Евгений Шалашов
Декабристы-победители
© Шалашов Е., 2019
© ИК «Крылов», 2019
Глава первая
Эпистолярное наследие минувшей эпохи
Август-декабрь 1825 года. Санкт-Петербург
Из письма поручика лейб-гвардии егерского полка Николая Клеопина Элен Щербатовой:
«14 августа осьмсот двадцать пятого году.
Здравствуйте, уважаемая Элен Харитоновна! Извините, что опять несколько задержал с ответом. Конечно, Вы вновь справедливо меня укорили в том, что прочесть Ваше письмо я мог бы в пять минут, а от усадьбы Вашего папеньки до наших казарм верховой домчит письмо в два с половиной часа. Но я читал Ваше письмо не пять, а сто раз по пять минут. Увы, служебные дела так отвлекают меня, что ответ сумел дать лишь через два дня.
Я уже сообщал Вам, что нонеча назначен был полковым адъютантом. Увы, занятость не позволяют ответить Вам на языке вышеупомянутого лорда. Узнал на днях, что Ваш папенька чрезмерно расстроен разорением, что претерпел его любимый пиит, ser Walter Scott. Сообщите ему (папеньке, разумеется, а не этому аглицкому сэру), что и я в меру своих скромных сил и средств готов помочь. Присланный Вами рыцарский роман прочел с огромным прилежанием и даже осмелился распорядиться переплести его в лучшую кожу, какую можно найти в Санкт-Петербурге.
Засим с огромным и искренним почтением и уважением, поручик лейб-гвардии егерского полка Николай Клеопин».
Из письма поручика лейб-гвардии егерского полка Николая Клеопина Павлу Еланину, командиру роты Вятского пехотного полка в местечко Каменка Малороссии:
«18 августа осьмсот двадцать пятого году. Писано в Петербургских казармах л. гв. егерского полка.
Здравствуй дорогой Поль! В прошлом письме ты спросил меня – как продолжается дело мое о сватовстве? Отвечаю – никак! Papa моей Элен, как ты знаешь, является известным англоманом. То, на что позарилась моя дражайшая матушка при начале сватовства – приданое и имение, граничащее с моей родной деревушкой Панфилка, что в Новгородской губернии, оказалось на поверку правдой. Слышал краем уха, что Харитон Егорович уже ведет переговоры о покупке этой части имения, чтобы передать его в приданое для дочки. Словом, старикан не прочь породниться с нами. Он, оказывается, в бытность ополченцем хаживал с моим покойным батюшкой в Париж. Только вот беда, что еще после Аустерлица, где старый князь участвовал (правда, без моего батюшки, бывшего тогда в шведской кампании), Харитон Егорович отвратился от всего французского и принялся учить аглицкий. Добро бы только сам! Так ведь он и для детей своих выписал гувернантку из англичан – леди Гаррах. И от будущего зятя требует безукоризненного знания аглицкого… А я, как знаете, паст инфектум не отличу от паст префтимьют (или как там?). Тьфу! Вот и приходится при получении писем будущей невесты тащиться к знакомому из департамента иностранных дел. То же самое и с ответом… А еще, представь себе – фатеру (или фазеру?) взбрело в голову помочь деньгами Siry (seru?) Waltery Scotty. Говорят, тот был признан банкротом.
Ладно, брат. Отпиши лучше – как на новом месте? Как там твой Вятский пехотный? Как новый командир – полковник Пестель?
Засим откланиваюсь. Твой друг, поручик егерского полка Николай Клеопин.
P.S. Вспомнил недавний анекдотец. Одна княгиня, божий одуванчик, беспрестанно повторяла: «Вальтер-то он, конечно, Вальтер. Но зачем же его еще и скотом-то звать?»
Из письма поручика лейб-гвардии егерского полка Николая Клеопина невесте:
«20 августа осьмсот двадцать пятого года. Писано в казармах.
Здравствуйте, уважаемая Элен Харитоновна. Простите меня великодушно, но заняться аглицким языком, совершенно не было времени. Из-за вакаций в полку мне пришлось исправлять не только адъютантскую должность, но и стать исполняющим обязанность командира роты, так как прежний командир подал прошение об отпуске по семейным обстоятельствам и отбыл в имение родственников. Однако нет худа без добра. Его Высокоблагородие направил прошение на имя командира гвардейской пехоты генерал-лейтенанта Бистрома о присвоении мне чина штабс-капитана. Обещаю Вам, что в самое ближайшее время займусь Шекспиром.
Искренне преданный Вам поручик Николай Клеопин».
Из дневника Элен Щербатовой:
«20 августа 1825 года.
Сегодня получила письмо от Ники. Он такой смешной. Когда папенька разрешил ему ухаживать за мной и обмениваться письмами, клятвенно обещал, что выучит аглицкий язык к Рождеству. Папенька сделал вид, что поверил, хотя на самом-то деле Ники ему просто понравился. А аглицкого языка папенька и сам толком не знает. Выписывает уйму книг, разрезает, переплетает и… ставит на полку! А вчера я слышала, как маменька вздохнула: «Партия не блестящая, зато надежная». Папенька ответил, что на всех девок Рюриковичей не напасешься, а мальчик не ферштюк какой-нибудь, а боевой офицер. С Ермоловым два года служил и за Кавказскую войну крест имеет. Надо бы лучше денег призанять, да половину Борисоглебского Ленке в приданое откупить.
Интересно, о каком Борисоглебском он говорил? Не о том ли, что в Нелазской волости Череповского уезда? Тогда мы будем соседями с матушкой Николеньки.
22 августа 1825 года.
Сегодня леди Гаррах сделала мне замечание – почему я веду дневник на французском языке, а не на аглицком? Ага, чтобы она совала свой длинный нос в мой дневник?! Забавно, но когда папенька первый раз представил нашу гувернантку, она показалась мне такой страшной. А потом услышала, что дворня называет ее «леди Горохова». Мне было так смешно! А папенька как-то сказал, что леди Гаррах и в самом деле носит фамилию Горохова. Я тогда очень удивилась, а он объяснил, что когда англичане бежали от Кромвеля, то многие поселились в России. Забавно, но оказывается, многие знатные люди, имевшие звучные фамилии, стали переделывать их на русский лад. Гамильтоны стали Хомутовыми, а Мак-Магоны – Макагоненко.
Теперь самое важное. Вчера приезжал Николенька. Так хотелось поговорить с ним о чем-нибудь, но не знаю, о чем говорить. Получается как-то глупо – я говорю все не о том. А о чем говорить, я даже и не знаю.
10 сентября 1825 года.
Сегодня Николеньке было даровано звание штабс-капитана. Я так рада за него. Но он почему-то не приехал. И почему-то записку о присвоении чина прислал не мне, а батюшке. Когда я спросила, – почему Ник не смог сегодня приехать, то папенька только ухмыльнулся в усы. Сказал, что положено представляться (или проставляться?) господам офицерам в полку. А зачем представляться? Ладно, если бы Николенька переходил в другой полк. Странные эти люди, военные. И вообще, все мужчины странные».
Из письма штабс-капитана лейб-гвардии егерского полка Николая Клеопина другу Павлу Еланину, командиру роты Вятского пехотного полка в город Каменку Малороссии:
«15 сентября осьмсот двадцать пятого году. Писано в Петербургских казармах л. гв. егерского полка. Здравствуй, дорогой Поль! Письмо твое, присланное с оказией, получил еще в конце августа, однако сразу ответить не смог. Причиной явилось то, что можно передать словами того англичанина, которого я вынужден читать по прихоти моей невесты: «Неладно что-то в Датском королевстве». (Как хорошо, что почтенный father стал почитателем англичан, а не китайцев или арабов).
Многие наши офицеры либо сказываются больными и берут отпуска, либо вообще просят отставку. А ввиду того, что Государь Император пребывает в Таганроге, отставки им никто не подписывает. Но начальство смотрит сквозь пальцы на неявки на службу. Более того, скажу Вам, подходит ко мне третьего дня командир полка и спрашивает: «А не хотите ли Вы, господин штабс-капитан, в имение съездить?» Но как уехать, если из всей роты осталось всего три офицера, а в полку их осталось не более двадцати?
Касательно женитьбы. С разрешения любезнейшего Харитона Егоровича вместе с Элен Харитоновной отстоял службу на праздновании Рождества Пресвятой Владычицы нашей Богородицы. Счастье, что, заделавшись англоманом, у Харитона Егорыча хватило ума не заделаться пуританином (или кто там у них сейчас?).
Остаюсь преданный друг лейб-гвардии егерского полка поручиком штабс-капитан Николай Александров Клеопин.
P.S. О главном-то и не сказал. Подписал по привычке – поручик, а ведь я уже цельный штабс-капитан! Ввиду отсутствия Императора, реляция подписана военным министром Татищевым. Погудели славно. Элен потом дулась целый день.
Из дневника Элен Щербатовой:
23 сентября 1825 года.
Слава Богу, папенька разрешил именоваться нам без этих «вичей». Хотя в своем дневнике и в мыслях я давно уже зову его просто «Николенька». Николенька недавно назвал меня Аленушкой. Было так приятно. Кажется, имена Елена или Алена (что, впрочем, одно и то же) звучат гораздо лучше, нежели какое-то дурацкое Элен.
29 сентября 1825 года.
Николенька бывает очень редко. Папенька ему только поддакивает. Нет бы сказать – а почему это, мой будущий зять, Вы так мало уделяете времени своей будущей невесте?! Я попыталась было поговорить об этом с папенькой, а он только зыркнул на меня и оборвал: «Молчи! Не женского это ума дела». Вечером плакала».
Из письма штабс-капитана лейб-гвардии егерского полка Николая Клеопина другу Павлу Еланину, командиру роты Вятского пехотного полка в город Каменку Малороссии:
«15 октября осьмсот двадцать пятого году.
Здравствуй, мой дражайший друг Поль. Был очень рад получить письмо. Рад, что ты нашел для себя душевных друзей. Не скрою – немного завидно. У нас же все по-старому – казармы да караулы. Сегодня заступил дежурным по полку, и посему есть время черкнуть пару-тройку строк друзьям. А лучшему другу, разумеется, напишу более подробно.
О делах сердечных сообщать особо нечего, но, кажется, все идет на лад. Но все же хотелось бы, чтобы папаша был русофилом. Да и Элен моя больше походит на русскую Аленушку, нежели на чопорную аглицкую girl. Но все же, повторюсь – дело идет на лад. Где-нибудь ближе к Рождеству будет объявлено о нашей помолвке. А уж к весне следующего, осьмсот двадцать шестого года, обязательно сыграем свадьбу. Тебя, мой дорогой друг, я хотел бы видеть шафером. Я говорил со своим начальником о свадьбе, он не возражает, хотя спросил, будет ли молодая супруга следовать за полком, или же я собираюсь подавать в отставку? Объяснил ему, что пока до имения Элениного батюшки всего лишь пара часов, то подавать в отставку не намерен. А буде наш полк направят куда-нибудь на Кавказ, то супруга может меня подождать и дома.
Засим – твой преданный друг Николай Клеопин».
Из письма штабс-капитана Николая Клеопина Элен Щербатовой:
«1 ноября осьмсот двадцать пятого года. Казармы лейб-гвардии егерского полка.
Дорогая Элен. Ужасно хотелось бы увидеться с Вами, когда рядом не будет Вашей дуэньи. Или пусть даже она будет рядом. И пусть она изрекает свои аглицкие сентенции. Когда Вы рядом со мной, то мне этого достаточно. Одна беда – свободного времени у меня все меньше и меньше. Надеюсь, что Ваш папенька не серчает, что я не смог составить ему партию в шахматы? Харитон Егорович упрекает меня в том, что я вожу дружбу с г-ном Еланиным. Павел Николаевич – прекрасный человек и офицер. И в Вятский пехотный полк Поль (как мы его зовем меж собой) перешел не из-за каких-то там карбонарских или фрондерских штучек, а исключительно из-за дуэли с поручиком S. Кстати, дуэль так и не состоялась, потому что поручик попросил извинения. Нет-нет, не из-за трусости, а просто признал свою неправоту. Он даже настаивал, что право первого выстрела уступает Еланину. О дуэли стало известно, и все стороны были наказаны. Поручик как вызвавший на дуэль направлен на Кавказ, а Еланин и секунданты в провинциальные полки. Скажу Вам откровенно, дорогая Элен, секундантом Павла должен быть я. Но я в ту пору отсутствовал. И даже не знаю – радоваться или огорчаться. С одной стороны – не был рядом с другом. С другой – не был бы сейчас рядом с Вами. Кстати, Павел Николаевич очень хвалил своего полкового командира Пестеля. Батюшка Ваш тоже хорошо о нем отзывался. Представьте, Пестель принял худший в корпусе полк и в короткий срок сделал его одним из лучших!
Простите меня Элен, что я так горячо рассказываю о вещах, которые Вам, должно быть, скучны, и ничего не говорю о своих занятиях аглицким языком. Но, как мне кажется, Ваш папенька готов принять меня в женихи и так. Николай Клеопин».
Из письма к штабс-капитана Николая Клеопина другу Павлу Еланину:
«15 ноября осьмсот двадцать пятого года.
Здравствуй, уважаемый Павел Николаевич.
Получил вчера твое письмо, которое, не скрою, меня очень озадачило. Ты спрашиваешь, как я отношусь к «семеновской истории», о которой тебе рассказал подполковник Муравьев-Апостол? С его слов, полковник Шварц «бессмысленными учениями и постоянными придирками настроил нижних чинов против себя», что и привело к бунту. Возможно. Насколько мне известно, Лейб-гвардии Семеновский полк, был лучшим в армии. А что увидел Шварц, приняв полк? Нижних чинов, которые вместо строевых смотров и выполнения ружейных артикулов занимаются исполнением работ, которые следовало выполнять исключительно градским обывателям. Разве должен защитник Отечества шить сапоги, латать исподнее для мещан или вязать перья для султанов на продажу? А унтер-офицеры, превратившиеся в коробейников, распродающих по столице товары своих солдат? Вы уверяете меня, что честные офицеры, такие, как подполковник Муравьев-Апостол, пострадали зазря, потому что «он не позволил своей роте присоединиться к мятежу». А как бы еще должен поступить командир, дававший присягу? И что делали «честные офицеры», которые попустительствовали тому, что их солдаты стали превращаться в капиталистых крестьян? Право, друг мой, я не могу Вас понять. По мне, так полковник Шварц поступил так, как он должен был поступить. Далее в своем письме, странном для меня, Вы пишете, что Александр Васильевич Суворов-Рымникский боролся с тиранами. Я слышал, что Александр Васильевич был отправлен в ссылку за то, что отказался снимать полюбившийся ему австрийский мундир. Вы знаете, дорогой друг, когда-то мой предок, поручик Аггей Клеопин, служивший, к слову, в одном полку с братьями Орловыми, отказался выступить против законного императора Петра, за что и заработал вначале остуду императрицы, а потом ее уважение и чин бригадира? Простите мое долгое и сумбурное письмо, но, думаю, что Вы уже поняли мое credo. Храни Вас Господь от опрометчивых суждений и решений.
Ваш друг по-прежнему – Николай Клеопин».
Из письма штабс-капитана Николая Клеопина своей невесте Элен Щербатовой:
«25 ноября осьмсот двадцать пятого года.
Здравствуйте, моя дорогая Елена Харитоновна, моя любимая Аленушка. Не знаю, дошли ли до Вас и до Вашего папеньки тревожные слухи. Говорят, Государь тяжело заболел и врачи не надеются на его выздоровление. Ползут разные слухи – а кто будет императором? Странно – и кому нужны эти черные сплетни? Разумеется, императором будет Его Высочество Константин Павлович. Наш корпусный командир генерал-лейтенант Бистром при сегодняшней встрече с офицерами твердо сказал, что иного императора, нежели Константин, нет и быть не может. Все слухи о «секретном» Манифесте ныне здравствующего императора Александра, дай Бог ему здоровья и скорого выздоровления – вздор. Милая Аленушка, послезавтра, то есть ноября двадцать седьмого числа, я свободен от службы и с самого утра приеду к Вам. Надеюсь, мы наконец-то сможем поговорить без Вашей дуэньи!
Любящий Вас – Н.К.»
Из дневника Элен Щербатовой:
«28.11.1825 года.
Николенька обещался вчера быть у нас, но так и не приехал. Прислал слугу с запиской. Даже не нижнего чина, а какого-то Ваньку-ямщика. И опять, записка не мне, а папеньке. Хорошо, хоть приписочку составил. Папенька показал ее мне, а там только и сказано, что «Извините, уважаемая Элен, служба». Батюшка и рассказал, что накануне Николенькиного отъезда в имение в полк прискакал гонец с приказом от командира гвардейской пехоты Бистрома. Что государь Александр умер еще 19 числа сего месяца. Все гвардейские полки с 7 часов утра стали приводить к присяге. Буду молиться за упокой почившего в бозе Государя Александра Павловича и во здравие нового Императора Константина Павловича».
Любящий Вас – Н.К.»
Из дневника Элен Щербатовой:
«28.11.1825 года.
Николенька обещался вчера быть у нас, но так и не приехал. Прислал слугу с запиской. Даже не нижнего чина, а какого-то Ваньку-ямщика. И опять, записка не мне, а папеньке. Хорошо, хоть приписочку составил. Папенька показал ее мне, а там только и сказано, что «Извините, уважаемая Элен, служба». Батюшка и рассказал, что накануне Николенькиного отъезда в имение в полк прискакал гонец с приказом от командира гвардейской пехоты Бистрома. Что государь Александр умер еще 19 числа сего месяца. Все гвардейские полки с 7 часов утра стали приводить к присяге. Буду молиться за упокой почившего в бозе Государя Александра Павловича и во здравие нового Императора Константина Павловича».
Из письма штабс-капитана Николая Клеопина к другу П.Н. Еланину:
«7 декабря осьмсот двадцать пятого года. Писано в казармах л. гв. егерского полка.
Здравствуйте, Павел Николаевич. Как я понял из Вашего письма, в Каменку сплетни из Варшавы доходят гораздо быстрее, нежели до нас. У нас тоже стали ползти слухи о том, что Константин отрекся от престола, а его место займет Николай.
На Ваш вопрос – чью сторону я займу, отвечу так: я займу сторону законного Императора. Я давал присягу на верность Константину Павловичу. Поэтому буду защищать Императора с оружием в руках. Но коли окажется, что Константин добровольно отрекся от престола в пользу кого бы то ни было – Николая, Михаила – то буду защищать того, кто законным путем займет место на престоле. Я не хочу, чтобы якобинцы тащили на гильотину тех, кто мне дорог и близок. И боюсь, что если в России начнется якобинская революция, то все будет делаться с таким размахом, что Пугачевский бунт покажется игрушкой.
Искреннее Ваш друг (надеюсь!) – Николай Клеопин».
Из дневника Элен Щербаковой:
«10 декабря 1825 года.
Скоро я стану невестой. Как замечательно! Какое это прекрасное слово! Коленькина маменька не приехала, но передала в письме свое благословление. А это, в общем-то, одно и то же. А свадьбу, Бог даст, сыграем весной. Посаженным отцом Николеньки обещал быть сам генерал Бистром». Из записки штабс-капитана лейб-гвардии егерского полка Николая Клеопина Харитону Щербатову:
«Харитон Егорович. Молю Вас Христом-Богом! Немедленно берите Аленку, всю семью и уезжайте куда-нибудь подале. Лучше всего, в новгородское имение. Умоляю – прислушайтесь к моим словам! В Санкт-Петербурге не бунт даже, а революция, что будет похуже французской. Как только что-то прояснится – немедленно приеду за Вами. Писано на Сенатской площади 14 декабря 1825 года в 15 часов пополудни. Заклинаю Вас – поезжайте в имение».
Глава вторая
Революция – это удавшийся мятеж!
14 декабря 1825 года. – Санкт-Петербург.
Мятежное каре, изначально состоящее только из двух частей неполного комплекта, стало обрастать сочувствующими. Удалось даже выставить оцепление. Улицы, примыкавшие к Сенатской площади, заполнялись войсками.
Готовились воевать – или, если понадобится, умирать. И всё бы ничего, но торчать на холоде было неприятно. Из-за холода уже начинали посматривать на «супостата» – атаковали бы, что ли… Все потеплее будет!
«Супостат», неспешно стягивающийся и занимающий позиции вокруг мятежников, сам толком не знал – что делать. Командиры «измайловцев» и «преображенцев», коннопионеров и кавалергардов, лейб-егерей и «семеновцев» знали не больше своих солдат. Кажется, нужно защищать императора, которому сегодня приносили присягу – Николая. Но ведь недавно, две недели назад, приносилась присяга Константину? Да и собственно говоря, большинство солдат и офицеров еще не осознавали сам факт присяги.
Еще не коронованный, но уже принявший присягу кавалергардов, Николай отдал приказ стянуть к площади войска, надеясь, впрочем, уладить дело миром…
В тесноте площади, заваленной камнями и бревнами для строительства Исаакиевского собора, действия кавалерии были бессмысленны. Прошли те времена, когда при виде конницы пехота разбегалась. Хорошее каре на кавалерию действовало отрезвляюще. Опытные кавалеристы знали, что лошади не пойдут на блестящие штыки. Вот и сейчас – по приказу Николая, конная гвардия пошла вперед, но стоявшие в каре мятежники отбили атаку нехотя, даже лениво. Да и сами конногвардейцы махали тяжелыми палашами больше для вида. Офицеры видели в рядах восставших своих знакомых, а уж поручика князя Одоевского, адъютанта генерала Бистрома, знала каждая лошадь гвардейских конюшен.
В самом нелепом положении оказался генерал-губернатор Петербурга Милорадович, еще вчера державший в руках управление войсками столицы, уверенный, что после смерти Александра он будет служить Константину и позволявший себе пренебрежительные отзывы в адрес будущего царя. Генералу оставался один способ обелить себя в глазах императора – уговорить солдат разойтись.
Раздвигая лошадиной грудью толпу, Михаил Андреевич пробился сквозь оцепление мятежников и закричал:
– Братцы! Солдаты! Кто из вас был со мной под Бородином и Люценом?! Неужели вы пойдете против законного государя императора?! Ведь мы же вместе с вами сражались за Родину и государя!
Голос Милорадовича подействовал как барабанная дробь на ветерана. Кое-кто из солдат без команды унтера опустил ружье к ноге. Но вперед вышел высокий человек в партикулярном платье и поднял руку с пистолетом…
Никто не знал, что нынешней ночью Милорадович скончается, сказав в полубреду последнюю фразу: «Слава Богу, что не солдат!» Сейчас же всем показалось, что генерал только легко ранен.
У генералов и полковников, стоявших напротив мятежников, что-то «ёкнуло». Не то – в сердце, не то – в душе. Большинство из них и сами были изрядно «замазаны» связями с тайными обществами, начиная от «вольных каменщиков» и заканчивая нынешними «союзами». Милорадович стал героем! Теперь, при восшествии на престол молодого государя, генерал-губернатор будет первым, над кем прольется золотой дождь!
Пока люди с «густыми» эполетами осмысливали ситуацию, произошло нечто, окончательно преломившее ход событий – к Сенатской площади подбежала колонна, чернеющая мундирами гвардейского флотского экипажа. Впереди с обнаженными саблями неслись Бестужевы – Александр и Николай, спешившие на помощь братьям по крови – Михаилу и Павлу, и братьям по духу – всем, кто пошел сражаться с тираном!
Бестужевы совершили то, что должен был сделать Якубович. В казармах гвардейского флотского экипажа их едва не арестовали. Но когда со стороны площади раздались выстрелы, Александр (известный как писатель Марлинский), бросил тот единственно верный клич, на который не может не откликнуться ни один русский человек: «Ребята, там, на площади, наших братьев убивают!» Кто-то из нижних чинов заорал: «Наших бьют!» Теперь остановить моряков было невозможно.
Приход экипажа изменил ситуацию. Первым откликнулся генерал Бистром, командир гвардейской пехоты. Его уважали и «преображенцы», и «семеновцы». А лейб-егеря, с которыми он прошел всю войну 1812 года, вытаскивавшие его, тяжело раненого, из боя под Кульмой, были готовы за «генерала Быстрова» в огонь и в воду!
Вот и сегодня, приняв присягу вместе со своими любимцами, генерал Бистром стоял вместе с ними на Адмиралтейской набережной. Прислушавшись к шуму, генерал выехал вперед, спешился.
– Братцы! – обратился Карл Иванович к егерям. – Сегодня нас обманом заставили принести присягу самозваному императору Николаю. Простите меня, братцы! Виновен.
Бистром встал на колени перед строем. Солдаты и офицеры, первоначально растерявшиеся, бросились к нему. Раздались выкрики: «Командуйте, Ваше Высокопревосходительство!»
– Там, на Сенатской, умирают те, кто стоит за Константина, за императора, – взмахнул шпагой генерал. – Так неужели мы станем предателями?!
«Ура! Умрем, а не подведем!» – прогремело в ответ. И генерал стал отдавать команды:
– Первый баталион, слушать команду. Командиру баталиона – опрокинуть кавалергардов и атаковать «измайловцев». Первая рота – прямо, вторая, не ввязываясь в бой, проходит сквозь ряды и атакует артиллерию. Второй баталион, третья рота…
В это время раздался одинокий голос:
– Ваше Высокопревосходительство, но это измена!
– Что такое?! – взревел Бистром. – Кто посмел?
– Господин генерал! Мы ж императору Николаю присягу давали!
– Молчать! – рявкнул генерал. После секундного колебания – а не приказать ли поднять на штыки дерзкого офицерика? – разглядев строптивца, махнул профосу: – Арестовать штабс-капитана Клеопина и доставить на гауптвахту.
Штабс-капитан успел потянуться за саблей, но профос и его помощники дело знали – навалились, сбивая с ног, уткнули лицом в грязный снег и, заламывая руки за спиной, связали. Резким рывком подняли офицера на ноги, сорвали оружие, а полковой профос заученно пробубнил:
– По приказу его Высокопревосходительства, господин штабс-капитан, вы арестованы. Следуйте за мной.
Профос, несший саблю и пистолеты арестанта, возглавил процессию, а два нижних чина, нацелив штыки в обтянутую шинельным сукном спину, повели Клеопина с Адмиралтейской площади к полковым казармам. Того, что произошло дальше, штабс-капитан уже не видел.
…Лейб-гвардии Егерский полк в пять минут опрокинул штыками немногочисленных кавалергардов, прошелся по телам коней и людей и ударил в спину «измайловцев». С этими, несмотря на внезапность атаки и залп егерей, пришлось драться насмерть. Пространство перед замерзшей Невой заполнилось криками, выстрелами и стонами. Все смешалось. Русские солдаты убивали друг друга, не понимая, что они делают.
Каре оставалось на месте, на случай внезапной атаки. И она последовала. Со стороны Галерной улицы по мятежникам открыли огонь «павловцы». Однако их атака захлебнулась. Коннопионеры, выведенные из казарм Михаилом Пущиным, въехали в колонну «павловцев», рассекая ее на части. Первый батальон егерей, между тем, сумел уничтожить большую часть «измайловцев» и пробивался теперь к конвою императора Николая, а со стороны каре на кавалергардов пошел в атаку флотский экипаж.
Конвой Великого князя Михаила Павловича, несмотря на сопротивление последнего, стал уводить его с поля боя, пытаясь уйти под защиту Зимнего дворца. Но из-за давки не смогли туда пробиться. Как оказалось – к счастью. Караулы в Сенате, Адмиралтействе и Зимнем дворце несли солдаты и офицеры 2-го батальона лейб-гвардии Финляндского полка. И хотя командир батальона полковник Моллер отказался выступить на стороне восставших, но руки своим офицерам не связывал. Более того, не воспротивился он и тому, что в караулах околачивались офицеры из 1-го батальона того же полка, среди которых было немало сочувствовавших «якобинцам». Правительствующий Сенат и Адмиралтейство даже не понадобилось захватывать…
Николай Павлович еще с утра приказал усилить караул Зимнего дворца самыми верными солдатами – саперами. Государь считал, что в окружении кавалергардов, под прикрытием «измайловцев» и егерей всегда сумеет уйти во дворец. Но предвидеть измены царь не мог – как только со стороны площади раздались выстрелы, караулы финляндцев принялись убивать саперов…
Уйти император не успел. Его конвой был прижат к штабелям дров перед бараками строителей Исаакиевского собора. А сами рабочие увлеченно расхватывали кирпичи и поленья, забрасывая ими кавалергардов. Не обращая внимания на удары палашей, чернь стаскивала всадников с седел, бросала их под копыта коней. И, наконец, двое мастеровых выбили нижнее бревно штабеля…
Кто стал цареубийцей на этот раз, русская история не узнала. Позже «героев» будет столько, что из их числа можно бы создать целую роту.
Зимний день короток! Уже не видно, кто с кем сражается. Постепенно шум боя стал стихать. Уцелевшие из верных правительству частей, огрызаясь редким огнем и отбиваясь оставшимися штыками, отходили, оставляя на Сенатской площади трупы и раненных товарищей. Замерзшие и усталые солдаты, простоявшие весь день в каре, заполонили весь нижний этаж Сената. В казармы были отправлены гонцы с приказом привезти что-нибудь съестное. За неимением подвод и фур использовались артиллерийские передки, на которые «забыли» загрузить боеприпасы. Часть войск – особенно те, кто примкнул к восстанию позже «закоперщиков» – «преображенцы», конные пионеры, а также те из солдат Финлядского полка, что простояли весь день на берегу и на мостах Невы, походным шагом ушли в казармы. Лейб-егерей, по приказу Бистрома, разместили в Зимнем дворце. Пришлось вынести на улицу тела убитых, не разбирая – кто свой, кто чужой. Гвардейский флотский экипаж занял здание Конногвардейского манежа. В здании не было ни души, зато нашлись дрова, из которых развели костры прямо в здании, благо что полы были хорошо утоптаны. По приказу Арбузова из состава экипажа были выделены команды, которые, вооружившись факелами, отправились собирать раненых. Об убитых можно побеспокоиться завтра.
…Устроив солдат и распорядившись об усиленных караулах, в Сенате, в зале для совещаний собрался штаб восстания. Помимо главных «революционеров» – полковника Генерального штаба Трубецкого, подполковника Батенькова, поручика Одоевского и корнета в отставке Рылеева, присутствовали те, кто сыграл решающую (или роковую?) роль в сражении: генерал Бистром и братья Шиповы. Из младших офицеров присутствовали лишь Александр Бестужев (его брат был ранен) и Дмитрий Щепин-Ростовский. Сутгоф во время боя был убит. Из статских были только Каховский (правда, убийца Милорадовича был офицером в отставке) и Иван Пущин. Его брат Михаил, сумевший преодолеть болезнь и помочь восставшим, был отправлен домой.
Руководство собралось за длинным столом, за которым сиживали сенаторы. Нужно было много решить, обсудить, но все хотели есть. На столешницу, видавшую важнейшие документы Российской империи, выставили все, что удалось собрать вестовым по ближайшим лавчонкам – вино и нехитрую еду: ветчину, паштеты, холодную телятину.
Когда «генералитет» насытился, вестовые принесли котелок крепкого кофе, сваренного прямо в сенатском камине. Из буфета позаимствовали кофейные чашки, «презентованные» сенаторам чуть ли не Петром Великим. Задымились длинные чубуки, и только тут и начался разговор, которого все ждали и боялись… Мало захватить власть. Теперь бы ее надобно удержать. Вопрос – как?
– Итак, господа, – взял на себя роль председательствующего Трубецкой. – Правительственные войска разгромлены. То есть разгромлены гвардейские правительственные войска, – поправился он. – Армейские части стоят на западных границах. Думаю, наши братья нас поддержат.
