Федор Федорович Метлицкий
Родом из шестидесятых
11
Пришел на работу с тяжелой головой.
Прохоровна глянула встревоженно.
– Голова болит, – помотал я головой. – Нет, после попойки… А дома что было… Ведь ничего, аккуратно себя вел. Только, кажется, ночью тещин халат надел и лег в нем. Всего лишь. Только-то…
Прохоровна залилась смехом.
– Дайте взаймы. Жена утром выгребла все из карманов, мол, нечем покупать продукты. Дала пятак на дорогу, мол, не пожрешь – ничего не случится.
– Ха-ха-ха!
Это на работе – настроение заданное. А дома – то, что реально есть: мысли, что все это зря, и придется разводиться, и что она делать будет, бедная, подкрашиваться, думая о другом.
Прохоровна рассказывала:
– Мы с мужем были на дне рождения. Он обычно сидит в углу и наблюдает скептически, не пьет – нельзя. Ну, а тут вдруг пить начал. Я веду себя вольно, пью сколько надо. Попросили молоденькую сбацать танец по-современному. Та смерила взглядом публику – все старые. Тогда мой муж сорвался к ней, и как пошел плясать! Туфли у него французские, с загнутыми носками. Никто не знал, что он танцовщик. И вот, когда он стал доставать лысиной паркетный пол, вдруг упала ваза с салатом. И, с салатным задом, как ни в чем не бывало. Тогда приборы убрали, так как он предупредил: "Если из-за разбитых рюмок ворчать будете, опрокину стол!" Я потом: "Чего это ты?" "А что ж! Понял, что с этой жидовней не повеселишься".
У нее в тоне уже не было тайного стыда, словно стала относиться к мужу-коротышке иначе.
На работе все было, как обычно.
Лариса рассказывала о поездке в ГДР (у нее зять в управлении кадров МИДа прислал вызов в министерство, она срочно вступила в партию. «Хоть отдохну там, замучилась. Только о сыне беспокоюсь»). Была там-то и там-то. Чистота, урны подвешены, киосков с мороженым и прочим нет, все подают в барах. Вход в бар стоит дорого. Сигареты – восемь марок.
– Говорила с чехами. Они: вы оккупанты, все отрицают (что наших убивали), мол, все это выдумали коммунисты.
Лида прочитала мне письмо какого-то полковника в отставке, которого она отшила в Риге: "Любить родину, вас, Елочка-Ромашка, и природу – как это хорошо!" Глаза ее расширились, словно представила что-то жуткое.
– Ненавижу, когда сразу лезут на меня. Я ему: "Ну, что? Некогда? Пожар? Спешка? Проверяете номер лифчика? Не трудитесь – третий. Или размер пояса 54.
– А женщины? – услышала Прохоровна. – Меркантильны по отношению к мужчинам, особенно те, кому за тридцать.
Лида сжала губы…
Когда мы с Лидой зашли в курилку, она развернула целую философию о странности мужиков:
– Никак не пойму мужчин. Все они одинаковы – кончают постелью. Ха, приходи, говорит, в ресторан такой-то. Поужинаем, угощу. А потом к тебе пойдем. Ну, я ему: "Ха, ко мне нельзя". "Тогда угощать не буду".
Она отвернулась.
– Да, мужчины любят красивых, а женятся на культяпистых. Почему? Ха-ха. У одного – разладилось, а он ко мне. Захотелось, вроде компенсации.
Она взгрустнула.
– Почему так, скажи? Один любил меня, бросил семью, говорил: я для него – королева. В ногах валялся – не пускала. Потом пустила, но оказалось, где-то он буфетчицу еще имел, кувалду, ужас! Ни морды, ни зада. Поч-чему, я спрашиваю? Почему у мужчин нет ничего святого? Почему они патологические лгуны? Ведь женщина не скотина, человек же. Да, женщина гораздо чище.
Я до сих пор не слышал такой блестящей характеристики мужиков. И сквозь мужское тщеславие пронизала горечь: судьба Лиды гораздо страшнее, чем моя, кого не любят, но не бросят. Я уговаривал:
– Встряхнись! Это еще не конец.
И понимал: мои слова пусты, у нее ничего не изменится.
Бабы несчастны не только от социальных условий – они обречены природой, из которой человечеству не вырваться. Свинство природы.
____
Сегодня было партсобрание. В большом кабинете партбюро по стенам вручную сделанные плакаты: "Была Россия царская, а стала пролетарская", "На то советы и нужны, чтоб люди жили без нужды", "За коммунистами пойдешь – дорогу к счастию найдешь", "Без труда и героизма не построишь коммунизма".
Принимали в партию. Первой вошла машинистка из нашего машбюро, отбарабанила программу, устав.
– Мы с Сережей, сыном, занимались.
Злобин проникновенно сказал:
– Один совет – вы сейчас вступаете совсем в другую жизнь. Мы понимаем, что вы прошли тяжелый путь войны, санитаркой, у вас не в порядке нервная система. Но мы на это не смотрим. Будьте сдержаннее.
Мне показалось, что мы вступили в некое иное измерение, где разлита безжалостная сакральная правота секты. Когда она вышла, члены оживились.
– Вот, мало развита, а вызубрила – я те дам!
Конечно, вызубрила, она знает, для чего вступает. За границу направляют машинисткой.
Обсуждали характеристики уезжающих за границу экспертов.
Вошел мой приятель, начальник отдела Игорек Яковлев. Заученно рассказал биографию. Женат, имеет сына. Учился в МВТУ, работал на кафедре. Почему ушел? Не было призвания, уступил место другим. Врет, наверное. Окончил Плехановский институт, по товароведению.
Его отрекомендовали:
– Надо сказать, дисциплинированный исполнитель.
Тот с готовностью отвечал на вопросы. Кадровик Злобин, как будто в первый раз увидел:
– Криминала не было в биографии? Только честно. И еще, как бы сказать… Какой ты национальности? Сам понимаешь… Вот, почитай, как надо вести себя – правила для отъезжающих за границу.
Лидия Дмитриевна разила вопросами:
– Сколько компартий в мире?.. Какой строй в Венгрии?.. Какие есть помологические сорта?
Ответы были приняты одобрительно.
– Умный парень, с понятиями.
Оттаяно одобрили…
Вошел молодой эксперт с покорным видом и глазами, словно его вели на убой. Вежливый, отвечал тихо и безнадежно. Хочет в командировку за границу, чтобы заработать.
Когда он вышел, кадровик вздохнул:
– У него горе. Мать в параличе. От этого жена его бросила, ушла с дочерью. Он теперь и матери помогает, и жене алименты. Есть сведения… иногда совсем не кушает.
Ему со вздохами отказали.
У всех других биографии одинаковые: школа – Плехановский институт – торговая база – эксперт в системе товарных экспертиз.
Второй вопрос был о переаттестации экспертов. Эксперты делали краткие самоотчеты.
Шеф ворчал:
– Виноградов, эксперт по коже, кандидатскую защитил. Федоренко тоже книгу об экспертизе написал. А расписаться не могут. Вот поэтому у нас все неладно. Им нужно одно – ставка в 250 рублей.
И обратился к экзаменуемым:
– Почему не обобщаете материал, не систематизируете дефекты, не пришли с готовыми предложениями. Где записки с предложениями? Вот это была бы авангардная роль коммунистов.
Шеф продолжал ворчать. Забросили молодых, не читают наши методички по контролю товаров. Не посещают семинары и лекции. Молодых надо привлекать, а то они льнут к Политехническому, где зарвавшиеся поэты читают свои стихи. А ЦК говорит, что молодежь должна изучать ОМЛ.
Лидия Дмитриевна возразила:
– Есть и другие. Что ни говори, а Сибирь делается руками молодежи, а она не за длинным рублем едет.
По материалам партсобрания решили обсудить в коллективе книгу Федоренко, автора книги по экспертизе товаров. Тот испуганно, булькающим голосом:
– Н-нет! Только когда письменное приглашение. И – приду с магнитофоном.
Ирина:
– Как это? А если я, участница обсуждения, не хочу, чтобы меня записывали?
– Нет, только с магнитофоном. У меня есть портативный "Романтик".
– Ничего себе романтик! Запишешь, а потом кое-куда. Не желаю. И никто не придет.
Автор, видимо, думал – критиковать будут.
Пришли на обсуждение немногие.
– Вот тут я ничего н поняла, товарищ автор, что вы хотели? Еще – ничего не говорится о мешкотаре.
Федоренко, отключив свой "Романтик", важно отвечал своим булькающим голосом:
– Ночи не досыпал над страницами, а редактор – чирк, и зачеркнул. Мол, что вы р-разжевываете, понимаешь.
Провожали – он в пальто до пят, поплелся в аптеку, лекарство у него кончилось.
Шеф в своем кабинете негодовал:
– Какой там борец, этот Федоренко. Кляузник. Один против всех сражается. А работать с ним не хотят. Во-во, его книга – не для живых. Это уголовный кодекс, параграфы, угрозы.
Министерство отказалось распространять книгу Федоренко. Он звонил в Союзкнигу, сам раздавал, сидя на тираже книг.
Завхоз злорадно говорил:
– Знаешь, как защищаются на доктора? Я был на турецкой выставке, один взял их словарь и издал у нас. Получил докторскую. А то, одна югославка взяла англо-русский словарь наш, проставила вместо английских сербские слова, и издала. А что, имеет труды!
Какой-то институт прислал восторженное письмо о трудах Федоренко. У нас шептались: "Наверно, старик, сам сочинил. Потому что ни один институт не будет писать с таким восторгом о книге "Экспертиза партий товаров при выгрузке".
Лидия Дмитриевна возмущалась из-за насмешек над ним. Он был командиром разведчиков у Ковпака, потерял здоровье. Честный человек, не умеет пользу извлекать из всего. На пенсии, жена, двое детей. Ютятся в подвале. А бодр, прямо дрожит нервами.
____
Кадровик Злобин не отставал в своей опеке меня.
– Ты зам парторга по комсомольской работе, давай объявляй: в пять встреча с ветеранами войны. Ничего не знаю, ты ответственный. Ты главный, иди в народ.
– Слушаюсь, – играл я. – Придут с семьями.
И пошел в народ.
– Лидия Дмитриевна, никаких отказов! Вы меня выбирали… Я серьезно, от имени партбюро. И… как офицер.
Я козырял своим офицерством: по окончании университета мне присвоили звание: младший лейтенант.
– Не издевайся, – недовольно отвечала та, наметившая совсем иначе проводить этот день. – Когда серьезно, я всем сердцем.
Удалось собрать целый кабинет шефа. Лидия Дмитриевна, как обычно, влезла вперед.
– Наша прекрасная революция… Величие наших идей…
Старики-ветераны сидели в первом ряду напротив нас. Один – генерал с усиками, похожий на Папанина.
Завели спор о поколениях. Генерал погладил усы.
– Очень добросовестные были наши солдаты.
Он говорил о них самоуверенно, не терпящим возражения голосом. У меня офицеры – если не слушает солдат, так они повторяют приказания, и еще раз, и еще, пока не послушается. Дисциплинированы, все проверят. Они мужественные, смелые, расчетливые.
Мысли его шли по накатанному. Я думал: характеристика штабс-капитана Берга в «Войне и мире», только не вращавшегося в «свете».
Ветеран, из наших экспертов, говорил наклоняя голову, чтобы смотреть через очки (верхняя половина – простые стекла).
– Да-а, я работал в Комитете. У меня замом был энергичный, в концлагере был. Хорошо работал. А меня вызывают: "Что он собой представляет, кто к нему ходит? Вы у него были? А, он у вас был. 50-летие справляли? Странно, вы у него не были, а он успел побывать у вас. Почему первым подписался под протоколом партсобрания? А, председатель собрания?" Я: "Но, ведь, не могу против всех! Все – за". А они: "Надо было против пойти". И упекли зама. Через два месяца пришел, уже не энергичный.
Ветеран из Министерства иностранных дел добродушно делился с молодыми.
– Какой там внезапность нападения! Еще в апреле из всех училищ офицеров отправляли на запад. Такие укрепления построили – во всю советскую власть строили. Рассчитано было на нападение. Сталин сказал: мы должны наступать, и точка. А немцы обошли линии по всему фронту Только Киевский не обошли. Драпанули мы, все оставили – оружие, боеприпасы. Особисты много сделали. А из окружения армиями выходили, хорошо, если группами, там легче выяснить, кто от немцев заброшен. А если в одиночку? Ведь немцы ловили, компрометировали и засылали. Один пришел, майор, с заданием мост взорвать. Его ко мне: где шел, сколько времени? Вот карта, покажи. Тот за 24 часа, кустиками, нашу границу обежал. Стой, говорю, за 24 часа нельзя 500 км. пройти. Прижал, сознался: самолетом направили. Конечно, и невинные попадали, но тут нужен такой ум, чтобы отличить. Летчик один – поймали, в кукурузе отлеживался. Линия фронта продвинулась, и он у нас. По запросу ответили: отличный летчик. Летчики нужны очень. Решаю: отпустить, на свой риск. Ничего, летал. Погиб над нашей линией фронта.
Молодые слушали с интересом, но секретарь партбюро прервал его речь.
– Да, это было героическое время. Наш народ выстоял, и победил.
Старик-эксперт возмутился:
– Что это такое? Это, простите меня… аферисты. Приглашают не тех ветеранов. Не по теме выступают. О войне – вразрез с официальной линией. Полагаю целесообразным поговорить в парткоме. Что за позор – авантюристов присылают.
– Сейчас не то время! – взволновался добродушный. – Откуда у вас сталинисты?
Я испугался: этим попадись – перемелют железными жерновами.
– А вот Солженицын, – робко вмешался кто-то. Генерал сказал командирским тоном:
– Солженицын? Сексотом, стукачом был в лагере, сам признавался.
– Где это он сам написал? – возмутился я. – Вы что, читаете запрещенные антисоветские книги?
Тот опешил.
– Нам дают, чтобы все знать о врагах.
И продолжал:
– Неправильно его напечатали. Не надо это народу. Я инспектировал лагеря, там условия гораздо лучше. А это – кошмар. За такое узнали – всех поснимали бы. Так вот, одно и пятно, а он обобщил. Ведь, жизнь-то шла разная, люди работали. И совсем не нужно грязь выволакивать. Кому это нужно? Ну, было, решения были, условия пересмотрели в тюрьмах. А что вы думаете, тюрьма есть тюрьма, не сахар. Допустим, я знаю случай – недавно секретарь обкома за крупную взятку выпустил из тюрьмы жулика. Сняли, исключили из партии. Но об этом не нужно. Зачем? В правильном свете? А зачем, пятно есть пятно. Ведь мы живем, как ни говори, в капиталистическом окружении.
И провел рукой вокруг себя.
– На нас народы смотрят. Говорите, что правда лучше? И так из-за ваших теорий авторитет потеряли.
Он отвердел скулами.
– Надо учитывать кап окружение. У нас много темных. Им это не нужно, не так примут.
Я спросил:
– А почему вы берете смелость знать, кому что нужно?
– Ха, как это?
– А как вы насчет отнятия архива у Солженицына?
– Наверно, было за что. Какие-либо материалы не в пользу советского государства были.
– Но, ведь, доказано, – не унимался я, – он честный писатель, он бы не использовал.
– Неизвестно, честный он или нет.
Я вдруг осознал, что ничего не меняется во временах. Тысячелетиями живут религиозные системы, нетерпимые, кровавые. И сейчас наша система, отвергшая старые религии, создала новую, учредила инквизицию, которая уничтожила миллионы врагов, то есть инаковерующих. И мое желание чистоты, близости и доверия в мире тоже религиозны, так как они в парадигме христианства, и ничего лучше не придумано.
Когда я, смеясь, говорил о том старпере, Прохоровна закатилась смехом.
– Этот генерал, которого я раньше знала, в своем мундире могучим казался. А теперь в лапсердаке, среди экспертов, ну, совсем не то.
____
По поручению я зашел к кадровику домой.
– Заходи, Веня. Тут, вот, ноги протри, значит. А вот моя жена… Мать, где ты, выходи… Мы друзья, а попадешься – уж не пеняй.
Провел в комнаты.
– Вот так я живу. Вот наша спальня. А тут – мои ребята.
Он снял пиджак, почесал живот.
– А вот балкончик. Их у меня два. Хороши виды? Москва-река. У меня всегда прохлада. О, белый пароход! Иногда часами сижу и наблюдаю. Там – Кремль. А там – гостиница «Украина», ресторанчик. А вон – Тарас Шевченко. Дальше – Кутузовский. А вот, внизу – родимая милиция, меня бережет. Коляску видишь? Голубчика везут, тут рядом с вокзала, пьяненьких много. Сейчас за белы ручки возьмут, если сам не встанет. О, сидит на земле и не ложится. Значит, сейчас встанет. Ага, взяли!.. Да, ширь какая… На праздники – салют во все небо! Тут же, рядом, из Кремля.
Он отвалился от балкона.
– Доволен, говоришь? В общем, да. Только иногда нервы, подымаются внутри: ребята мои учатся не очень. Старший институт кончает, а младший – школу. Боюсь, не поступит в институт. Хотел в танковое, но – что жизнь ломать? Переговорил сначала с дружком военным, и отказался.
Вошли в комнаты.
– Тут вот проезд метро устроили, шум. Но скоро колпаком покроют. Я брал квартиру, не думал, что тут будет метро.
Да, мог бы лучше отхватить. Я ж фигурой был, пятьсот в месяц получал. Начальником суворовского училища. Всю жизнь на «Волге» ездил. Но продал, стал мало получать.
Показал пачку удостоверений.
– Вот посмотри. Пригласительный билет в Колонный зал. Да-а, сколько по этому Кремлю ходил. Учти, тогда, когда простого смертного не пускали Мои суворовцы всегда открывали парад, так я там… Был на обеде в Георгиевском зале. В нише сидел, а напротив – Сталин. Я – за Стахановым, он длинный такой, а жена маленькая, сухонькая… Потом в другой зал поменьше оттеснили, а потом – мы ж человечки – совсем попросили. Некоторые министры напились – смотреть противно. Как могли? Еле волочил ноги, выходя из зала. А назад уже не пускали. Правда, с мандатом делегата везде зеленая улица. И обмывали, и отвозили домой. Я сейчас…
– Бу-бу-бу ( вдругой комнате).
Он вытащил еще один пригласительный билет, на всероссийскую партконференцию.
– Помню, партконференция была, Никита привел Его. Сталин был – да-а… Увидел – у меня прямо мороз по коже, волнами. А Никита на сапоги ему смотрел только, извивался у ног, преданно глянув, осклабливался. А тот прямо: "Никита Сергеевич пр-ы-гласил к вам, сказать рэчь. А чтоб сказать, надо знать, о чем говорить". И понес – об обязанности депутата, и так понес! В газете его речь – слово в слово. Это же не речь, а целая программа! А он без бумажки рубил!
Он махнул рукой.
– А что с Хрущевым? Известный юморист эпохи Аркадия Райкина – соединил ванну с санузлом, выдал замуж Терешкову и опробовал крепость советской обуви в ООН. Но не успел соединить пол с потолком, разделить МПС на «туда» и «обратно», Минлеспром на «елки» и «палки». Безграмотный, свинья. Был на съезде учителей: «Меня, простого шахтера, воспитала учительница. Ей бы в президиуме сидеть. А ее нет, где она? Ведь она воспитала такого, как я». Мне так было стыдно! Я руками закрылся. И остальные тоже. Так газеты на следующий день не вышли, думали, как речь напечатать, чтобы без хамства.
За обедом он вздыхал.
– Я всю жизнь трудился. Уж и работал – с утра до ночи. Все трудом далось. И никого не боялся, в глаза не смотрел. Потому что чувствовал за спиной – не в чем упрекнуть, работал по-настоящему, и прав. Многие недолюбливают за прямоту.
На балконе выпили кофе с коньяком, и я стал прощаться.
Он бубнил:
– Меня окружают умные люди, так и говорю приятелю, генералу. А он: «Брось ты…» Да, да, шеф… очень он… того… Главное, коллектив.
Внизу по набережной толпы.
– Видишь, гуляй по набережной, у парков. Очень хорошее место.
12
Управление экспертиз усиливало контроль за отделениями в регионах. Я улетел с радостью, в Одесское отделение, подальше от своей горечи, вместе с начальником отдела Игорьком, одутловатым, средних лет, с которым мы часто гуляли в обеденный перерыв у Кремля.
И сразу окунулись в народ. В купе беседуют люди с узлами и чемоданами. Какая-то бабка шамкает беззубым ртом:
– Терентий! Ты что ж, селедку ешь?
– Ем.
– Головку – не бросай, я посо-су-у.
– Ты, бабка, купила бы целую.
– Нету денег-то…
Две тетки беседуют:
– Ты где ж, Тамарк, мужа такого подцепила? Сам примус ставить, сам жарить-печеть…
– Ой, Тамарк, какой у меня парень был, Ванька-то! Рожа белая, как у Репина, зубы то все золотые.
– Так он коммунист-то. А-а, коммунист. А человек хоро-о-ший.
Вдруг – в проходе лицо жены, Кати.
– Ты чего пришла? А с кем Света?
На ее лице недоумение. Мы вышли в тамбур. Катя потерянно:
– Из магазина, решила забежать на вокзал. Еле успела. У Светки температура… Я тогда пойду.
– Ну, иди, простудишься.
И поцеловал в щеку.
– Ну, уж, – отвернулась она. – Как будто на самом деле любишь.
В окно вагона увидел ее спину, и стало больно. Выгнал… а ведь она спешила…
Я улыбаюсь соседям по купе, и больно от мысли, чтó она подумала. Выгнал, и сиротливо пошла к больной дочке…
Игорек удивился:
– Это твоя жена? Несусветная красавица.
Чего это он, полизывается, бегает глазами?
И говорю с мужиком в вислоухой шапке:
– Неужели за продажу рыбы – пять лет?
– Да, боятся, страсть. Ел у рыбаков пятерную уху из маленьких осетров. Чудо! Говорю: продайте. Нет, ешь хоть лопни, а продать не можем.
Проснулся утром – сине в щели окна.
– Говорить Киев. Начинаем передачу…
Свернулся клубком, качаясь от движения поезда, в состоянии новизны, вокзалов детства, с молочным светом шаров люстр на вокзале, и – родное, наше в голосе диктора, что-то от украинских корней мамы.
Морозно, но мягко, не по-московски. Добрались до гостиницы "Красная", бывший "Бристоль".
Молодой администратор, глядя мимо, сказал кратко:
– Нет. На вас не заказывали.
Еле достали номер. Вот что значит чудесная новизна командировок! Это состояние – вечно, во всех эпохах позволяет чувствовать никчемность себя с чужим уставом.
Когда удалось устроиться, мое мучительное состояние улетучилось, осталась только чистая аура моей доченьки, холодная высота правдивой натуры ее матери, и материнское тепло горящего огнями вечера на Дерибасовской.
Игорек метнулся куда-то к знакомым или по своим делам. Я зашел в «Гамбринус», выпил бокал коктейля «Огненный шар». Вышел на сквозной ветер, к памятнику Дюку Ришелье. Он одомашненный, рассказывают: к нему весной ходят десятиклассники, обкладывают соломой и жгут, чтобы он назвал темы сочинений на экзаменах.
Пошел по Потемкинской лестнице – в Морской порт. У кафе «Уют» парни в бушлатах, нарочито мрачно глядящие из-под маленьких козырьков "мичманок", расплачиваются "бонами". Все одеты в импортное (моряки привозят из-за границы). Длинноногие окапроненные смазливые девицы любяще жмутся.
Одна, надменная, в голубой плиссированной юбке, с большим носом, – пахнула родным, вылитая моя жена!
Я невольно пошел к ней, но она надменно глянула на меня, с сознанием своего могуществ. Почему же моя Катя не отвергла меня? Эта не случившаяся встреча поразила меня. Значит, то была моя удача, а эта не узнала меня. Между нами была пропасть – она из другого мира.
Ее моряки в мичманках с маленькими козырьками надвинулись на меня, и я медленно, с достоинством отошел.
Почему-то к командированным льнут вольные лица из привокзального дна. К моему столику подсела одинокая девица с красными губами. Я заказал водки. Она быстро опьянела.
– Представляешь, как было бы хорошо: мы с мужем на вилле. Он входит, я отряхиваю его, переодеваемся. Я подвожу на тележке еду – икру и прочее, потом мы к телевизору, метр на метр. Потом – в будуар, с багровой подсветкой. Вот как я хотела бы пожить.
Она рассказывала историю своей любви. Высокий, ко мне покровительственно. «Не ела? А ну пошли в забегаловку». Мы любили литературу, искусство. Чуть не посадили его в тюрьму за что-то. Исключили из партии, мол, разбил семью. Он мне – думал, я его выдала: предательница!..
Она смяла пальцами сигарету в пепельнице.
– Он меня за пазуху любил. Если бы, говорит, не это, ушел бы. Меня вот так обнимал, хочешь, покажу?
Взяла мои руки и обхватила ими себя. Я мягко отстранился.
– Да, был у меня муж. Нет, я удачно его подхватила. Платья подвенечного не было. Фату у подруги взяла. А он все-таки ушел. Он у меня не пил, зато я за него пью.
Какая-то старушка вздыхала:
– Странно видеть нынешнюю молодежь. Раньше мы даже свадьбу боялись справлять, одела драгоценности – комсорг заставил снять, мол, что за буржуйка. А теперь – только о добре, одежде, моде. Знали бы раньше, что это не предосудительно!
Наверху Приморский бульвар в сплошном лесу кранов и огней. Где-то в темноте скрывается бухта – холодной теменью, в отблесках невидимых волн.
Добрался до Театра оперы и балета. Внутри он золоченый, ложи из темного бархата. Поднял глаза – тускло блестит золото на потолке, меняется цвет, с красного на желтый, зеленый… Давали балет «Песня синего моря». Он, она, любовь покинутая, война, гадкие черные фашисты, встреча, она умирает на его руках – от истощения после блокады. Все на фоне мола и моря их детства.
Ничего не проходит. И сейчас балет на льду вызывает состояние легкой банальной грусти по любви.
Люди живут, наслаждаются, плавают, – другой мир, живой, мускулистый, залихватский, матерный. А я хожу и за шапку ондатровую боюсь, как бы пацаны не сдернули. Здесь идет своя жизнь, и ей нет никакого дела до нас, до власти. И никакого намека на то, что случится потом.
Наконец, пришел в свой номер. Игорька не оказалось. Ходил из угла в угол, в тоске. Наконец, он пришел, разделся. Показалось, что он был подавлен.
Мы разговорились. Видимо, он мне доверял.
– Мне не везет с бабами.
Он подумал, надо ли рассказывать.
– В армии был, в стройбате. Одна, Галка-прораб, ввела в прорабскую и дверь защелкнула. Я вижу, дело такое, стал снимать с нее брючки. Она – ничего. Только иногда: «Ой, чего ты… Так нельзя, без слов». Ну, после разговорились – она оказалась женой Ванюшки завгара. Ну, думаю, не надо бы. Мне друг Колька: «Брось, мало ли, в беду попадешь». Я и сам чувствую – надо кончать. Но… тянет. Она позвонила – пошел. Ну, так привык к ней. Она звонит – хожу. Она жила как раз за забором, мне ужинать, а я: к черту! И за забор, темно ведь. Как-то пригласила на Новый год, подругу привела, жену начальника гарнизона, толстую такую. Я: ну, Игорек, держись! Как обычно, шинель расстелил на полу – полы чистые. А за углом – Ванюшка! Я: «Галка, Ванюшка за углом, нехорошо бы не получилось». Вышли. «Иди прямо, вроде не видишь». Взял его за руки, не дал ее бить. «А, ты у меня узнаешь!»
Он вспоминал с сожалением.
– Потом, в прорабской, я ее за плечи, дверь приоткрыл, чтобы видно было. Чувствую, кто-то смотрит сзади, Ванюшка! «Дай паяльник, Галя». «Иди сам возьми». Ванюшка: «А-а-а! А вы миловаться будете?» Глаза бешеные, схватил доску, и на меня. Галка сбоку прыгнула на него, я за руки, ну и закатались по полу. Не пойму, где я, где он. Ребята наши собрались, не заступаются ни за кого, смотрят… Потом все равно встречались. «Галка, слышь, меня вызывают». «И меня тоже, Игорь»… Потом – реже. Демобилизовался, она подошла и в руки – сверток. Развернул – цветы, и записка: «Если тебе будет трудно…» и так далее.
И замолчал, чего-то не договаривая.
Утром пришли в Одесское отделение, незаметный зеленый домик среди каштанов.
Начальник отделения Мирошниченко, приезжавший к нам в Управление, крепенький хохол с прической, напоминающей оселедец, скривясь в улыбке говорил, словно намеренно, на украинском языке:
– Витаемо вас на украиньский земли!
У него всегда настороженная ироничная улыбочка, и нет той угодливости, с которой обычно встречают столичное начальство в провинции. Он окончил Киевский университет, был аспирантом, работал на строительстве Киевской ГЭС, потом на телевидении, в молодежной редакции. Выступил с протестом против арестов украинских интеллигентов-"шесидесятникоов", из-за критики перешел в спокойное Одесское отделение экспертиз. .
Днем были с одесскими экспертами в порту. Ветрище, холод, пахнет морем, корабли, один зеленый наполовину. Многое вспомнилось, из детства. На молу прислонился, закрыв бухту, пароход «Нахимов», громадный, клепаный, с пятном красной краски на носу. Другой медленно отплывает. Говорят, где-то там волнолом, и потому залив без волн. Моряки в ватниках, шлюпки подвешенные, чистые рубки над кораблем и водой.
Греческий пароход «Сизиф». Мы с экспертами Одесского отделения товарных экспертиз участвовали в разгрузке апельсинов. Принимали партию. Ветер. Материалов на акты экспертиз набралось только к ночи.
Когда легли спать, Игорек закурил папиросу.
– Чем кончилось? Нашел жену. Ее подружка вертелась около нее: «Не выходи, он вертун». Подали заявление, а та, сволочь… Я узнал от жены после, так запретил дружить с ней, и даже сейчас ненавижу… Ну, а теперь она подает на развод, узнала об измене, с той, что в стройбате.
Дальше он не захотел говорить, горечь внутри пересилила.
На следующее утро, в воскресенье, был парад физкультурников и демонстрация, как случается во всех уголках страны. 50-летие Украины. Но без парада бронетанковых войск. Говорят, для экономии.
Оттаяло, слякоть. Воробьев на деревьях – тьма. Сплошной писк или визг на улице. Говорят, летом даже не слышно машин.
Демонстранты шли в спортивной форме, с расстегнутыми воротниками белых расшитых сорочек.
К нам был прикреплен эксперт отделения, оказавшийся бывшим прокурором Одессы, пожилой, с одышкой, с колодой орденов на груди (сказал, брал Одессу).
– Пьете? Женщин любите? Значит, жить будем весело. У меня жена была необыкновенная красавица, ухаживала страшно, любила.
Он рассказывал, как у него в Одессе была уйма девиц, ведь, он был прокурор! Как брал девиц: шла одна из уборной, он ее в номер позвал. "Хорошая девица, уступчивая такая".
Рассказывал, как Хрущев грубо перевел его из прокурора Одессы в другой город за пьянку. Снявши голову, по волосам не плачут. Как хлеб по 100 г. давали, когда бросили на целину, и ее развалили. Молотов был прав – в центральных районах надо было увеличивать урожай.
Демонстранты шли и шли, размахивая флагами. Те, кого, наверно, этот прокурор с усмешечкой пытал и сажал.
Увы, в краткой командировке мы окунулись только в портовые будни с пронизывающим ветром с моря, и не увидели настоящий легендарный город, в котором жили герои Бабеля, Катаева и других гениев.
Перед отъездом я потянул Игорька в Аркадию. Там его горечь забылась. Море, волны бьют в мол, брызги на пять метров в высоту. Лазали по скалам, осмотрели пещеры с остатками побелки. Я искал раковины для Светки. Потом поели в кафе шашлыка, зашли на базар «Привоз», купили фрукты, гранаты…
А вечером начальник отделения пригласил нас к себе домой. Дом старый, пахнущий остро, как все старинные дома. Он говорил, намеренно по-украински:
– У вас в России не вмиют працювати.
Он говорил о стране, как о чужой, с усмешечкой, казавшейся наглой:
– Россияни винни в голодомори в Украини.
Меня, интернационалиста, как все мы были вокруг, это резануло. Что-то в этом национализме было узким, эгоистичным и откровенно враждебным. Я не знал тогда, что отдельность национальных надежд может стать выше интересов громоздких имперских агломератов.
Я ушел от политического разговора, навязываемого им. Он надменно говорил:
– Вы, росияни, не хочете бути щирими.
Он показал свое сокровище: древнюю мраморную скульптуру женщины, с пулевыми отметинами. В надменном лице, с большим носом, открывается другая цивилизация, чуждая нам, с иными ценностями. Откопана где-то в окрестностях.
Я смотрел в слепые глаза скульптуры, и думал о ней: откуда, какова ее судьба после того, как ее высек неведомый мастер?
Везде одно и то же, и мою замороженность не растопить другими краями. Но здесь я оживился, повеяло чем-то незнакомым.
***
