bannerbannerbanner
Пастушка королевского двора

Евгений Маурин
Пастушка королевского двора

Полная версия

XXII

Ровно и тихо потекли для Луизы де Лавальер дни после возвращения короля с пиршества у герцога Орлеанского.

Предыдущая неделя была беспокойна и тревожна. Король наведывался к своей подруге лишь урывками и в краткие минуты свидания, как мы уже знаем, бывал так буен и настойчив, что Луизе казалось – вот-вот Людовик нарушит все свои клятвы и насилием сломит ее стыдливое сопротивление.

Но с новой недели все пошло по-новому. Король проводил у Луизы целые дни, был ласков, нежен и очень тих. Он с большим удовольствием слушал ее чтение пасторальных стихотворений и охотно поддерживал разговор на любимые ею темы – о превосходстве дружбы над любовью, добродетели над пороком, умеренности над роскошью и сельской жизни над жизнью в городе. Правда, по временам Луизе казалось, что король исподтишка посмеивается над нею, потому что порой в его глазах вспыхивали какие-то подозрительные огоньки. Но особенно этим вопросом она не задавалась. Ах, она была так счастлива, что в сердце ее обожаемого короля улеглись все бури и воцарилось благодетельное спокойствие!

Только однажды это спокойствие было нарушено бурной вспышкой Людовика. Но как быстро и легко улеглась эта вспышка!

Случилось это так. В среду, после того как все Фонтенебло облетела сенсационная весть о стычке, происшедшей у короля с графиней де Суассон, и о ссылке графини на безвыездное житье в ее имениях под надзором. Как следствие этой стычки, Луиза была ошеломлена новым сенсационным происшествием: лакей неожиданно доложил ей, что его высочество, герцог Филипп Орлеанский и его сиятельство граф Арман де Гиш желают иметь честь приветствовать высокочтимую госпожу де Лавальер.

Только опыт, уже приобретенный временем пребывания при дворе, и воспитание помогли Луизе кое-как побороть свое испуганное изумление и растерянность. Она немедленно поспешила навстречу герцогу и его спутнику и в очень изящных выражениях высказала свою радость от оказанной ей чести.

Но Филипп и Гиш никак не хотели согласиться, что их посещение делает честь Луизе. По их словам, наоборот, – величайшая честь для них обоих, что прекраснейшая женщина Франции, истинная звезда Фонтенебло, удостоила принять их обоих!

Вообще весь визит прошел в какой-то дуэли, где вместо шпаг скрещивались улыбки и утонченные комплименты. И – странное дело! – хотя ни та ни другая сторона ни на минуту не собирались принять за чистую монету все эти любезности, обе они расстались не только примиренными, но и в значительной степени обвороженными друг другом. По крайней мере, Филипп, выходя от Луизы, сказал Гишу, что Лавальер гораздо лучше, чем можно было думать, что она бесспорно очень умна и красива, а Гиш заверил герцога, что теперь он от души рад провалу всех их планов погибели королевской подруги. А Луиза вскользь заметила Полине д'Артиньи, что герцог Филипп, хотя и недалек, но по-видимому очень добродушный человек, да и Гиш лучше, чем она думала.

Пред уходом Филипп, попеняв Луизе, что ее вовсе не видать на интимных вечерах у герцогской четы, взял с нее слово, что она непременно будет у них сегодня, когда опять соберется кое-кто запросто. Луиза не знала, на что решиться, но король, пришедший вскоре после ухода визитеров и ничего не знавший о намерении Филиппа явиться с поклоном к Лавальер, был очень тронут покаянием брата и горячо поддержал его просьбу.

Вот на вечере и произошла вспышка, о которой мы упоминали выше. Для короля Генриетта и Филипп устроили особый карточный стол, и Людовик со страстью сел испытывать благоволение богини Фортуны. Необходимо прибавить, что король признавал лишь такую высокую игру, что сам герцог Орлеанский не всегда решался быть его партнером, так как при недостатке счастья тут можно было очень крупно пострадать. Поэтому для королевской игры в партнеры приходилось избирать самых крупных крезов придворной аристократии.

В этот вечер королю не везло, и это начало раздражать его. О деньгах он не жалел – вся казна Франции была к его услугам, но его сердило, что, несмотря на все его игрецкие выверты и кунстштюки, все обращалось против него. Самый разумный ход волей случая обращался ему во вред, самая грубая ошибка партнера превращалась для того Фортуной в способ сорвать крупный куш!

Мало-помалу на других столах бросили игру, и вокруг королевского стола собралась довольно большая толпа зрителей. Людовик волновался все больше и больше, с его уст срывались все более резкие замечания, и Филиппу, которому в этот вечер особенно везло, доставалось каждую секунду. Но герцог не обижался – он был счастлив: ведь в этот вечер он блестяще поправил свои дела!

Луиза никогда не любила карточной игры, и интерес, проявленный всем обществом к несчастью Людовика, не коснулся ее. Поэтому, походив по комнатам, она присела за соседним столом, покинутым игроками, и призадумалась.

Это заметил Гиш, который ради поправления своего кредита при короле считал теперь своей непременной обязанностью оказывать Луизе всякие знаки внимания. Он сейчас же подсел к девушке и стал развлекать ее веселым разговором.

Это заметил Людовик. Не раз он отвлекался от игры, чтобы злым взглядом скользнуть по разговаривающей парочке. Наконец он не выдержал. Схватив первую попавшуюся карту – ею оказалась двойка бубен, – он написал на ней что-то свинцовым карандашом и резким движением бросил карту на стол перед Луизой.

Лавальер взяла карту и прочла:

«Вы себя безобразно держите! Что за манера предаваться бесцеремонному кокетству на глазах у всех? Хоть бы догадались удалиться со своим рыцарем в укромный уголок. Черт знает что такое!»

Луиза мягко улыбнулась, провела своей белой тонкой рукой по лбу, а затем, в приливе вдохновения, разыскала в лежавшей перед ней колоде карт двойку червей и написала на ней:

 
«Pour m'ecrire avec plus de douceur,
Il fallalt choisir un deux de coeur.
Les carreaux ne sont falts, ce me semble,
Que pour servir Jupiter en courroux.
Mais deux coeurs vraiment unis ensemble,
Peuvent ils rien s'annoncer que de doux».[14]
 

Записав это, Луиза встала и с очаровательно-ясной улыбкой положила карту перед королем.

Взор Людовика прояснился; он благодарно кивнул Луизе головой, а через несколько минут прекратил игру совсем, заявив, что ему не может везти сегодня и потому бесцельно испытывать долее капризную богиню счастья.

На следующий день Людовик явился к Луизе, и первыми его словами были:

– Ты дала мне хороший урок, моя обожаемая! А чтобы мне не забыть его, я велел положить твои грациозные стихи на музыку. Слушай! – и, взяв лютню, он пропел стихи Луизы.

В этот день король вообще был необычайно нежен и тих. Но пробыл он у Луизы недолго. Как он сообщил, ему необходимо было отправиться сегодня в Париж по важному делу. Но он выразил при этом уверенность, что они очень скоро свидятся опять.

XXIII

В пятницу Луиза с утра очень нервничала и грустила. И вдруг ей подали письмо, в котором маркиза де Сен-Реми извещала, что она прибыла в Париж и желает видеть свою дочь, поэтому пусть Луиза сейчас же приезжает в высланном за ней экипаже.

То-то была радость для Луизы! Сразу слетела с нее грусть, мигом обсохли слезы. Поспешно переодевшись, она села в карету и помчалась по направлению к Парижу.

Луиза была так поглощена радостью предстоявшего свидания, что совершенно не обратила внимания на некоторые странности своего путешествия. Повсюду были выставлены подставы, все делалось, чтобы ускорить проезд. Как могла маркиза де Сен-Реми, стеснённая в средствах, обеспечить дочери так дорого стоившую роскошь?

Однако Луиза даже не задумывалась над этим. Она увидит мать, свою милую, обожаемую мать! Только это и наполняло ее душу.

Но вот показались предместья Парижа, вот карета покатилась по улицам города. Кое-где уже зажигались огни, повсюду виднелись большие толпы народа, вышедшего подышать вечерней прохладой.

Луиза ни на что не смотрела, ни о чем, кроме своего свидания с матерью, не думала. Ах, ведь скоро уже, скоро!

Наконец карета, покрутившись по улицам, остановилась перед большим и нарядным домом.

«Как, неужели здесь? – с недоумением подумала девушка. – Да у кого же могла остановиться мама? Или у нас в Париже имеются богатые родственники, о существовании которых я даже не знала?»

Но ей некогда было отдаться своему недоумению, ливрейный лакей почтительно распахнул дверку кареты и помог девушке выйти. Величественный швейцар распахнул входную дверь, и наверху роскошной мраморной лестницы Луиза увидела мать. Взвизгнув от радости, она стрелой взбежала по лестнице и чрез секунду смеясь и плача повисла на шее у матери.

Маркиза ласково обняла дочь и повела ее в комнаты. Там, усадив девушку на стул, она долгим, любовным взглядом окинула ее свежую, стройную фигуру.

– Так ты не забыла меня, все еще любишь хоть немножечко? – произнесла Луиза после первых ласк.

– Разве мать может забыть дочь? – ответила маркиза. – Но вот ты, милая Луиза, по-видимому, и разлюбила свою мать, и забыла о ее существовании!

 

– О мама! – с нежным укором воскликнула девушка.

– Да, да, милая Луиза, – серьезно и настойчиво повторила мать, – к сожалению, дурные слухи, о которых я тебе писала и которым вначале не верила, оказались совершенно справедливыми. Могла ли я ожидать это от тебя! Так, значит, всемилостивейший король действительно обратил на тебя свое внимание?

– Но, мама, выслушай же меня! – волнуясь и чуть не плача, перебила ее Луиза. – Клянусь тебе, ведь между нами ничего нет!

– Ничего нет! – с негодованием повторила Сен-Реми. – Да ведь именно об этом-то я и говорю! Именно это-то и заставило меня приехать сюда! Ничего нет! И она говорит это так, как будто это – невесть какая заслуга!

– Мама, я ничего не понимаю! – со страхом произнесла Луиза.

– Этому я верю! – отрезала маркиза. – Все-таки я верю в твое доброе сердце и готова допустить, что ты наделала ошибок лишь по наивности.

– Но, мама! Каких ошибок?

– И ты еще спрашиваешь! Да что ты и в самом деле вчера родилась? Неужели даже все это время, проведенное при дворе, ровно ничему не научило тебя? Скажи мне, пожалуйста, король был так милостив, что обратил на тебя внимание?

– Да-а…

– Он сказал, что любит тебя?

– Да, но…

– Он добивался полной взаимности с твоей стороны? Да? Ну а ты?

– Но я конечно… Честь имени… наша семья… Разве ты пережила бы? Мне было очень трудно бороться… Я сама глубоко полюбила Людовика…

Тут Луиза окончательно запуталась: она чувствовала, что все выходит вовсе не так, как, по ее мнению, было нужно. Вот она защищается, а как будто выходит так, что ее защита – обвинение…

– Слава богу, что добрые люди приняли в тебе участие и своевременно известили меня! – с отчаянием воскликнула маркиза. – Что могло бы произойти, если бы я продолжала оставаться в блаженном неведении? Ну я вижу, ты нисколько не поумнела в Париже. Ведь ты до сих пор еще не понимаешь… Нет, как это вам нравится! Она не по-ни-мает! – Маркиза в ужасе вскинула руки и посмотрела на дочь таким разгневанным взором, что Луиза еще глубже опустилась в самую бездну страха и ужаса. – Ну так выслушай теперь меня! – грозно продолжала маркиза. – Знаешь ли ты, что могло произойти, что чуть-чуть не произошло? Там, у нас, к маркизу стали придираться, и не далее, как на этих днях, ему было предложено сдать должность. Позор и разорение! А здесь королю чуть не подсунули красивую девчонку, и, если бы расчет врагов удался, он выкинул бы тебя из головы. Да как ты не понимаешь, что твоя жеманность глупа, бессмысленна и вредна! О каком позоре ты говоришь? Какое положение может быть выше положения любимой королем женщины? Что выше счастья быть любимой самим королем, да еще каким – молодым, пылким, красивым? И вот, имея возможность дать себе самой высшее счастье, а в то же время дать счастье своему государю, что является первейшим долгом всякого верноподданного, ты строишь из себя какую-то монашку. Мало того, ты могла обеспечить мне с твоим отчимом спокойную и довольную старость, своей сестре – выгодную партию, своему брату – блестящую карьеру! И всем этим ты поступаешься так себе, из пустого, глупого жеманства? Нет, Луиза, я тебя просто не понимаю! А главное – упорствуя в своей глупости, ты еще имеешь дерзость ссылаться на меня, будто это я внушила тебе такие идиотские правила! Это я-то, которая только и думает, что о семье, которая всю жизнь работала, не покладая рук ради своих детей! О!

– Но, мама… если бы я могла знать… – растерянно пробормотала Луиза, окончательно ничего не понимая.

– Ну а так как теперь ты знаешь… – произнесла энергичная дама и, взяв Луизу за руку, кратко и решительно скомандовала: – Идем!

Она повела растерянную, взволнованную Луизу через анфиладу комнат.

Но что это? С дивана в одной из комнат встал и двинулся навстречу им сам король Людовик!

Словно в тумане услышала Луиза, как мать почтительно проговорила:

– Вот, ваше величество! Я сделала этой глупышке надлежащее внушение!

Затем, почтительно пятясь назад, маркиза скрылась, предусмотрительно прикрыв за собой дверь.

Трепещущая, неподвижная стояла посредине комнаты Луиза.

Людовик подошел к ней, привлек взволнованную девушку к себе, и его голос, словно откуда-то издали, прочувствованным шепотом влился в ее душу:

– О, моя Луиза! Я сделаю тебя счастливой! Ты не раскаешься, поверь мне!

В страхе и нежной истоме Луиза закрыла глаза. Со счастливой покорностью отдалась она ласкам Людовика.

Так кончилась пастушеская идиллия короля Людовика, так завершился этот глупый и странный для нравов того времени водевиль!

Эпилог

Перо уже готово было выписать столь приятное сердцу каждого автора слово «конец», как вдруг пришли новые соображения, заставившие отложить это благое намерение на несколько страничек.

А вдруг читатели не примирятся с тем, что дальнейшая судьба главных персонажей, выведенных в романе, останется им неизвестной? Вдруг они взглянут на дело так, что превращение Лавальер из «пастушки» в самую обыкновенную королевскую фаворитку отнюдь не помешает им узнать, что сталось с Христиной де ла Тур де Пен после скандала в Лебединой беседке и как жилось пронырливой Беатрисе Перигор в роли герцогини д'Арк?

Предполагая возможность этого, хочу теперь хоть, в нескольких словах заполнить этот пробел.

* * *

Филиберт Клери и Христина де ла Тур де Пен, позорно изгнанные из Фонтенебло, отправились в Париж, чтобы там обдумать дальнейшее. Но, как они ни думали, выбора у них не было. Во Франции им нельзя было оставаться, а для далекого путешествия у них не было средств. И в конце концов они решили отправиться в Англию, чтобы попытать счастья при тамошнем дворе.

Так они и сделали. Повенчались в Париже, все, что только можно было, реализовали в наличные деньги и в ближайшие дни уже дожидались в Кале отплытия судна в Дувр.

С этим же судном, направляясь в Лондон, ехал важный турок. Это был посланник, имевший тайное дипломатическое поручение к королям Франции и Англии.

Турок держался важно и совершенно неприступно, но наружность Христины, по-видимому, произвела на него неотразимое впечатление. Кончилось тем, что, когда, после десятидневного пребывания в Лондоне, он уехал восвояси, исчезла также и Христина. Филиберт с горя поступил в английскую армию, англизировался, женился на англичанке из богатой среднедворянской провинциальной семьи и умер в возрасте восьмидесяти семи лет, оставив после себя восемнадцать детей.

Много короче и несравненно бурнее было дальнейшее существование Христины.

Из Лондона она отправилась со своим турком морем. Но турок, как и следовало ожидать, отнюдь не привык сносить женские капризы и уже на третий день путешествия за первую же попытку покапризничать исправно отхлестал свою возлюбленную собачьим арапником. Христина молча снесла наказание и с того времени стала держать себя тише воды ниже травы. Но, когда, после недолгой стоянки в Кадиксе, судно двинулось далее, турок нигде не мог найти француженку. Христина исчезла, а вместе с ней у турка исчезли значительная сумма денег и много драгоценностей.

Сбежав в Кадиксе, Христина направилась в Мадрид. Несколько лет она играла там роль знатной дамы, под шумок всеми средствами приумножая состояние. Но счастье не благоволило ей. Неосторожно приняв участие в какой-то политической интриге, Христина в 1666 году должна была бежать, еле-еле успев захватить с собой хоть что-нибудь из драгоценностей и денег.

Она перекочевала в герцогство Тосканское, а через два года переселилась в Венецию. Она уже начинала уставать от этой скитальческой жизни, да и годы уходили, унося молодость и красоту, но не принося взамен обеспечения на старость. И вот наконец счастье как будто улыбнулось Христине: ею бесконечно пленился богатый кандиот, прибывший по делам в Венецию. Он приехал на месяц, а пробыл в Венеции около года, сгорая от страсти и не решаясь объясниться в любви женщине, вечно окруженной цветом венецианской аристократии. Наконец влюбленный кандиот пустился на последнее средство: он почтительнейше попросил у Христины ее руки и вскоре увез ее к себе в Кандию, в качестве законной жены.

Прошло полгода в безоблачном счастье. Христина успела в это время глубоко полюбить мужа, и прежняя жизнь распутной и хищной куртизанки начала казаться ей лишь тяжелым сном. Вдруг вспыхнула война с Турцией; Кандия была взята, разграблена, усеяна трупами и пожарищами. Муж Христины пал, замученный турками, а ее самое отвезли в Константинополь, чтобы продать там на невольничьем рынке. И вот, когда Христина стояла на площади в толпе других невольниц, ожидая покупателей, перед ней нежданно остановился тот самый посол, которого она ограбила и покинула девять лет тому назад в Кадиксе.

Турок сейчас же купил Христину и у себя во дворце предал ее позорному и долгому мучительству. Затем полуживую Христину посадили в мешок с полудюжиной голодных кошек и бросили в воды Босфора. Плотный, просторный мешок потонул не сразу, и в течение нескольких минут турок, стоя на мраморной террасе своего дворца, мог наслаждаться стонами Христины и рычаньем кошек, которые, чувствуя, как их мало-помалу заливает вода, пытались когтями проложить себе путь к спасению через обнаженное тело Христины. Но вот мешок окончательно скрылся под водой, и вместе с тем кончилась многогрешная и бурная жизнь Христины де ла Тур де Пен!

* * *

Свадьба Беатрисы де Перигор и Ренэ д'Арка состоялась приблизительно через месяц после переезда Луизы де Лавальер в предназначенный ей королем дом в Париже.

На свадьбе присутствовало очень немного лиц, но зато среди них был сам король Людовик, да и брачный пир происходил во дворце Лавальер в его присутствии.

Между прочим, он сделал молодым истинно царский подарок, а именно: пожаловал Беатрисе ценную бриллиантовую герцогскую диадему, а Ренэ – значительную сумму денег на восстановление Бретвиля в былом блеске. Этим подарком король выказал необыкновенное внимание и такт: теперь уже никто не мог бы сказать герцогу, что он позолотил свой герб на приданое жены.

Совершив свадебное путешествие в родные места и распорядившись в Бретвиле всеми необходимыми работами, молодая чета вернулась в Париж. Ренэ с удовольствием остался бы в Бретвиле, чтобы лично понаблюдать за ремонтом дорогого его сердцу замка, да и Беата уезжала из Тарба с тяжелым сердцем: ее отец был очень плох, и юная герцогиня боялась, что старик отойдет в вечность без нее. Но ничего нельзя было поделать. Король высказал непременное желание, чтобы Беатриса продолжала быть подругой и охранительницей Луизы де Лавальер, а молодая парочка чувствовала себя слишком обязанной Людовику, чтобы уклониться от исполнения его воли.

Таким образом супруги д'Арк вернулись в Париж.

Вскоре началась богатая праздной сутолокой придворная жизнь осеннего и зимнего сезона, и Ренэ с Беатрисой едва-едва удавалось урвать какой-нибудь часочек в неделю, чтобы провести его с глаза на глаз у себя, в своем уютном гнездышке. Зато когда это удавалось, они оба бывали в восторге, и любимой темой их разговоров служила мечта о жизни в Бретвиле, где уже никто и ничто не смогло бы мешать им любить друг друга. Но отъезд от двора на родину пока был именно мечтой, о которой можно только грезить.

Так шло время. И вдруг оправдалась поговорка: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Однажды у короля был интимный ужин, на который собралось несколько ближайших придворных, в том числе герцог Ренэ и маркиз де Вард, снова вошедший в милость.

На этом ужине король выпил немного больше, чем следовало, а потому и стал болтлив… гораздо больше, чем следовало! И вот ему пришла в голову не особенно умная идея начать хвастать, как несколько времени тому назад он разорвал все хитросплетения врагов Луизы де Лавальер.

Вард и Гиш сейчас же насторожились и употребили все усилия, чтобы заставить короля разоткровенничаться до конца. Но когда все, подстрекаемые ухищрениями Варда и Гиша, стали просить короля сказать имя того ловкого человека, который сумел провести всех за нос и лично остаться в тени, король решительно заявил:

– Нет уж, господа, этого имени я вам не назову! И лучше не ломайте своих голов, потому что вам все равно никогда не догадаться! О, тот, кто помог мне тогда, – хитрейшая каналья на свете! – Тут король ласково улыбнулся, вызвав в памяти некоторые сцены из его тогдашней конспирации с шустрой Беатрисой Перигор. – Но по наружности этого никогда не подумаешь, потому что истинная хитрость в том и заключается, чтобы до конца суметь разыграть из себя простачка! Ну, довольно об этом! – решительно заявил он. Тут его взгляд упал на молчаливо сидевшего д'Арка, и он обратился к нему: – Что ты так задумчив, мой верный Ренэ? Отведай-ка вот этого паштета из фазанов, ведь это твое любимое кушанье!

Тут Людовик простер свою любезность до того, что привстал и сам пододвинул Ренэ блюдо с паштетом.

 

Когда, после ужина, собутыльники короля разошлись по домам, Вард взял Гиша под руку, увел его в свою комнату и там сказал:

– Арман, заметил ли ты, что король сам подвинул этому выскочке блюдо с паштетом?

– Да, – ответил Гиш, – но это – один из очень частых фактов, с которыми волей-неволей приходится мириться. Герцог д'Арк занял непоколебимо прочное положение, и из королевской милости его уж ничем не вытеснишь! Обидно это для нас, старинной придворной знати, но… что поделаешь?

– И неужели же ты не усмотрел в этом факте ничего, кроме знака особенного королевского благоволения? – воскликнул Вард.

– Я тебя не понимаю! – удивленно возразил Гиш, не могший похвастаться такой острой и холодной наблюдательностью, такой способностью к быстрой оценке положения, как его собеседник. – Ну так скажи, что особенного заметил ты в этом?

Вард помолчал, как бы внося порядок в явившиеся у него мысли, и затем начал размеренным тоном:

– Помнишь тот вечер, когда мы собрались у герцогини Орлеанской, еще не веря, что гроза пронеслась над нами так сравнительно благополучно? Мы были готовы к ссылке, как к лучшему исходу после провала и изобличения нашей затеи, и вдруг король с непонятным нам капризом всепрощения ограничился лишь суровой отповедью в письме. Помнишь ли ты, о чем мы говорили тогда?

– Конечно, помню, – ответил Гиш. – Сначала мы ломали себе голову над вопросом, каким образом неизвестному хитрецу удалось заманить нас в ту самую яму, которую мы рыли другим. Но затем герцогиня прервала наши споры и догадки, сказав, что сейчас у нас еще нет материала для выяснения этого вопроса, но она во всяком случае требует от всех нас, чтобы мы раз и навсегда оставили теперь Луизу де Лавальер в покое, так как дела все равно не поправишь, а испортить его легко. Олимпия тогда категорически отказалась повиноваться этому приказанию, говоря, что все равно сведет счеты с интриганкой Лавальер, но ее слава богу убрали и запрятали далеко отсюда, так что ее неистовство уже не могло подвести нас. Вот и все!

– Я согласен с тобой; слава богу, что графиню де Суассон убрали, и я первый облегченно вздохнул, когда узнал о ее стычке с королем и о постигшей ее участи. Связь со злобной итальянкой уже начинала утомлять меня, но как бросить такую женщину, как Олимпия? Тут уж без кинжала и яда не обойдешься! Но это так, между прочим. Я хотел сказать, что ты ошибаешься, говоря «вот и все!». А клятву, данную нами Генриетте, ты забыл?

– Клятву? – удивился Гиш. – Ей-богу, не помню! Я тогда был очень расстроен и легко мог пропустить что-то мимо ушей.

– Ну так слушай! Генриетта взяла с нас слово, что мы не будем продолжать покушения на жизнь, здоровье и безопасность самой Лавальер, но в то же время взяла с нас клятву, что мы употребим все силы к тому, чтобы обнаружить интригана, раскрывшего и парировавшего наш замысел. Цель этого следующая: когда мы откроем интригана, он должен сойти со сцены!

– Да, мне помнится что-то в этом роде! – подтвердил Арман. – Но какое отношение может это иметь к нашему разговору?

– А вот какое. Человек так устроен, что, какой бы силой воли он ни обладал, он не может заставить себя сразу прервать течение своих мыслей. Подтверждение этому ты найдешь в тысяче фактов, а история с паштетом – один из них. Король вспомнил об интригане, помогшем ему разрушить наши планы. Он сам прекратил разговор на эту тему, но, несомненно, еще продолжал некоторое время думать об этом. И вот он замечает, что герцог задумчив, вспоминает, что тот любит паштет. Почему он не заметил, что Эньян, обыкновенно серьезный и важный, в этот вечер под влиянием излишнего поклонения богу Вакху был чрезвычайно весел? Почему король вспомнил, что герцог д'Арк любит паштет из фазана, но не вспомнил, что ты любишь то самое старое мускатное вино, которого в этот вечер почему-то никому, кроме короля, не подавали? Ведь герцог всегда молчалив, а Эньян был весел только сегодня. А ты несравненно чаще разделяешь королевскую трапезу, чем д'Арк, потому что тебя король ценит выше всех как собутыльника. Почему же произошло все это? Да потому что мысль короля продолжала работать в прежнем направлении; он думал о том, кто тогда помог ему, и обратил внимание на д'Арка. А чрезвычайная любезность, выразившаяся в собственноручном пододвигании блюда, явилась результатом вновь вспыхнувшего чувства благодарности за прошлое!

– Как, ты хочешь сказать… – воскликнул Гиш. – Но это невозможно! Ну подумай сам! Чтобы этот картонный, придурковатый герцог был способен так тонко, так искусно перевести наши нити в свои руки и так гениально обратить наш же удар на нашу же голову? Да никогда!

– Гиш, – серьезно заметил Вард, – вспомни слова короля: «Истинная хитрость в том и заключается, чтобы до конца разыграть из себя простака!»

Гиш задумался, стал припоминать, сопоставлять и в конце концов пришел к тому же заключению, что и Вард: человеком, разрушившим их планы, мог быть только Ренэ! Как уже знает читатель, это был ошибочный вывод, но самый острый ум легко впадает в заблуждение, если начинает ударяться в слишком тонкие и сложные умозаключения!

Таким образом «виновник» был найден. Значит, оставалось выполнить данную некогда клятву.

Конечно, пришлось посоветоваться с Генриеттой.

Герцогиня вся так и загорелась жаждой мести! Необходимо заметить, что, будь этим виновником не Ренэ, а кто-нибудь другой, Генриетта, занятая в то время очень сложной политической комбинацией, может быть, и не стала бы настаивать на мести, но у нее с Ренэ были еще особые счеты, о которых мы в свое время не упоминали, чтобы не заслонять главного течения рассказа посторонними, более мелкими, эпизодами.

Дело в том, что Генриетта пленилась герцогом еще тогда, когда он в первый раз явился к ней во дворец. Красавица-герцогиня сделала еще одну попытку заставить Ренэ быть любезным, всеми силами давая понять, что ему, такому красивому юноше, ни в чем отказа не будет. Но Ренэ или не понимал, или делал вид, что не понимает, и продолжал придерживаться с Генриеттой холодного, почтительного тона. А такое обращение – в глазах женщины одно из величайших, совершенно непростительных преступлений!

Итак, Генриетта вся загорелась местью, и способ заставить герцога смертью заплатить за старый грех был найден. Оставалось только ждать благоприятного случая, чтобы пустить в ход задуманную механику.

Вскоре после этого Беатриса получила прискорбное известие, что ее отец при смерти. Герцогиня сейчас же отправилась в Тарб и успела приехать, чтобы принять последний вздох старика.

Теперь она стала наследницей колоссального состояния и большого доходного дела. Состояние никогда не обременительно, но что было делать герцогине с торговым предприятием, вести которое не позволял ей сан? И вот ей пришлось задержаться в Тарбе, чтобы продать дело.

С практичностью, всегда отличавшей ее, молодая женщина быстро устроила это. Все торговое дело было передано старшему приказчику на льготных условиях и с постепенной выплатой. Таким образом, уже через полтора месяца после отъезда из Парижа Беатриса снова вступила в дом своего мужа.

Но невеселую картину застала она там: Ренэ лежал тяжелобольной, при смерти! Да и то, что он еще не умер, надо было приписать особенно счастливому случаю!

Однажды, когда король обедал, Ренэ, бывшему на дежурстве, подали блюдо с паштетом из фазана, которое, по словам лакея, было переслано самим королем от своего стола.

Ренэ только что плотно поел, но маленький кусочек лакомого блюда все-таки отведал. В этот момент пришли звать его к королю.

Конечно, Ренэ первыми делом поблагодарил Людовика за высокую милость, но король удивился и решительно заявил, что ровно ничего не посылал герцогу. Вдруг Ренэ побледнел, упал на пол и стал корчиться в судорогах. Хорошо, что врач оказался поблизости, и сейчас же можно было принять меры! Благодаря этому, а также тому, что желудок герцога был полон и что он отведал самую незначительную порцию паштета, удалось поддержать его жизнь. Но, как заявил врач, исследовавший паштет, яда, которым он был насыщен, хватило бы на то, чтобы отравить чуть ли не сотню людей!

Король, взбешенный таинственным происшествием, приказал нарядить строжайшее следствие, но обнаружить виновников покушения так и не удалось.

Беатриса застала мужа в то время, когда он все еще был между жизнью и смертью. Молодая женщина сама взялась ухаживать на больным, и вскоре он стал заметно поправляться.

Герцогиня твердо решила воспользоваться первым удобным случаем, чтобы отказаться от придворной жизни, ставшей ей и мужу слишком опасной. Новое покушение заставило ее саму создать такой случай. Однажды, после того как врач прислал лекарство, пришел новый посланный и принес вторую бутылочку совершенно такой же по виду микстуры. Посланного задержали, но это оказался настоящий слуга доктора, лекарство же в первой склянке по исследованию оказалось страшным ядом.

14«Чтобы написать мне более нежно, следовало выбрать двойку червей. Бубны, как мне кажется, сотворены лишь для того, чтобы служить Юпитеру во гневе. Но что, кроме самого нежного, могут возвестить друг другу два сердца действительно соединенные вместе?» Прелестная игра слов этого стихотворения станет ясной, если мы прибавим, что по-французски «каро» значит и масть «бубны», и (в сочетании с именем Юпитера) громовые стрелы, посылаемые в гневе «отцом, богов», а «кёр» значит и масть «черви», и сердце.
Рейтинг@Mail.ru