать, по-родительски, но, заметьте, не отказали ему в приюте и опять поместили в богадельне. И как же он платит за оказанные ему благодеяния? Бежит, слоняется в лесу, его там находит человек, известный нам всем, берет к себе и что же с ним делает? Возвращает туда, где мальчик получал соответственное его положению воспитание? Нет-с! Мальчишку, которого за вторичный побег следовало бы выпороть так, чтоб чертям стало тошно, он берет к себе и обращает в барчонка! Положению этого олуха может буквально позавидовать иной благородный ребенок, сын бедных родителей. Я спрашиваю вас: не безобразно ли это?
– Безнравственно! – решил Дубицкий.
– Именно безнравственно! – подхватил казначей. – И почем знать, к чему ему понадобилось брать этого свиненка?
– Знаете, – сказал Андозерский, – есть люди, которым мальчики нравятся.
– Именно, нравятся, – согласился Мотовилов, – но я вас спрошу: как следует относиться к – таким возмутительным явлениям?
Все изобразили на своих лицах глубочайшее негодование.
– Гуманность! – сказал Дубицкий с презрением. – А по-моему, мальчишку следовало бы отобрать от него, отодрать и сослать подальше.
– Да, да, сослать, – подхватил Вкусов, – в Сибирь, приписать куда-нибудь к обществу, к пейзанам.
– По крайней мере, – сказал Мотовилов, – нравственность его была бы в безопасности. Какое-то общество затевает! Но это – такая глупая мысль, что просто нельзя поверить, чтоб здесь чего не скрывалось.
– Гордыня, умствование, – наставительно говорил отец Андрей, – а вот Бог за это и накажет. Нет чтобы жить, как все, – надо свое выдумывать!
– Господа, – сказал Андозерский, – я должен заступиться за Логина: он, в сущности, добрый малый, хотя, конечно, с большими странностями.
Мотовилов перебил его:
– Извините, мы вас понимаем! Это с вашей стороны вполне естественно и великодушно, что вы желаете вступиться за вашего бывшего школьного товарища. Но кого ни коснись, кому приятно быть товарищем сомнительного господина.
– Уж это, – сказал исправник, – конечно, се не па жоли.
– Но все-таки, любезный Анатолий Петрович, уж на что вы не переубедите.
– Да ведь я, господа, что ж, – оправдывался Андозерский, – я, конечно, знаю, что у него одного винтика не хватает. Ведь мы с ним давно знакомы, знаю я, что это за господчик. Но в существе, так сказать, в сердцевине, он добрый малый, – конечно, испорченный, ну да что станешь делать! Сами знаете, наш нервный век!
– Да, – сказал Дубицкий, – не раз пожалеешь доброе старое время.
– Доброе дворянское время, – подхватил Мотовилов, – когда невозможны были оригиналы, вроде Ермолина, который так дико воспитал своих несчастных детей.
– Да, – сказал Вкусов озабоченно, – смирно живет, а все у меня сердце не на месте: Бог его знает.
– Вредный человек! – сказал отец Андрей. – Атеист, и даже не считает нужным скрывать этого. Человек, который не верит в Бога, – да что ж он сам после того? Если нет Бога, значит, и души нет? Да такой человек все равно что собака, хуже татарина.
– Что собака! – сказал Дубицкий. – Да иной человек хуже всякой собаки.
– И дочка у него, – продолжал сокрушаться Вкусов, – ведет себя совсем неприлично. Пристало ли дворянской девице, богатой невесте, бегать по деревне, с позволения сказать, босиком? Нехорошо, енондершиш, нехорошо! Совсем моветон!
– Дрянная девчонка! – решил отец Андрей.
А в гостиной дамы с большим участием расспрашивали Логина о мальчике-найденыше.
Анна Михайловна Свежунова, жена казначея, говорила, подымая глаза к потолку:
– Вы поступили так великодушно, так по-христиански!
– О да, это такой благородный поступок! – вторила ей Александра Петровна Вкусова.
Клеопатра Ивановна Сазонова, мать председателя земской управы, пожелала показать и другую сторону медали и с грустным сочувствием сказала:
– Да, но люди так неблагодарны! Вы им благодеяние оказываете, но они разве чувствуют?
– Ах, это так верно, Клеопатра Ивановна, – сказала Свежунова, – уж какая от них благодарность!
– Жулье народ, – сказала Вкусова, сконфузилась и прибавила: – Извините за выражение.
– Вот хоть бы у меня, – рассказывала Клеопатра Ивановна, – взяла я сиротку, воспитала, как родную дочь, и что же? Можете себе представить, идет замуж, сама выбрала себе жениха, какого-то купца, Глиняного, Фаянсова, что-то в этом роде, – а обо мне и думать не хочет. Ей это ничего не значит, что я к ней так привыкла!
– Удивительная неблагодарность! – воскликнула Вкусова. – Смотрите, Василий Маркович, и с вами то же самое случится.
– О, непременно, – подтвердили другие дамы.
– Помилуйте, что за благодарность! – сказал Логин. – Ведь если мы делаем что-нибудь полезное для других, то единственно потому, что это нам самим приносит удовольствие…
Дамы выразительно переглянулись.
– За что же тут благодарность? – продолжал Логин.
– Вот уж я не понимаю, какое удовольствие беспокоиться о людях, от которых, знаешь наперед, не будет никакой тебе благодарности, – сказала Сазонова.
– Ах, Клеопатра Ивановна, – язвительно подбирая губы, сказала Вкусова, – у всякого свой вкус; ведь кому что нравится.
В это время из кабинета вышли Мотовилов и его гости. Мотовилов, вслушиваясь в слова Логина, обратился к нему с наставительной речью:
– Я должен вам сказать, Василий Маркович, что наш простой народ не понимает деликатного с ним обращения. Разве это – такие же люди, как мы? Вы ему одолжение делаете, даже благодеяние, а он принимает это за должное.
– Ах, это совершенно верно! Совершенная правда! – раздались сочувственные голоса.
Мотовилов продолжал:
– Я вообще думаю, что с этим народом нужны меры простые и быстрые. Позвольте рассказать вам по атому поводу факт, случившийся на днях. Живет у меня кухарка Марья, очень хорошая женщина. Правда, любит иногда выпить, – да ведь кто без слабостей? Один Бог без греха! Но, надо вам сказать, очень хорошая кухарка, и почтительная. Есть у нее сын Владимир. Держит она его строго, ну и мальчик он смирный, послушный, услужливый. Учится он в городском училище. Конечно, отчего не поучиться? Я держусь того мнения, что грамота, сама по себе, еще не вредна, если при этом добрые нравы. Ну-с, вот один раз стою я у окна и вижу: идет Владимир из школы, – а было уж довольно поздно. Ну там зашалился с товарищами, или был наказан, – не знаю. И вижу, другие мальчишки с ним. Вдруг, вижу, выскакивает из калитки Марья, прямо к сыну, и по щеке его бот! по другой бот! да за волосенки! Тут же на улице такую трепку задала, что любо-дорого.
Рассказ Мотовилова произвел на общество впечатление очень веселого и милого анекдота.
– Расчесала! – вкусно и сочно сказал Андозерский.
– Воображаю, – кричал казначей, – какая у него была рожа!
– Да-с, – продолжал Мотовилов, – тут же на улице, при товарищах, товарищи хохочут, а ему и больно и стыдно.
– Верх безобразия, – брезгливо сказал Логин, – эта таска на улице, и смех мальчишек, гадкий смех над товарищем, – какая подлая сцена!
Все неодобрительно и сурово посмотрели на Логина.
Вкусова воскликнула:
– Вы уж слишком любите мальчиков!
– А по моему мнению, – сказал Мотовилов, – весьма нравственная сцена: мать наказала своего ребенка, – это хорошо, а смех исправляет. Зато он у нас по ниточке ходит.
Логин улыбнулся. Странная мысль пришла ему в голову: смотрел на полу седую бороду Мотовилова, и почти неодолимо тянуло встать и дернуть Мотовилова за седые кудри. Голова кружилась, и он с усилием отвернулся в другую сторону. Но глаза против воли обращались к Мотовилову, и глупая мысль, как наваждение, билась в мозгу и вызывала натянутую, бледную улыбку. И вдруг волна злобного чувства поднялась и захватила. Он вздохнул облегченно, глупая мысль утонула, унося с собою бледную, ненужную улыбку.
«Убить тебя доброе дело было бы!» – подумал он. Его глаза загорелись сухим блеском. Резко сказал:
– Ваша теория имеет одно несомненное преимущество: это – последовательность.
– Очень рад, – иронически ответил Мотовилов, – что сумел угодить вам хоть в этом отношении.
В это время в дверях показалась Анна. Шелест ее светло-зеленого платья успокоил Логина.
«Как глупо, подумал он, – что я чувствую злобу! Негодовать на филинов, когда знаешь, что солнце все так же ярко!»
И отвечал Мотовилову спокойно и мягко:
– Нет, извините, мне вовсе не мила такая последовательность, Я привык чувствовать по-другому… У всякого свои мысли… Я не думаю переубедить…
– Совершенно верно, – сухо сказал Мотовилов. – У меня уж сивая борода, мне не под стать переучиваться.
После этого разговора общество окончательно убедилось в том, что отношения Логина к Лене нечисты.
– Какое бесстыдство! – говорила потом Свежунова, когда Логин был в другой комнате. – Сам проговорился, что этот мальчишка доставляет ему у довольствие.
– Воображаю, – сказала Сазонова, – какое это удовольствие. Хорош гусь!
В компании мужчин – конечно, тоже в отсутствии Логина, – Биншток уверял, что уже давно известно, какие именно штуки проделывает Логин с мальчишкою и что ему, Бинштоку, это известно раньше всех и доподлинно: он сам-де это видел, то есть чуть-чуть не видел, почти совсем застал. По этому поводу Биншток рассказал, довольно некстати, как в Петербурге одна барыня завладела им на Невском проспекте и целую неделю пользовалась его услугами, а потом уплатила весьма добросовестно. Рассказ Бинштока вызвал общий восторг.
Подстрекаемый успехом Бинштока, Андозерский вдохновился и сочинил, что у Логина была очень молодая и очень красивая мать, весьма чувственная женщина.
– Ну, и вы понимаете?
Негодующие сплетники восклицали хором:
– Однако!
– Это уж слишком!
– Гадость какая!
– И вот, представьте, – продолжал фантазировать Андозерский, – один раз отец их застал!
– Вот так штука!
– Енондершиш, се тре мове!
– Воображаю!
– Положение хуже губернаторского!
– Мать – хлоп в обморок. Отец – пена у рта. А сын прехладнокровно: ни слова, или я выведу на чистую воду ваши шашни с моей сестрой! Ну, и отец сбердил, можете представить! – тихими стопами назад, а вечером жене брошку в презент, а сыну – ружье!
Раздался громкий хохот, посыпались восклицания:
– Вот так семейка!
– Ай да папенька!
– Переплет!
– Конечно, господа, – озабоченно сказал Андозерский, – это между нами.
– Ну, само собой!
