Евгений Владимирович Кузнецов
Жизнь, Живи!
Но у меня пока – просто рукопись…
–– Что вообще, в конце концов, ты хочешь спросить?!..
Почему – решают?.. Почему – будто не ответят?..
Благожелательно провозглашается: без пищи человек может прожить столько-то дней, без воды – столько-то…
А… откуда это известно?..
Стало быть… последних чьих-то дней!.. Чьих?.. Чьих?.. Почему и это не провозглашено?!..
И такие-то современники мои, слепые и нелепые, – еще смеют давать мне советы: пиши, бывший следователь, про уголовные дела!..
Но, прежде всего, я… даже жалею, о-ой, как видел что-то, как слышал что-то, тем более – что помню!
–– Гады! Испачкали!
Я вообще не живу в мире, где всё это происходит.
И ещё: зачем же писать о том, о чём и так все знают?
Кстати и кстати тут вспоминается: я всю жизнь откуда-нибудь убегал! – Из запертого учителем класса – в окно, из больницы ночью – по пожарной лестнице, из части армейской в "самоволку" – через забор… Из тех, опять же, "органов".
Побывал – и будет.
…За столом я уже сидеть не мог.
Сердце, помню, прыгало ожидательно, отравленно, алчно…
И я начал пьянствовать.
Человек сидит на трибуне – смотрит, как гладиаторы режут друг друга… Человек лежит на диване – и смотрит, как сгорает целая планета, на которой стоит диван…
Он, человек, за многие тысячи лет – ни в каком аспекте и ни в коей мере не изменился…
Буду не буду писать – уже и не думал…
Но ощущение оставалось: кто-то сейчас сойдёт на перрон!..
И какая-то неизвестная, но своевольная речь всё-таки просилась в меня!..
Вон мои прежние книги в шкафу.
Как сладко было их писать…
–– Паша, возвращайся!
Подруга ничего не понимала.
Пьянствовать от безделья надоело… Зато ничего не елось… какую ночь не спалось…
…И случилось – начало!
Вечер был… или поздний вечер…
Даша читала, что ли, в постели.
Я шатался по огромной комнате… Пил горячий крепкий чай…
И – помню всё четко. И – знаменательно.
Запах! Запах ощутил явный!.. Запах… необычный… небытовой… Запах был, вмиг понялось, не чего-то и не кого-то. А как бы… запах запаха.
–– Это был запах ужаса.
Я ощутил себя на каком-то явном краю…
Мысль! – Мысль свой абсолютностью шибанула мне в голову – за полмгновения до запаха.
Люди – впрыснулось в меня попутно с той Мыслью быстрое понимание, – все люди отныне окончательно рассекречены!..
Состояние такое моё – между тем, между тем! – воспринималось мною как заранее вероятное: чтобы пошёл мой роман!.. я же хотел их, людей, как-то исчерпывающе понять!..
И – растворился я словно… в этом запахе – и в Мысли, и в ужасе от этой Мысли! Растворился в запахе Знания. Именно такого Знания… Ничего далее не помню.
(Немножко ушибся…)
Даша потом ничего не рассказала – не захотела.
"Сознание потерял"! – Какое всё-таки грандиозное словосочетание!
"Скорой помощи" врач мне, лежащему уже на диване, – после укола земному и скучному – посоветовал тактично впредь в таких настроениях "не бросать резко", а заблаговременно принять полстакана – пальцами он показал точно.
Я признательно молчал.
Не было сил даже подписать свою книгу. Увезли её так.
Никто в комнате, судя по всему, не слышал того запаха.
Я же, слабосильный, был уже – в затаенности!..
Не летал давно – в высоком том упругом свободном ветре: когда зелёная земля, с ковриками полей, с квадратами крыш, с нитками дорог, – понятна и неопасна.
Сны потом, после, снились – о тех снах.
И вот, наконец, снится мне… будто бы я стою на чём-то твёрдом… и досадую. За то, что в тех снах отроческих не спросил ни разу себя о главном: как же я попадал туда, на высоту?..
Но вот я… будто бы, стоя на твёрдом-то, спорю даже сам с собой… в комнате небольшой, без окон, помню, освещённой откуда-то тусклым светом… совершенно пустой – словно бы нарочно приготовленной… да, для проверки!..
Ну, стою я на дощатом крашеном полу… И – ради самоутверждения – напряжённо развожу руки, как бы встречая грудью поток ветра… со стоном напряжения медленно валюсь вперед… и – зависаю над полом!.. в сантиметрах нескольких!.. Так что я даже отворачиваю лицо от пола…
Но всё-таки – вишу, вишу!
И даже чуть плыву… смещаясь, как кораблик в корыте…
В другой раз я более уверен и спокоен. На пустом летнем берегу знакомого моря. Солнце вверху жаркое. Но волны навстречу мне – мелкие и взволнованные. Ветер густой и порывистый. В небе над морем и везде вокруг – марево предгрозовое…
Я торопливо подхожу к самой кромке воды…
Да, уже счастливо щекочет глаза… Лишь раскидываю руки… Не надо и ждать…
Быстро несусь ввысь!
Третья глава
Я встаю рано; так рано – лишь бы не встретить никого, кроме самого себя, меня.
Раннее утро – это признание. Ночи – конец. Дню – начало.
И – признание себе в своём. Мне в моём.
Заставание себя врасплох. За откровенностью.
Когда моё главное – главное.
Начало и есть откровенность.
Древние люди очутились тут, на Земле, среди случившейся жизни, раньше меня – и им было всё виднее.
Наследие страсти вечной, молитвы, – страсть выделять мысли.
Первая: Мир – есть.
–– Я сам видел!
Вот – Мир, вот – человек. И в человеке – а значит, и в целом Мире – странно прежде всего то, что он, человек, не задался до сих пор самым неминуемым, который сам собой задаётся, вопросом:
–– А что заставляет меня задавать… хоть какой бы то ни было вопрос?!..
И это ли – не чудо!
Вот я выйду, может, сегодня на улицу, чуткий. Или – осторожный?.. Вон – люди… которые пока на виду. Ведь они каждый день друг друга закапывают, и любого из них в какой-то день закопают, а они, зная это, – даже не бледнеют…
Сама жизнь есть чудо.
Веры или неверия в чудо, стало быть, нет, не бывает – есть непризнанное наблюдение чуда.
И планета, и все и всё на ней, и пятнышко дыхания на стекле…
–– Отдавание!
–– "Здесь. Здесь".
–– А зачем ещё и я?
–– "Признать и посметь".
Ну что же…
Отдавать-то отдавать…
Но чтобы отдавать, надо, чтобы было, что отдавать.
Чтобы отдавать, надо иметь.
А чтобы иметь, надо…
–– Надо взять!
Отдать-то все всё отдадут – это обеспечено, нечего об этом и думать…
–– Вот никто и не думает!
И верно – чудно!
В самом деле, посмотрю: все берут и стремятся брать в таком состоянии, словно они вообще живут… брать!
Работают, трудятся, радеют.
Воруют, отымают, грабят.
Копят, прячут, сторожат.
Но – но…
Все всё, в конце концов, отдадут!
Всё, что обзывают своим. И даже – самих себя. Тело – известному кладбищу, душу – не известному пока им пространству.
–– Тем романтичнее приобретать!
Люди – сонные актеры. Истинно.
"Потерял состояние"… Да просто заранее отдал! "Нашёл счастье"… Да просто открыл ещё один способ отдавать.
В таком недоразумении люди, прежде всего, рассеянны и недальновидны. "Сегодня… Вчера… Прибыл… Скончался… Валюта… Цена… Метр… Баррель…"
Все живут взять. И не видят, что – отдать.
Жизнь это знает, а люди – нет.
–– Видимая жизнь есть упорядоченный абсурд.
Поэтому всеобщее настроение общества – по сути подделка. Как, впрочем, и самое, слышал, в нём ходовое: алкоголь и лекарства!
И тот, кто – по занятию и натуре – стремится ко всем на глаза: к власти, к славе, – соответственно, символ вселенской Подделки. («Звёзды», вожди…)
Итак, чтоб иметь, надо брать.
А чтобы брать, надо трудиться.
И что же: все трудятся?..
Зачем же – все?..
–– Если один уже потрудился раньше другого!
А-а… Отнять?!..
И проще, между прочим, всего – в толпе, загипнотизированной словом "общество". А сон этот назван моралью.
–– Мораль это салфетка для людоеда!
Ну и само собою: тот, кто больше отымет, тот больше и отдаст.
А жизни – всё равно, кто трудился, кто отымал: лишь бы отдавал силы и жар, и, конечно, сам плод труда.
–– Однако… зачем?..
–– "Здесь. Здесь".
–– Зачем Вселенной так устроено?!
–– "Затем".
Да, затем, чтобы они, слепые и очень слепые, выделяли и выделяли – то слюни, то слёзы. И всегда – пот суеты.
–– Жизнь…
Артерии и вены мои все – будто намотаны, сию минуту, в один обозримый клубок…
–– Жизнь! Что ты мне позволяешь!..
–– "Здесь. Живой".
…А все – боятся.
Боятся все – пребывая в чинном кругу или зажатые в тесной толпе, или связанные кровным родством, или сомкнутые горячими животами – об этом даже подумать.
Обычное состояние человека в обществе – индивида, точнее выразиться, в социуме – это мотание отрицательное головой и отмахивание брезгливое ладонями. – От явно звучащего в нём – но только тайного для него самого! – обращения к любому другому:
–– Всё отдам. Но для этого я должен иметь. Но для этого должен взять. Но близко есть близкий. И – можно. Ведь легче всего – отнять. И, для этого, проще всего – убедить… Эй, ты, ближний!.. Всё равно тебе отдавать. Так отдай и отдайся – мне! Именно – мне!..
Это – неизбежное и безупречное требование каждого к каждому.
Единственный же возможный пафос любого сообщества, искренний, а не фальшивый, – проникновенный страх.
От ощущения этой тайной догадки.
На этом основаны все расчёты политика и артиста, все претензии в родстве и в любви… Даже ревность к случаю и судьбе!
На что разве и хватает смелости испуганному человеку в среде взаимно испуганных людей – так это уже именно пробормотать… хотя бы мысленно:
–– Я отдам… Нет-нет… Я – уже!.. Уже отдал… отдался… Только не… не тебе… а… а вон тому…
Самцу, вождю, начальнику…
А обычная внешняя мимика человека: или преданно подымать глаза – от страха перед всеобщим и необходимым лицемерием, или – опускать глаза, опять же – от страха, но уже – в своём одиночестве…
Само по себе пребывание человека в обществе, любой узости и широты, есть боязливое прислушивание к явным, но тайно звучащим требованиям:
–– Ты чо, не мужик, что ли?..
–– Ты чо, не сосед, что ли?
–– Так отдай своё мне!
–– Свою эрекцию, свой кусок, свой секрет.
–– Ты солдат или нет? Гражданин или нет?
–– Здоровье сюда! А ну биографию!
–– Отдай своё мне!
–– Ты сын или не сын?.. Ты отец или не отец?.. Ты брат или не брат?..
–– Ты! Ты!
–– Муж или не муж?
–– Мне! Мне!
–– Судьбу! Квартиру! Сердце!
Пребывать в любом обществе – значит или подбирать выгодный для тебя предлог пребывать, или – уворачиваться от выгодного другому предлога.
–– Трагедия это всей современной цивилизации!
Что сущность – скрыта, секретна, тайна…
Отдавание! Отнюдь не приобретение и не потребление!
–– Ошибка это, ошибка!
…Среди ошибочных людей идя или сидя, или стоя – знаю, как они друг друга-то научают: мол, не надо самоедством-то заниматься.
–– Вам не надо, а мне надо!
Тем более – уже живу новым романом.
–– Смело знаю людей!
Если, например, кто-то кому-то всё что-то дарит и дарит, то он всего-навсего ещё… не спохватился: дескать, стой-ка, а дарю-то я… с какой целью?!..
–– А я… спохватился.
То есть – смело знаю себя: всё отдам!
Теперь… с людьми себя вести… как?..
–– Как бы они меня не повели…
–– "Наблюдай".
Есть люди, которые живут так, чтобы озаботить фактом своей жизни других: паразиты, баловни и революционеры – это ведь одно и то же… И есть, которые – самих себя. Озаботить-то. Фактом-то своей жизни. – Святые…
Смотрю на людей, понял теперь, по-прежнему, как ребёнок.
Добро – одно. Доброта – немного другое.
Добро – это призывание благоприятного к себе. Иначе… нечего будет мощно отдать!
А доброта и есть доброта – благоприятное к другим.
Зло же и злость – разум без добра и без доброты.
Но Космос – жаждет!
Но жаждет – Космос!
Недавно слышу: Вселенная настроена на колебание ноты "ля".
Как они узнали? – Я им не говорил…
Что вообще современная цивилизация?
–– Неправильно понятый Бог!
–– "Гениально".
О деньгах, заметил, я никогда не думал: либо их имел, либо их зарабатывал.
–– Зачем мне деньги, ведь они у меня уже были!
Как и во всём: повторение для меня – скучная скука.
Но Отдавание весьма и весьма наглядно – в них, в деньгах.
Я, помню, не могу писать спокойно, то есть – глубоко, то есть – высоко, покуда их не истрачу.
А если деньги – деньги, то они – есть.
А если деньги есть, то они – зачем-то.
Зачем?..
Истратил – и узнал.
Зачем когда-то было так, что они – есть.
Деньги случались у меня – и оказывалось, что у меня уже всё было!.. И до них.
Даже планы. Даже – вдохновение!
Что ничем не купишь.
Получается, деньги для меня – чтоб их выкинуть.
Отроческая припоминается моя тирада – и судьбоносная:
–– Что это за вещь такая, чтоб я тратил время, на неё зарабатывая!
Швыряться деньгами, сжигать и рвать купюры – это вовсе не пошлость, не хамство, не гордыня. Это самое обыкновенное удовольствие.
Поглощать благовонный напиток – неизбежно мочиться вонючей мочой.
Клады ищут нынче повсюду: в океанах на островах и под водой, в степях и в стенах – те пиратские клады. Когда-то кто-то кого-то ограбил – и не знал, выходит, зачем!
С каким триумфальным горем отдавал он тогда сокровища недрам планеты!..
–– Так что же такое… деньги?
–– "Многоточие".
Да, и не после этого слова, а – перед этим словом. – Будто хотя бы предположить допустимо, что само слово это кому бы то ни было… известно.
Итак: дом – прежде всего, чтобы в нем жить, автомобиль – прежде всего, чтобы в нем ездить; обо всем – "прежде всего".
В символическом самом денежном случае – те тридцать сребреников Предатель, перед тем(!) как удавиться, всё-таки… отдал! Хотя они и без его возвращения отдавались бы и отдавались сами по себе. Но на то и раскаянье. Истинное. Исполнить всему истинное назначение. (Кстати, Предатель был среди тех двенадцати… казначеем: хранителем, сугубо, то есть, доверенным, денег!) Истину ту до конца исчерпали те, кто у него сребреники принял: они эту сумму даже не стали иметь – а тотчас… отдали: купили на них землю для захоронения странников. Именно – для захоронения, именно – странников! – Людей, исключённых из житейского суетного оборота.
…Смотрю, кто делает деньги, тот только и делает, что делает деньги.
Но нашёл я и тут творчество!
–– Родное-то.
–– "Понятное".
Да, только творческий человек на этом свете может стерпеть творческого.
Но этак я вздыхаю уже постфактум…
Предшествовало же, ей-богу, многое: мое безденежье… мой стыд… И – звонок друга-журналиста!..
…Постучался.
Я, разумеется, за материальной помощью: мол, пишу новый роман.
Он полистал мои книги… почитал, где откроется…
Усмехнулся!..
Его – просто Виталий, кажется, Петрович.
Смотреть на меня, тем более – в глаза, он не сумел. (К чему я со стороны людей уже привык.) Но кое-что, так сказать, счёл…
"Бизнес" в переводе, оказалось, – "занятость".
(Как и всё живое!..)
Похож он был… на редактора журнала: настольная лампа, кипа бумаг на столе и – усталость.
–– Главное в бизнесе – самостоятельность.
Но смотрел он, в отличие от импульсивных редакторов, не в глаза, а на стол; и – сосредоточенно.
–– У бизнеса две основы: труд и удача.
Я кивнул, стараясь уместно: то же, мол, и творчество.
–– Думал раньше: самое это лёгкое – зарабатывать деньги.
Смотрю на него: умиротворённость или устремлённость?
–– Из армии пришёл я, стал шабашить… Как легко построить дом!.. Вообще. А себе строить – зачем это нужно?.. Потом заметил по жизни: самые неблагодарные занятия – писатель и учитель!.. Н-да… Жить надо в своём доме! А не в коробке, от неё квадратные мозги…
Я молчал… беспомощно?.. уважительно?..
–– Бизнес это личные идеи, частная инициатива и реализация идей.
–– Капитал к бизнесу никакого отношения не имеет.
–– И к экономике бизнес отношения не имеет.
Дед его… итак, итак… возил в столицу продавать сметану и творог…
–– И ещё. В бизнесе надо заниматься чем-то одним.
После паузы:
–– Бизнес это равноправие!
После паузы:
–– У государства нет представления о бизнесе! Только бы налоги. И потому у государства нет политики!..
–– И все те, которых ищут или которые уже сидят, к бизнесу не имеют отношения!..
Я чуть помечтал: с ним бы дружить-то!..
–– Характер какой бы для бизнеса. И склад ума. Синтетическое мышление! Идею совместить с жизненной ситуацией. Постоянное внимание, постоянно быть в процессе!..
Я в начале просил десять минут и потому как бы между прочим начал подписывать ему книгу. (Чуть не пришлось переспрашивать имя-отчество…)
–– Сколько вам нужно?
И впервые посмотрел мне в глаза более или менее продолжительно.
Я прикинул: когда-то же выйдет мой роман.
–– Только я не смогу давать часто.
Простились.
Как всё ново! И просто. И понятно.
–– Не я!
Почему я должен думать о деньгах – пусть деньги думают обо мне!
–– Тогда уж… хуже некуда!..
…В состоянии таком зашёл к приятелю моему университетскому – ныне профессору и прочее и прочее.
Пили кофе. Было взаимно удовлетворительно. Впрочем, я часто, наверно, употреблял слово "роман"… Так что было даже по-былому, по-студенчески оптимистично.
И тут он, Герман, сказал… нечто.
–– Давай я тебе буду платить.
–– То есть?
–– Лично.
–– Признаться, я…
Признаться: я не был готов, что сказать…
–– Сколько тебе нужно?
Тут я нашёлся:
–– Год.
–– Итак. Я даю тебе деньги. Но… ежемесячно. Энную сумму. Разумеется, для меня посильную. А ты в этот срок пишешь свой роман.
–– Не пишу, а напишу.
–– Зная тебя, убеждён.
Я подумал о его семье…
Но сказал так:
–– Писать я уже начал.
–– Хорошо, хорошо.
Он достал из его кармана его портмоне.
Я чуть опьянел от случайности…
Зачем-то на его столе появился чистый… стандартный… лист чистой бумаги.
Нечто странное появилось на нём… Контур… Человеческий?..
Герман чертил привычно, правильно.
Провёл по контуру ось вертикальную.
–– Вот точки. Энергетические. Всего их семь. Чем выше, тем интеллектуальнее. Нижняя напротив копчика.
Я тут уж понял… что происходит… в замеченной мною теперь действительности…
–– Самая верхняя точка – над макушкой головы. Она бывает только у святых.
Реальность же, которой не было – о которой, то есть, он не знал-то – была такова:
–– Я, твой давнишний, о тебе всячески осведомлённый и к тебе всегда доброжелательный друг вузовский, а на сей день доктор философии и завкафедрой, как никто понимаю – понимаю: говорить человеку пьющему о пьянстве – значит бередить ему и без того больную душу, попросту – толкать его к винному прилавку!.. Тем более, говорить это человеку чувствительному и характерному! Да бывшему-то следователю!.. Да признанному-то писателю!..
Герман, объясняя, "чьи" это точки, все жирнее округлял их… шариковой-то авторучкой…
–– У поэтов, например, и вообще у художников действуют только нижние три-четыре точки.
Впрочем, я ведь закалённый: валяюсь в снегу и так далее…
Прощаясь, сцепились кистями рук и глазами.
Я постарался показаться мудрым:
–– Я ни разу в жизни не был на больничном.
…О деньгах ещё заметил: больше всего нервирует невозвращённый долг…
–– Мне, мне невозвращённый!..
При этом я думаю… вовсе не о деньгах.
В том-то и дело.
–– Дело моей, кстати, жизни!
Но не буду об этом… пока.
Да! Да! – Потому-то всё как бы, как бы забываю, что ведь когда-то, студентом, я был всегда командиром, меня выбирали, тех самых стройотрядов, у тех шабашников – всегда бригадиром… что тогда, так давно-то, папа говорил мне: "Ты бы давно купил себе машину. Вернее, уже не одну машину"… Может, это был просто… не я?..
И потому, мне, освобождённому, теперь сладки именно возносящие мечтания… и слова, например: "Слава в вышних Богу…"
Не замечаю я… и миллиардеров нынешних… смотрю на них разве что… как на подростков, которым в руки впервые попал "журнал для мужчин".
Ну и – пословица. – Какая бы, если о деньгах, моя?
Не то беда, что денег просят, а то беда, как дашь, да не берут!
Пропитанный запахом той Мысли – теперь, наконец-то, наконец-то, "пойдет текст"! – то есть благодарный… как бы сказать?.. всему Мирозданию! – я написал…
Я написал не что-нибудь, а – "письмо"…
И мне назначили не что-нибудь, а "время личного приёма"!..
Я тут же, по-бытовому призвав в себе что-то, от того обморочного вечера… от вдохновения… протрезвел.
Противно было понимать, что мне, вернее всего, "ничего не светит", но не идти теперь… стыдно… или как…
Каждый живёт в своём мире – и реальность, которой не было, была такова.
Мэр узнает – Мэру откровением целым будет то, что писатель, прославивший город, им соблюдаемый, живёт действительно недостойно, попросту вопиюще непотребно, – и он, Мэр, опечалится о такой несправедливости, потом возмутится, что он об этом ни от кого не слыхал и ведать не ведал… и воспрянет к немедленному действию, и, пользуясь своею властию… какими-то известными и доступными лишь самым чиновным лицам ходами… предоставит этому писателю, глубокому и одинокому… дабы он и впредь славил его град… ну – однокомнатную квартиру!..
Я вошёл.
Мэр – за столом и поставив локти на стол, и сомкнув все пальцы со всеми пальцами – повернул ко мне лицо.
Ничего не изменилось в эту секунду ни в кабинете, ни за дверью, ни за окном – но лицо его покраснело.
Виноватым привычно – за свой, как обо мне, слышал, говорят, "облик" – чуть ощутил я себя, меня.
В секунду эту, между тем, – я вошёл, он покраснел – в административном этом здании, во всём аппарате и во всём социальном укладе – ощутил я… моими сложенными крыльями лопаток – что-то… что-то сухое… завязалось и развязалось…
У локтей Мэра лежал испечатанный лист бумаги – и стыдно весьма сделалось мне за моё описание "коридорки"… и вообще за сам факт её – в чудесном городе – существования…
Мэр энергично надул губы – не то обидчиво, не то решительно: запоздало, то есть, объясняя… свою красноту.
Да! Я ведь ещё здоровался, он ещё указывал на одинокий стул…
Было некоторое молчание.
Впрочем – уже, как я ощутил-то, прочтённое.
Мэр, заметно ободряясь, начал чуть раскачиваться – и наконец поднял глаза.
–– Я этот дом знаю, дом хороший.
Сказал повседневно и уверенно.
Не дрогнул ничуть я.
–– Боже мой! Какое счастье! – внятно проговорил я мне.
Притом, кажется, даже чуть слышно это промычав.
Только бы скорей уйти.
Какое обретение!
Мне. Впрок. И даром.
И благодарен был я ему уже за то, что он, хоть и краснея, больше ни разу не поднял глаз, а только лишь говорил клишевые, заповедные для меня, фразы: "Жизнь не кончается" и прочие.
Ситуация, то есть, была исчерпана – и сумбурно как-то и непамятливо я выпростался на улицу.
Вину, прежде всего, ощущал: и Мэру, и его секретарю со мною было скучно…
Само собой ведь разумелось – с того момента… когда я сел писать это дурацкое "письмо".
Разумение это и висело в том кабинетном воздухе:
–– Как же это: пришёл, попросил и получил! Не так же всё просто!
(Усмехался разве что я между прочим: так-то нынче руководители беседуют с писателями…)
Самоя суть происшествия кричала:
–– Как же так: попросил и получил! Не может же быть всё так просто!
–– Но ведь – писатель!
–– Да. Но… не может же быть так просто.
–– Да. Но ведь просьба обоснована.
–– Да. Но ведь не может же…
–– Да. Но ведь помочь надо.
–– Да! Но…
–– Да. Но ведь это реально.
–– Да! Да! Но!..
Стоп, стоп: это просто глупо и неинтересно.
Я шёл, улыбаясь, как в начале поприща: когда находил для нового рассказа сюжет.
Отрадное самое для меня: по единой фразе, по единственному слову – расшифровать, рассекретить всю ситуацию, всё событие, всего человека!..
Весь социум и уклад.
Весь даже Мир!
"Я этот дом знаю, дом хороший".
Как же это содержательно!
Мэр, во-первых, вовсе не должен, даже и не обязан знать в городе все дома. Разве что никчёмно-теоретически это возможно. Так что, прежде всего, непростительно глупо заявлять о такой осведомлённости… и лучше, чтобы не выглядеть, в официальной беседе, глупцом, даже в том случае промолчать, если, по случайности, этот дом и в самом деле знаешь… Но, далее, если даже обстоятельства таковы, что мэр и действительно именно то здание, по должности своей, не может не знать… так, при теперешнем состоянии этого здания… как он может называть его хорошим?.. Если он это ехидно – то где же у него совесть?.. Если он шутя – то где же у него жалость?.. Если он всерьёз – то где же у него… здравый рассудок?!..
–– Уймись! Уймись!
И столь-то содержательно – в глаза взрослому человеку, да ещё и бывшему следователю, да ещё и…
–– Целые штаны у тебя радости.
Боже мой, как увлекательно общаться художнику с человеками!..
…Истязательно же, как всегда, допытываясь, не таю ли я что-нибудь от себя, от меня, признался, после этой сцены, в самом интимном: неприятно более всего мне было… малодушие этого человека… пусть и под взглядом моим познавательным.
Я хочу знать весь Мир целиком.
–– Я попросту не могу без этого!
Значит, я пребываю в жизни именно для этой задачи.
Мир. Весь. Целиком.
Но… Знать!.. Весь!..
Хочу! Хочу!
–– Я не могу без этого хотения!
С рождения – буквально осознавал. Потом лишь ощущал. Но всё-таки ощущал.
–– И ведь я уж измучился!
И ощущаю, и осознаю.
И – как можно без этого быть счастливым вполне?..
–– Если не про весь Мир!
–– "Здесь. Можно".
Да, оказывается… можно!..
Что же важнее… всего Мира?..
–– Его Суть!
–– "Отдавание". В самом деле, если Вселенная всё расширяется, а расширение это охлаждение и выделение энергии, то ведь и всё, что ни есть во Вселенной, и жизнь, и живой человек, есть постольку, поскольку они выделяют энергию.
Чем он, человек, каждую минуту, собственно, и занят.
–– Само собой.
–– "Для тебя".
Один, один…
И вопросить – некого.
Ещё недавно считали, что всё в Мире есть материя. А ныне уже так: во Вселенной "обыкновенной материи" – всего-то несколько процентов, но намного больше какой-то "тёмной материи", основную же часть плотной Вселенной занимает… вообще какая-то "тёмная энергия"!..
–– А люди были! И не знали!.. Или знали?..
Значит, человек осуждён не знать, а – узнавать.
–– И были счастливы! Или не были?..
А если были счастливы, то чего же ещё надо было?..
Люди это такие люди, которые забыли о счастье предыдущих людей.
–– Сказочное реальное Отдавание!
…А если иной человек отдавать не будет…
–– А если не будет?
–– "Здесь. Будет".
–– А если не хочет?
–– "Хочет".
–– Как… "хочет"?..
–– "Беспокоится".
Да! Беспокоится – и тем уж отдаёт. А то и беспокоит отсутствие беспокойства.
Беспокойный покой беспокойства…
–– Страдание?!..
Жизнь это страдание.
–– Как легко стало!
–– "Страдаешь".
Я живой не для того, чтобы понять, а чтобы – понимать.
Смертники. Которые – в камере. Когда – перед… Рукоблудием изнуряют себя. Чтобы – истратится. И – в главном. И – до истощения.
Спорт, война, преступность – игровые отдавания.
Даже – как взбредёт.
В детстве мне взбрело в голову: на местной школе водрузить белый флаг! – И тетка бегала за мною по деревне, чтоб флаг отнять.
Ныне – ещё пуще: на доске по асфальту, по стене и даже по волне!
Я же недавно нашёл ещё больший риск.
Встать на самый край своей, моей, мысли.
–– Всё отдашь!
Моя жизнь это отдавание меня.
–– Иначе зачем бы я был явлен в жизнь.
Все мудрецы жили в простоте. Чтобы меньше иметь. Чтобы освободиться для отдачи энергии более высокой.
–– Всё отдашь!
…Гулкий топот в ярком прохладном дворе…
Я не такой, каким живу…
Всегда знал это.
Что изменяю самому себе.
А страшусь… Вступая в топотный-то быт как в нечистоту…
Шторы моих окон на втором этаже никогда, для пространства, не занавешиваются. (Разве по требованию женщины.)
Галка на голой ветке – с точечным глазом на меня. И – с палочкой тонкой в клюве… Где-то тут, под крышей – над моим окном! – вьёт гнездо?..
Жизнь это оптимизм. А оптимизм это экстаз и заблуждение. А экстаз и есть жизнь.
–– Я есть отдавание!
–– "Всё отдашь".
Всякое другие течение здоровой мысли – неправдиво.
Цель жизни – жизнь, как цель любви – любовь, а цель творчества – творчество.
…Умывался: лицо – восторженное!.. И – настороженное!..
Будто стук в дверь – уже был…
–– Жизнь, да, страдание!
–– "От горя или от счастья".
После этих слов… не может быть никаких других.
"Ангел" означает "вестник".
А ведь недавно-то вечером…
–– Это ангел повернул меня за плечи.
–– "Здесь. Киваешь".
Писал-писал… книгу за книгой… и даже не знал, что со мною будет дальше.
Всё равно всё отдашь.
–– Мне меньше не надо, только Истину.
–– "Здесь. Это мне меньше не надо".
–– От себя… от меня…
–– "От тебя".
Четвёртая глава
Вся жизнь сплошь – отдавание и испытание и испытывание себя и друг друга на отдавание.
–– Войти в мысль…
Тем голодным и бессонным вечером, я, вероятно, вошёл.
Так что же я увидел-то.
Прежде всего – а прежде всего, как и в начале любого открытия, мимолетно сам себе, я – мне, признался: я давно открыл, но… боялся открыть!..
А лет, посчитать, двадцать тому назад, ещё, так сказать, юношей, я встал на порог этой думы, этой печали.
Я, студент, скатался в летние каникулы, как водится, на юг, на море. Там с приятелем, однокашником, мы, "дикари", жили, то есть – ночевали, в частном доме, вернее, в саду, в двухэтажном чистеньком строении тонкостенном – полном комнаток для нашего приезжего брата… Так весь тот сад, вся та усадьба – устлана была дорожками каменными! От каждой дверей до каждой двери и до калитки.
Заворожила меня… аккуратность основательная эта!..
Для меня – ощутилась как бы родной.
И в деревне нашей "нечернозёмной" – где такие-то живописные лужи после каждого дождя у самого крыльца и по всему двору – загорелся я внедрить ту прочную аккуратность.
Весь остаток каникул собирал по округе, где ни увижу, плоские камни – лишь бы поднять в тележку; и плитами ровными, одна к одной, подсыпая их песком, выложил-таки узкие дорожки: от крыльца до калитки, от крыльца до колодца и аж до бани!
Нетерпение рутины!.. Шорты, ботинки, голицы, шляпа…
Устроение пространства!..
Если можно – значит, нужно. Нельзя же вытерпеть в себе идею!
Сам мечтаю, как всегда, о приложении себя в самом важном – а руки мои, что те книжные герои, живут самостоятельно. (Вообще: телесный труд – освобождение для мысли.)
К осени, только бы мне уезжать на занятия, мама сказала мне:
–– Ты за всё лето пальцем о палец не ударил!
Невероятность этой новости… да что – невероятность бодрствования как такового… заколдовала, помню, меня на месте!..
Чудесность реальности.
Рухнула тут в миг в единый вся моя летняя отрада: ползаю, в поту, на коленях, ворочаю, в пыли, камни под солнцем и мухами… а родители, мама и папа, а сёстры, младшая и старшая (та тогда уж с ребёнком на руках), ходят-бродят по двору, по огороду… перешагивают через меня… и будто дорожки те невиданные… вершатся… в соседнем каком-нибудь дворе…
Такова-то была замеченная мною действительность.
Как там: "Я – "Земля!", я – "Земля!".
–– А я – "Небо"!
В следующее, второе, мгновение… я – почему-то содрогнувшись – увидел обеих сестёр… стоят тут же в сторонке и молча, сосредоточенно и пристально, смотрят на меня…
А в следующее, третье, мгновение… я уехал на занятия.
На автобусе.
Реальность же, которой не было, была такая.
Родители и сёстры участливо расспрашивают меня о моём начинании, тревожатся о моих мозолях и царапинах, подносят мне напиться, сетуют, что я не за книгой или хоть не с грибной корзиной…
–– Сын ты, брат ты наш неуёмный! Во всех-то окрестностях, да что, по всей нашей пространной области не бывало этакой долговечной и прилежной облагороженности!
