– Что же это такое, на самом деле?
И тут взяли да и убили Гришку. И будто Керенсков из ривольтия выпалил в висок…
Ну, не стало больше этого шеромыжника, достукался-таки, старый кобель… А тут и народ взбунтовался – риволюция пришла… ну, это чтобы царя сместить, царя и царицу, потому, говорят, они Расею продавали и много рабочего народу погубили. И сопхнули их с престола, посадили в каземат, солдат приставили караулить, чтоб не убегли. Вот и сидят там…
А наш Гучков, сказывают, сел на этот… как его?., ну, на ариплан этот… сел, и птицей взвился под небеса… Набрал бонбов и полетел, как коршун.
– Я, говорит, покажу вам, где раки зимуют.
Будто хочет с неба бонбы кидать, дворец царский хочет разрушить. А к чему? Чем дворец виноват? Да и народу безвинного сколько пропадет… Ведь она, бонба эта, не шутит: шарабахнет, и костей не соберешь… Вот тоща, в японскую войну, Сергея Александровича взорвали – и-и, что было-то!.. По кусочкам тело собирали, в гроб нечего было класть… Ну, этого поделом: не продавай морозовские одеяла. А то, ишь, польстился на что! Морозов раненым солдатикам одеяла пожертвовал, а он их продал. И где совесть у человека была? А еще великий князь!.. Ох, ох, видно, все одним миром мазаны – что князь, что мужик, всем хапанье любо…
Да уж и народ пошел такой – страху никакого нет. На-ко: старый человек, а полетел с бонбами. А ну, как, храни Бог, сорвется? Да тут вдребезги разлетится, одно мокрое место останется… Да уж видно на то пошел, отчаюга такой… Ох, ох… Страсти такие кругом…
Ну, не впервые это – и в японскую войну этакое было… Тогда шибче было: из пушек, из орудиев стреляли… Ну, тогда из-за этой крепости взбунтовался народ… как ее?.. Артур, что ли?.. Ну да, Порт-Артур, вот из-за нее: зачем, дескать, японцу отдали? Через измену и отдали, а народу обида, вот и взбунтовался… Только тогда не трогали царя, а теперь вот сопхнули: нам, говорят, не надо пьяницы. И взяли этого Керенскива…
Наши-то из-за него каждый день грызутся. Барыня говорит:
– Я за Керенскова стою.
А барин ругается:
– Мы, говорит, все кровью обольемся.
И грызутся, как собаки… Поврозь стали спать: барин в кабинете на диване, а барыня в спальне. И газеты тоже поврозь. Допрежь одну газету на двоих покупала, а теперь две покупаю. Барыня все гойдает, хвост треплет, а барин дома сидит. Раньше-то пообедает и лба не перекрестит, сейчас за папироску, на икону и не взглянет, а сейчас сам лампадки зажигает:
– Тебе, говорит, трудно, Катеринушка, еще упадешь… Ну как не упасть? Сколько годов не падала, а тут «упадешь»… То-то вот… Ох, грехи наши, грехи… А надысь батюшка в обедне говорит:
– Молитесь, говорит, теперь воссияние идет…
А что такое? Какое воссияние и к чему? Ничего не поймешь. Стала спрашивать барина – ругается:
– Продажная, говорит, шкура, – это про батюшку…
А за что – и в толк не возьмешь… И ни от кого не добьешься, все мечутся как угорелые, все кричат…
– Теперь, говорят, полная свобода: ругай царя, как хочешь, взыску никакого не будет.
А наш дворник говорит, будто телеграмма пришла: царя и царицу вешать. И такой оральник стал: что ни слово – все матерком, да матерком.
– Они, говорит, Расею немцам продали.
И будто к нам скоро Вильгельм будет. Сперва в Питер-град, потом к нам. И что будет, что будет?.. Неужели всех убивать станет? Да, думаю, не допустят…
Барыня говорит: Керенсков победит Вильгельма. А барин все ругает Керенскова. Ну, ругай-не ругай, а Керенсков с царского блюда ест. Конечно, какой он царь без короны? И нету на нем ни медалей, ни аполетов. Ну, а все же вроде бы как штатский царь. И повезло же человеку: без всякой заслуги, а поди-ка – и рукой не достанешь…