Евгений Андреевич Соловьев
Иоанн Грозный. Его жизнь и государственная деятельность
Рада прекрасно знала, какой совет мог дать бывший епископ Вассиан, этот безусловный защитник абсолютной светской власти, и, как мы видим, употребила все зависящие от нее средства, чтобы предотвратить встречу. Убеждение не подействовало, прибегли к угрозам и пророчеству. В роли пророка выступает Максим Грек, все равно как в Воробьевском дворце выступает Сильвестр. Хотели подействовать на суеверие Иоанна и возбудить в нем страх, предсказывая смерть единственного сына наследника. Но теперь уже эти меры не удавались, как раньше: Царь и так сознавал зависимость свою.
Но долгое время его держали в полном повиновении, унизительном даже для взрослого человека. Сильвестр вмешивался во все мелочи царского обихода, в супружеские отношения и прочее. Быть может, только при постоянной и строгой дисциплине можно было сдерживать необузданную натуру Иоанна. Об этой строгой дисциплине одинаково говорят нам и Курбский, и сам царь:
“Повелевающе тебе, – пишет Курбский о Сильвестре Иоанну, – в меру ясти и пити и со Царицею жити”. Любопытно и самоличное признание Царя. Он говорит:
“Ради спасения души моей, – пишет Царь, – приближил я к себе Иерея Сильвестра, надееся, что он по своему сану и разуму будет мне споспешником во благе; но сей лукавый лицемер, обольстив меня сладкоречием, думал единственно о мирской власти и сдружился с Адашевым, чтобы управлять Царством без Царя, ими презираемого. Они снова вселили дух своевольства в Бояр; раздали единомышленникам города и волости; сажали, кого хотели, в Думу; заняли все места своими угодниками. Я был невольником на троне. Могу ли описать претерпенное мною в сии дни уничижения и стыда? Как пленника влекут Царя с горстию воинов сквозь опасную землю неприятельскую (Казанскую) и не щадят ни здравия, ни жизни его; вымышляют детские страшила, чтобы привести в ужас мою душу; велят мне быть выше естества человеческого, запрещают ездить по святым Обителям, не дозволяют карать немцев… К сим беззакониям присоединяется измена: когда я страдал в тяжкой болезни, они, забыв верность и клятву, в упоении самовластия хотели, мимо сына моего, взять себе иного Царя, и не тронутые, не исправленные нашим великодушием, в жестокости сердец своих чем платили нам за оное? Новыми оскорблениями: ненавидели, злословили Царицу Анастасию и во всем доброхотствовали Князю Владимиру Андреевичу. И так удивительно ли, что я решился наконец не быть младенцем в летах мужества и свергнуть иго, возложенное на Царство лукавым Попом и неблагодарным слугою Алексием?” и прочее.
“Нам же, как младенцам пребывающим”, – говорит Иоанн о своем детстве. Дело, очевидно, доходило до полного и мелочного даже контроля над каждым шагом царя. Ему не позволяли разъезжать по монастырям, до чего он был большой охотник, не позволяли лечиться без нужды, требовали, чтоб он ел и пил в меру. Свою покорность Иоанн объясняет впоследствии “младенческим разумом своим” и прибавляет, что его постоянно пугали. “Не считай меня больше, – пишет он Курбскому, – младенцем по разуму, как выставляли меня Сильвестр и Адашев, и не думай, что можно устрашить меня детскими страхами, как прежде”. Образчик этих “детских страхов” мы уже видели, передавая угрозу Максима Грека.
Если же сам Иоанн так откровенно говорит о своем полном подчинении Сильвестру и Адашеву и даже логически разъясняет это, указывая на “детские стращанья”, – то нам-то зачем оспаривать это и защищать его самостоятельность?
Успех под Казанью вскружил Иоанну голову, и, опираясь на него, он стал постепенно освобождаться от зависимости в своих отношениях к избранной раде. Вернулся он в Москву раньше, чем ему советовали, конницу отправил по собственному усмотрению и такой дорогою, что большая часть ее погибла в пустыне, и т. д. Но сразу сбросить с себя иго он не решался: слишком много было в нем трусости, слишком велико влияние приближенных. Зависимые отношения продолжаются еще, как мы сейчас увидим, целых семь лет.
Важнейшим эпизодом этого периода была болезнь царя. Простудившись как-то, он занемог сильною горячкою, так что двор, Москва и Россия в одно время узнали о его болезни и невозможности выздоровления. Иоанн был в памяти. Царский дьяк Михайлов, подойдя к постели, сказал ему, что время подумать о духовной. Иоанн велел написать завещание, в котором объявил сына своего Димитрия наследником престола. Бумагу приготовили и затем утвердили ее присягою всех знатнейших сановников. Их собрали в царской столовой комнате. Неожиданно, однако, начался спор, шум, мятеж. Многие отказывались присягать и, между прочим, князь Владимир Андреевич. Иоанн позвал к себе ослушных бояр и спросил у них: “Кого же думаете избрать в цари, отказываясь целовать крест на имя моего сына?.. Не имею сил говорить много – но Димитрий и в колыбели есть для вас самодержец законный… Если не имеете совести, будете отвечать Богу”. Бояре, однако, не укротились, и отец Адашева откровенно сказал царю:
“Тебе, Государю, и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но не Захарьиным-Юрьевым, которые, без сомнения, будут властвовать в России именем младенца бессловесного. Вот что страшит нас! А мы, до твоего возраста, уже испили всю чашу бедствий от Боярского правления”. Иоанн безмолвствовал в изнеможении.
Бояре вели себя безобразно: бранились, чуть не дрались даже в комнате больного, забывая не только о почтительности царю, но и простом уважении к человеку. Истощая последние силы, государь хотел видеть князя Владимира и так называемою целовальною запискою обязать его к верности. Князь отказался. С удивительной кротостью царь сказал ему: “Вижу твое намерение. Бойся Всевышнего”, а боярам, давшим клятву: “Я слабею, оставьте меня и действуйте по долгу чести”. Сильвестр, заметим, был на стороне Владимира. На следующий день государь вторично созвал вельмож и сказал им:
“В последний раз требую от вас присяги. Целуйте крест пред моими ближними Боярами, Князьями Мстиславским и Воротынским: я не в силах быть того свидетелем. А вы, уже давшие клятву умереть за меня и за сына моего, вспомните оную, когда меня не будет; не допустите вероломных извести Царевича; спасите его, бегите с ним в чужую землю, куда Бог укажет вам путь!.. А вы, Захарьины, чего ужасаетесь? Поздно щадить вам мятежных Бояр: они не пощадят вас: вы будете первыми мертвецами. Итак, явите мужество; умрите великодушно за моего сына и за мать его; не дайте жены моей на поругание изменникам!”
Волю царя исполнили, многие, однако, нехотя, рассчитывая при первой же возможности отказаться от присяги и поступить по-своему. Но неожиданно для всех Иоанн выздоровел.
Несомненно, что рассказанный здесь эпизод произвел на него сильное впечатление, которого он не мог забыть всю жизнь. Он увидел явное непослушание, ненависть к ослушникам глубоко запала в его душу, и впоследствии он страшно отомстил им.
Но можно ли толковать этот эпизод как стремление бояр к самовластию? Казалось, малолетство Димитрия обещало им полную свободу действий, но они сами отказываются от такой перспективы и хотят присягать Владимиру как самодержцу. Ослушание с их стороны было, но не было измены, которую хотел видеть Иоанн. Ни об ограничении царской власти, ни о какой бы то ни было конституции, хотя самой незначительной, бояре не мечтали. Причиной этого было не только их малое политическое развитие, но и – что еще важнее – полное отсутствие какого бы то ни было единства в их среде.
Каждый действовал за себя: одни боялись господства Захарьиных, другие по самолюбию не хотели подчиниться им. В общем, боярство XVI века представляется нам средой в значительной степени разъединенной, неспособной ни к дружному натиску, ни к дружной защите. Управлять этой средой было очень нетрудно, особенно при помощи знаменитого древнеримского принципа “divide et impera”[1]. Разумеется, были и выдающиеся умы с широким политическим горизонтом и героические характеры, но тона они не задавали. Боярство резко и заметно, не теряя, так сказать, ни одного дня, переходило на положение придворной аристократии и гораздо больше занималось своими местническими спорами и тяжбами, чем конституционными проектами или мятежами и изменами.
Как бы то ни было, болезнь и сцена, разыгравшаяся у его постели, произвели на Иоанна сильное впечатление. Здесь он убедился, что ему, хотя бы умирающему, могут оказать явное противоречие. Это навело его и на другие размышления, в результате которых он стал сознавать свою зависимость от советников и тяготиться ею. Он находил уже удовольствие не соглашаться с ними, делать по-своему. Описанное выше свидание с Вассианом было новым определяющим моментом в том же направлении. Но явно он долгое время не изменялся: влияние окружающих на слабую волю было слишком сильно, чтобы можно было сразу отделаться от него.
Как затем были усмирены казанские мятежи и присоединено царство Астраханское, рассказывать не буду: это общеизвестно. Пропускаю дела крымские и шведские как малохарактерные для биографии, тем более что вопрос о личной инициативе царя за все это время исторически неразрешим. Гораздо важнее, что начиналась Ливонская война.
Известно, что историки толкуют ее очень различно. Для многих желание Иоанна завоевать Ливонию, разгромить впоследствии Литву и Польшу, занять самому польский престол является доказательством его великой государственной мудрости. В деле сближения России и Европы в нем видят предшественника Петра. Я уже упоминал выше о столкновении с ливонским орденом, не желавшим пропустить в Россию художников и ремесленников из-за границы. По этому поводу орденские чиновники писали императору:
“Уже Россия так опасна, что все Христианские соседственные Государи уклоняют главу пред ее Венценосцем, юным, деятельным, властолюбивым, и молят его о мире. Благоразумно ли будет умножать силы природного врага нашего сообщением ему искусств и снарядов воинских? Если откроем свободный путь в Москву для ремесленников и художников, то под сим именем устремится туда множество людей, принадлежащих к злым Сектам Анабаптистов, Сакраментистов и других, гонимых в Немецкой земле: они будут самыми ревностными слугами Царя. Нет сомнения, что он замышляет овладеть Ливониею и Балтийским морем, дабы тем удобнее покорить все окрестные земли: Литву, Польшу, Пруссию, Швецию”.
Основываясь на этом, историки и приписывают Иоанну важнейшие, по выражению Карамзина, планы. Однако уже сам Карамзин не решается присоединиться к такому мнению и лишь упоминает о нем. Вопрос опять очень трудный. Действовал ли Иоанн по гениально задуманному плану или по капризу? С точки зрения психологической, последнее вероятнее, и вот почему. Нигде и ни в чем не видно, чтобы Иоанн вообще намеревался, как Петр Великий, переделать Россию по западному образцу. Его идеалом была скорее азиатская деспотия или Византийская империя, но никак не западноевропейское государство. Правда, Европы он не чуждался, но можно ли утверждать, что он ценил ее или преклонялся перед ней, как его славный преемник? Он сносился с Австрией, с Англией и прочими, но эти сношения имели по преимуществу характер личный, а не государственный. Так, например, английская торговля служила лишь к выгоде двора, посольства к Елизавете имели свою особенную, специальную цель – найти убежище в Англии на случай мятежа. В Австрии царь искал себе невесту, чтобы, породнившись с правящим домом, еще возвыситься над земнородными. И так далее. С капризной, полной противоречий и непоследовательности натурой Иоанна просто не мирится такой дальновидный план, предвосхитивший на целый век замыслы Петра Великого. Если это правда, то Иоанн не просто уже гений, а прозорливец, не имеющий себе равного в истории. До Петра были и Алексей Михайлович, и царевна Софья. Иоанн же мысль о сближении с Европой должен был создать, так сказать, из ничего – предположение, которое не может не показаться невероятным для всякого мало-мальски знакомого с историей. Если бы у меня было больше времени и места, я показал бы читателю, как стихийно и незаметно втянулся Иоанн в войну, принесшую ему столько бед. Здесь же ограничусь лишь указанием на то, что, думая о завоеваниях, о победах и прочем, думая о том, как бы унизить врагов своих, сам Иоанн нигде и никогда не упоминает о приписываемых ему замыслах. Очевидно, он не сознавал их. Начал же войну он, по всей вероятности, по духу противоречия. Рада требовала уничтожения разбойничьего гнезда, но царь, начинавший уже находить удовольствие в непослушании и противоречии, избрал войну Ливонскую. Это было в 1558 году, и первые три года, благодаря мужеству воевод, прекрасной сравнительно организации войска, наши дела шли как нельзя более успешно.
“В то время, – рассказывает Карамзин, – как сильная рука Иоаннова давила слабую Ливонию, Небо готовило ужасную перемену в судьбе его и России”.
“Тринадцать лет он наслаждался полным счастием семейным, основанным на любви к супруге нежной и добродетельной. Анастасия еще родила сына, Феодора, и дочь Евдокию, цвела юностию и здравием, но в июле 1560 года занемогла тяжкою болезнию, умноженною испугом. В сухое время, при сильном ветре, загорелся Арбат; тучи дыма с пылающими головнями неслись к Кремлю. Государь вывез больную Анастасию в село Коломенское; сам тушил огонь, подвергался величайшей опасности: стоял против ветра, осыпаемый искрами, и своею неустрашимостью возбудил такое рвение в знатных чиновниках, что Дворяне и Бояре кидались в пламя, ломали здания, носили воду, лазили по кровлям. Сей пожар несколько раз возобновлялся и стоил битвы: многие люди лишились жизни или остались изувеченными. Царице от страха и беспокойства сделалось хуже. Искусство медиков не имело успеха, и, к отчаянию супруга, Анастасия 7 августа, в пятом часу дня, преставилась…”
“Иоанн шел за гробом; братья: Князья Юрий, Владимир Андреевич и юный Царь Казанский, Александр, вели его под руки. Он стенал и рвался; один Митрополит, сам обливаясь слезами, дерзал напоминать ему о твердости Христианина… Но еще не знали,что Анастасия унесла с собою в могилу!..”
“Здесь конец счастливых дней Иоанна и России: ибо он лишился не только супруги, но и добродетели…”
