Евгений Маурин
Пастушка королевского двора
Опять на ноги были поставлены все следственные власти, и опять виновников покушения не нашли. Беатриса заявила королю, что увезет Ренэ на родину, когда же Людовик из эгоизма воспротивился этому, герцогиня уговорила врача заявить, что ее муж никогда не поправится, иначе как на чистом деревенском воздухе. И вот однажды рано утром, когда Париж еще спал, больного, слабого герцога Ренэ пожили на конные носилки и вывезли из Парижа. Через две недели осторожного пути Беатриса наконец вздохнула с облегчением: перед ними были обновленные стены старого Бретвиля!
Конечно, Ренэ с Беатрисой и остались у себя в замке. Через два-три месяца здоровая натура Ренэ восторжествовала, и он совершенно поправился. Он занялся хозяйством, охотой, стал устраивать роскошные приемы. А там Беатриса подарила его сыном и стала исправно из года в год приумножать население замка. Это создало новые радости, новые заботы, новые обязанности. О придворной жизни и некогда было, да и не хотелось вспоминать. И не успели Ренэ и Беатриса оглянуться, как старшему их сыну уже стукнуло шестнадцать лет!
И вот тут-то герцогская чета совершила поступок, который вызвал немало толков во всем округе. Они отправили сына в Париж, но не ко двору, а… в университет! Точно так же все остальные сыновья (а их было всего семь человек) по достижении шестнадцати лет отправлялись учиться.
Конечно, это не мешало их воспитанию в духе дворянских требований того времени. Все Бретвили отлично владели шпагой, прекрасно танцевали, умели держать себя в обществе. Но ни один из них не был пустым щеголем и вертопрахом. И Ренэ, и Беатриса, каждый в положенный им от Господа Бога час, спокойно закрыли глаза, уверенные, что честь имени как герцогов д'Арков, так и Бретвилей (то есть младших сыновей) находится в надежных руках!
* * *
Необходимо сказать еще о судьбе одной из главных героинь интриги, направленной против Луизы де Лавальер, а именно о Генриетте Английской.
Убедившись, что сердце короля Людовика окончательно отошло от нее, Генриетта как-то сжалась, ушла в себя. Наружно она повела лихорадочную, полную смены и празднеств жизнь, но внимательный наблюдатель мог бы заметить, что шум и пестрота существования не приносили герцогине никакой радости, а служили лишь средством оглушить себя, заставить смолкнуть вопли и стоны израненного сердечка.
Да, Генриетта искренне любила Людовика, и никто и нечто не могли заменить ей утраченную любовь. И видно было, как сжигала шумная, бурная жизнь молодую женщину. Бе глаза, вечно сверкавшие лихорадочным блеском, приняли какое-то жуткое, пустое выражение; белизна лица сменилась прозрачной бледностью; грациозная гибкость стана явно переходила в устрашающую худобу. Герцогиня стала покашливать, ее желудок все чаще и чаще отказывался ей служить. Но, не обращая внимания ни на угрожающе признаки, ни на мольбы ближайших друзей, Генриетта продолжала жечь свое здоровье с обоих концов. Еле-еле оправившись от тяжелого желудочного заболевания, она устраивала шумный пир, на котором ела самые тяжелые кушанья и жадно пила крепкие вина. Если покашливание переходило в упорный, изнурительный кашель, Генриетта устраивала ночную увеселительную прогулку выбирая для этого холодную, сырую ночь и появляясь при этом в самом легком наряде. А если герцог Филипп, скандализованный достаточно нескромным поведением своей супруги, устраивал, ей бурную сцену ревности, то вслед за этим она еще более скандально подчеркивала полную разнузданность своих чувств.
Но всем было видно, до какой степени герцогиня была равнодушна к тем, кого она удостаивала своим вниманием. Гиш был первым, кто помог ей хоть несколько забыться после измены Людовика. Вард оказал ей немало услуг, да и с ним Генриетта тоже пережила краткую страничку поверхностной страсти. Но, когда на жизнь Луизы де Лавальер было произведено новое неудачное покушение и король, не обнаружив виновников, засадил Варда в Бастилию, а Гиша выслал в Голландию, – Генриетта отнеслась к этому так, как будто никогда и ничто не связывало ее жизни с жизнью обоих молодых людей.
Однако, если бурная, праздная жизнь не давала герцогине Орлеанской ни малейшего удовлетворения, одно помогало ей хоть несколько мириться с душевной пустотой. Это была политика, которой теперь усиленно занялась Генриетта.
Мы уже знаем, что герцогиня с детства проявляла недюжинные дипломатические способности и талант в области политической интриги. Дипломатические хлопоты всегда были ее страстью, а теперь политика оставалась последней нитью, связывавшей молодую женщину с королем. Любовь Людовика она не могла вернуть, но общность интересов и политических планов духовно объединяла их и обеспечивала Генриетте признательность и дружбу короля. И вот она энергично взялась за окончательное упрочение соглашения между Францией и Англией.
После долгих хлопот ей удалось наконец завершить свою работу договором, заключенным ею в Дувре летом 1670 года. Пользуясь своим влиянием на брата Карла, она добилась от Англии существенных уступок и гарантий. В конце июня Генриетта вернулась в Сен-Клу, где в то время жил двор, полная восторга от своей удачи.
И опять начался ряд бесконечных празднеств, в которых герцогиня принимала живейшее участие. Все чаще ее посещали приступы острого и мучительного недомогания, но Генриетта продолжала отмахиваться от советов врачей и просьб друзей.
Двадцать девятого июня, разгоряченная прогулкой в жаркий день, Генриетта приняла для освежения холодную ванну. Через час у нее поднялись ужасные внутренние боли. Гофмейстерина хотела сейчас же позвать лейб-медика герцогини, мсье Эспри, но Генриетта строжайше запретила это и потребовала, чтобы ей дали стакан цикорной воды.
Едва-едва она отпила глотка два из поданного ей стакана, как вдруг ее лицо позеленело, и несчастная женщина принялась корчиться с душу раздиравшими стонами. Страшно было видеть, как корчило, сводило и трепало все ее худенькое, истощенное, но все еще прекрасное тело!
Кинулись за врачами, дали знать герцогу Филиппу и королю. Но боли, несмотря на старания медиков, не прекращались, и Эспри открыто заявил, что считает положение герцогини безнадежным. В ночь на 30 июня 1670 г. вся королевская семья собралась у постели умирающей. В два часа утра Генриетта тихо отошла в вечность.
Молниеносность заболевания и смертельного исхода не могла не породить толков, и весь двор откровенно твердил, что Генриетта была отравлена.
Называли даже имя ее убийцы, припоминали, что в минуты ревнивой злобы герцог Филипп не раз грозил жене страшной карой.
В то время отравления начали принимать характер открытой эпидемии, и яд служил популярным средством избавиться от неудобного человека, будь то аристократ или простой мещанин, сановник или слуга. Но на членов королевской семьи покушений еще не производилось, поэтому не мудрено, что король Людовик пожелал во что бы то ни стало удостовериться, справедливы ли эти упорные слухи об отравлении Генриетты. Кроме того, расследование было необходимо уже во имя политических интересов страны, так как английский король едва ли потерпел бы, чтобы слухи о насильственной смерти его сестры остались непроверенными. В силу всего этого Людовик приказал произвести вскрытие трупа Генриетты.
На вскрытие был приглашен английский посол лорд Монтэгю, которому было предложено назначить во врачебную комиссию любое количество английских врачей по своему выбору. Вскрытие и исследование внутренностей трупа Генриетты было произведено со всей тщательностью, какую допускало тогдашнее состояние медицинской науки, но, как гласил протокол вскрытия, ни малейших следов отравления врачами обнаружено не было, и причиной смерти была объявлена страшная азиатская болезнь – холера.
Однако толки о насильственной смерти Генриетты все же не прекращались. Правда, с внешней стороны все обошлось благополучно, и король Карл ни в чем не изменил добрым отношениям с Францией. Но лорд Монтэгю, по всей видимости, не был вполне убежден!
Если порассудить, так приходится согласиться, что исследование трупа Генриетты не может почитаться бесспорным доказательством. Даже теперь, когда наука достигла в этом отношении грандиозных успехов, не всегда удается установить наличность отравы; что же и говорить про те времена, когда медицина еще обреталась в полном младенчестве и когда химия, без которой немыслимо точное исследование, только еще зарождалась? Таким образом, врачи легко могли ошибиться совершенно добросовестно. А ведь не забудем, что установить факт отравления было бы крайне невыгодно для политики короля Людовика. Достаточно было приступить к вскрытию не сразу, а дать трупу немного разложиться, и тогда уже все концы могли быть похоронены!
Таким образом, истинная причина смерти Генриетты осталась тайной. Но во всяком случае едва ли этой причиной была холера. Достаточно указать, что решительно никто из окружавших герцогиню не заболел этой болезнью – явление, довольно странное при заразительности холеры и полном пренебрежении и неведении санитарных и дезинфекционных мер в те времена!
Как бы там ни было, но внешность была соблюдена. Генриетту похоронили с блеском и помпой. Знаменитый проповедник Боссюэт произнес при отпевании одну из речей, уцелевших для потомства в качестве образца классического церковного красноречия. Пламенная, то скорбно-нежная, то громовержущая речь Боссюэта заставила многих плакать и всех потрясла. Генриетта была бы довольна, если бы могла слышать слова проповедника. Но еще более была бы она довольна, если бы могла из своего последнего земного пристанища услыхать песенку, которую распевали в то время по всему Парижу:
«On dit que la Vallére
S'en va sùr son déclin;
Ce n'est que par maniére
Que le roi suit son train.
Montespan prend sa place.
Il faut que tout у passe
Ainsi de main en main».[15]
* * *
Да, Лавальер «склонялась к своему закату»! Но этого и следовало ожидать. Такова была участь большинства фавориток французского двора, а ведь Луиза лишь до тех пор выделялась из блестящей плеяды королевских возлюбленных всех веков, пока разыгрывала непривычную для нравов двора слащавую пастораль. Но кончились пасторали и все необычное, и в свои права вступило обычное. А обычное значило: недолгая страсть, пресыщение, забвение!
Свыше восьми лет продолжалась любовь короля к тихой и нежной Луизе. В течение этого времени она родила ему четырех детей, из которых выжили только двое: дочь Мария Анна и сын, получивший титул графа де Вермандуа. А к концу этого времени король стал скучать, стал все реже бывать у своей Луизы.
И вдруг наступила развязка!
В то время Франция вела нескончаемые войны. Однажды король, явно томившийся приевшейся ему жизнью среди вечных празднеств, объявил, что уезжает к армии.
Мрачные предчувствия овладели душой Луизы, и со слезами она заявила королю, что эта их разлука, наверное, будет вечной. Людовик смеялся над необоснованными страхами своей подруги, горячо ласкал ее, но Луиза невольно заметила, что разлука с ней не казалась ему уже такой невозможной и тяжелой, как раньше.
Прошло несколько времени. Король слал Луизе письма, полные уверений в любви и страстном томлении по ее ласкам, и Лавальер самой казались детскими ее недавние страхи. И вдруг пришла весть о большой победе, одержанной французскими войсками, и о том, что король намерен вернуться в скором времени обратно.
Королева решила устроить помпезную встречу супругу-победителю. Людовик был извещен, что Мария Тереза с блестящей свитой выезжает по тому направлению, по которому он должен был ехать в Париж. Торжественное свидание предполагалось устроить в Авени.
Узнав об этом, Луиза не могла удержаться от неловкого и даже прямо бестактного шага: она без всякого приглашения присоединилась к поезду королевы. Конечно, будучи возведена в сан герцогини и получив номинальное назначение на почетный пост в свите королевы, Луиза тем самым уже приобрела известные права. Но, ввиду ее особенного положения, было не совсем уместно на этих правах настаивать. К тому же, обыкновенно Луиза никогда не осуществляла этих прав и появлялась на официальных празднествах во дворце лишь каждый раз по настойчивому требованию Людовика. Поэтому самовольное присоединение к поезду королевы было встречено с враждебным недоумением.
Но Луиза ничего не замечала. Вся ее душа рвалась навстречу королю, и все мысли были полны одним желанием: как можно скорее увидеть своего Людовика.
Подъезжая к Авени, королева отдала строжайшее распоряжение, чтобы ничей экипаж не осмелился выдвинуться вперед при появлении короля. Конечно все поняли, что этот приказ имеет в виду одну только Лавальер, но именно последняя как раз и не обратила на него никакого внимания. О, тут и речи не могло идти об упрямстве, заносчивости, желании похвастать своим привилегированным положением! Для этого Луиза была слишком скромна и застенчива. Но она до такой степени фанатически ждала Людовика, что не была способна руководиться чем-либо, кроме жажды как можно скорее увидеть его.
И вот настал момент встречи. Поезд королевы подъехал к довольно отлогому спуску. В этом месте путь, спустившись в долину, сейчас же снова вздымается кверху. В тот самый момент, как на одном краю этой котловины показался поезд королевы, на другом вырисовалась сверкавшая золотым шитьем представительная фигура короля.
Увидев Людовика, Луиза забыла обо всем на свете. Она приказала кучеру гнать карету со всей быстротой, и ее экипаж, понесшись с горы, значительно опередил как королеву, так и всех остальных.
При виде экипажа, бросившегося к нему навстречу Людовик решил, что это – королева, и тоже понесся вскачь книзу. Съехав в долину, карета Луизы остановилась. Король подскакал к ней, заранее помахивая шляпой в воздухе. Вдруг он резко осадил коня и, не стесняясь присутствием свиты, поскакавшей за ним следом, крикнул:
– Как вы осмелились выехать вперед ее величества? Какая непонятная дерзость!
После этого, не сказав ни одного ласкового слова, не кинув на Луизу приветливого взгляда, Людовик резко повернул лошадь и помчался дальше навстречу уже спешившей к нему королеве.
Словно убитая, Луиза осталась сидеть на месте. Все мысли разбежались в ее голове, все померкло в ее глазах. Уже несколько раз лакей обращался к ней с почтительным вопросом, не прикажет ли ее светлость ехать обратно, а Луиза все не слышала обращенных к ней вопросов.
Конечно, вскоре король почувствовал угрызения раскаяния за то, что так сурово отнесся к своей подруге. Но Луиза уже чувствовала, что для нее все кончено. К тому же король все более подпадал чарам Атенаисы Монтеспан, и последняя вскоре открыто заняла место Лавальер. Луиза еще продолжала жить при дворе, но прежние отношения с Людовиком порвались окончательно.
На короткий момент былая страсть короля вспыхнула еще раз, но в дикой и, пожалуй, даже унизительной для Луизы форме.
Однажды какой-то промотавшийся герцог заявил в кругу собутыльников, что ему не остается иного исхода поправить дела, как жениться на особе с состоянием. На другой день этот же герцог по какому-то совершенно постороннему делу заехал к Лавальер. Конечно сейчас же побежала сплетня, которую передали королю.
Людовик сорвался с места и полетел к Луизе.
– Правда ли, что вы выходите замуж за такого-то? – крикнул он. – И вы еще будете уверять, будто и в самом деле любили меня?
– Ваше величество, – тихо ответила Лавальер, – до короля у меня был только Бог, после короля у меня остается только Бог. Я прошу у вашего величества разрешения поступить в монастырь…
Волна былой страсти охватила сердце короля. Осыпая руки Луизы поцелуями, он молил ее отказаться от этого намерения. Он говорил ей о том, что она молода[16] для такого конца, что еще не все потеряно, что его любовь вернется и воспрянет с новой силой.
– Нет, ваше величество, – продолжала твердить Луиза, – прошлое было слишком сказочно, слишком хорошо, чтобы вернуться опять!
В конце концов разрешение было дано ей, и 28 апреля 1674 года былая «пастушка королевского двора» превратилась в кармелитку-сестру Луизу.
Она прожила до 1710 года и тихо отдала Богу душу до последнего вздоха не переставая молить Бога за того, кто был солнцем ее светской жизни.
