Евгений Матвеев
Судьба по-русски
Крещение
Кто из актеров не знает, что входить в старый спектакль – дело неблагодарное и даже рискованное. Да просто – одно мучение.
Итак, мой первый выход на сцену Малого театра руководство назначило в роли Незнамова в «Без вины виноватых». В той роли, в которой я много раз выступал в Тюменском драматическом театре. Но как я тогда «играл»?! Я испепелял себя, «грыз кулисы». А публика буквально с ума сходила от восторга, кричала: «Браво!» Думаю, что возбуждала ее моя искренность, потому зал благодарно и отзывался на эмоциональную силу артиста… Но так было тогда…
А теперь? Играть в спектакле прославленного Малого! В спектакле-реликвии, устоявшемся чуть ли не со времен Островского. Вот если бы я начинал работу над ролью в Малом с «чистого листа» и надо мною не висел бы «тюменский» опыт…
А партнеры! Константин Александрович Зубов, Елена Николаевна Гоголева, Варвара Николаевна Рыжова, Николай Афанасьевич Светловидов, Елена Митрофановна Шатрова… К тому же многие в театре вспоминали о том, какими были в ролях Кручининой и Незнамова великие Мария Николаевна Ермолова и Александр Алексеевич Остужев…
Было от чего потерять покой и сон.
На протяжении двух месяцев репетиции вела милая Наташа Залка – дочь известного венгерского писателя Мате Залки, он же прославленный генерал Лукач. Пожалуй, это было самое трепетное существо, оставшееся в моей памяти от того дебюта: ей очень хотелось органично втиснуть меня в довольно замшелый спектакль. Да и самой надо было утвердиться в режиссерской карьере, а я как раз был той глиной, из которой предстояло лепить что-то соответствующее столичной сцене.
В мае 1952 года на подмостках филиала Малого театра, что на Большой Ордынке, состоялся мой дебют. За кулисами благоговейная тишина: все говорят вполголоса, ходят на цыпочках.
– Женя… Пришел Александр Алексеевич… Пожалуйста, не форсируй, но и не шепчи – он плохо слышит, – сказала раскрасневшаяся от волнения Наташа и выпорхнула из гримерной.
– Царев и Телегин здесь, – наклонившись к уху, доверительно шепнул гример. – Но вы не дрейфьте. Они на сцене своего Незнамова декламировали, а вы больше нутра покажите…
Ну зачем они мне об этом говорят?! Душа моя и без того изболелась… В горле першит… В висках стучит… Накануне – две бессонные ночи. В голове все вертелись услышанные ненароком фразы: «Провинция», «Жалкие потуги на Мамонта Дальского», «Не речь – сплошные сибиризмы», «Ну, есть рост, ну, есть дурак-темперамент»…
– Евгений Семенович! Пожалуйста, на выход! – услышал я голос помощника режиссера и, не чуя ног, поднялся на несколько ступенек к сцене.
За кулисами сидела легендарная Варвара Николаевна Рыжова…
Меня подтолкнули, и я оказался перед знаменитой «старухой».
– Это наш новый актер, – тихо отрекомендовала меня помреж.
– Из Сибири который?
Мне бы сказать «да» – не получилось. Я как-то нелепо кивнул головой.
Варвара Николаевна в поисках чего-то долго шарила рукой в кармане длиннющей юбки. Нашла и трижды перекрестила меня маленькой иконкой…
…Как и полагалось по роли, я дерзко, рывком открыл дверь и со Шмагой (Светловидовым) ворвался в гостиничный номер Кручининой. И… все поплыло, перевернулось… Чувствовал только, как нога дрожит, выстукивает дробь…
Мне требовалось сказать: «Ничего, чего вы боитесь? Я ваш собрат по искусству!» Но не могу произнести ни слова. В горле – песок, голоса – нет, губы – деревянные…
И помню: на величественно-красивом лице Елены Николаевны Гоголевой – испуг, смятение. Краем глаза видел, как в первом ряду А. А. Остужев приставил к уху слуховой рожок и наклонился вперед.
Гоголева-Кручинина уже второй раз (вместо одного по пьесе) сказала: «Прошу садиться, господа!»
Шмага сделал несколько лишних реверансов…
Суфлер уже почти в голос подавал мне мое: «Ничего, чего вы боитесь?..»
Позор! Позор! Я остолбенел. Я – мумия!..
Не знаю, то ли я обозлился на суфлера, нахально подсказывавшего мне текст, который я, конечно же, знал давно и отменно, то ли что-то еще, но меня прорвало!.. Понесло! И понесло по-тюменски… Сработали рефлексы! Подвел я Наташу, черт возьми!..
После первого действия зал проводил меня со сцены аплодисментами. Нет, это были не хлопки ради вежливости, это действительно были аплодисменты.
В антракте Константин Александрович Зубов (он играл Дудукина) сказал:
– Возьмите себя в руки. А про аплодисменты лучше забыть… А вообще-то – молодчина…
Ну, насчет «молодчина», подумалось мне, это он сказал, очевидно, потому, что в антракте. А вот после спектакля, наверное, пригвоздит. «Очень жаль, но вы нашему театру не подходите…»
Позже в моей уборной были поздравления, правда, сдержанные.
М. М. Царев: «Ну как, трудно быть актером Малого театра?»
Е. Н. Гоголева: «Хорошо, но всего многовато…»
К. А. Зубов: «Я сегодня понял, как играть финальный монолог. Завтра отдохнете, придете в себя, и начнем сначала».
Дня через два – репетиция.
– Что вы чувствовали, когда произносили монолог о матерях, которые бросают детей своих? – спросил Константин Александрович (и в интонации – ни капельки похвалы).
– Не помню, – честно признался я.
– Вы страдали, вы искренне обливались слезами – все по ремаркам Островского. Но, думаю, сегодня так играть Незнамова нельзя. В зале сидит народ, переживший тяжкую войну. У каждого кто-то погиб. А тут на сцене здоровый парень разводит истерику… Нет и нет! Надо не жаловаться на свою сиротскую судьбу – надо бороться! Надо клеймить позором своих преступных родителей! Но ни одной слезы, вы понимаете меня, ни одной!.. Давайте попробуем…
Мы репетировали много и долго.
Как я благодарен всем за этот старт на академической сцене!
Потом всякое было в святых стенах Малого. Но никогда не забуду, что крещен-то я самой Рыжовой!
«…Вспомни Михаила Жарова»
Жаров… И в моей памяти мгновенно, как блеск молнии, возникает огромного роста и невероятно, не по размерам комплекции, подвижный человек – Михаил Иванович!
Жаров – это обаяние, улыбка, смех, анекдот… На первый взгляд казалось, что этот фантастически популярный в народе артист вообще был лишен способности предаваться унынию, тоске, скуке… Что легко и беззаботно плыл себе человек на волнах славы и – никаких забот. Славой своей делился он легко и щедро. Довольно часто выступал я с ним в концертах – их было порой до пяти-шести в день. Потребность в Жарове у зрителей была так велика, что его приглашали нарасхват. Приезжали мы на концерт – нас сразу выпускали на сцену: нельзя же было заставлять популярного артиста ждать своей очереди за кулисами. Отыграли свой номер – садились в машину и ехали на следующий концерт, где Жарова уже ждали…
Часто играли мы с ним отрывок из спектакля «Деньги» по пьесе А. Софронова. Пребывать с Жаровым в дуэте на сцене было одно удовольствие: никогда нельзя было предугадать, что он скажет. Дело в том, что авторский текст Михаил Иванович всерьез никогда не учил и частенько нес такую отсебятину, что хоть стой хоть падай. Он даже Гоголя умудрялся «поправлять», играя Городничего в «Ревизоре». А уж Софронова корежил, как хотел. Главное для него было донести основную тему, а уж дальше шла импровизация… И если Михаил Иванович был в ударе, то мы диву давались – такой неиссякаемой была его фантазия.
Например, когда появлялся мой персонаж, инспектор рыбоохраны, то председатель колхоза Татарников (его играл Жаров) должен был спросить с укоризной: «Пришел?!» Авторского «пришел» почти никогда не было, зато было: «Приперся?», «Явился – не запылился?», «Залетела пташка?», «Занесли черти?»… Мне, конечно, деваться было некуда, потому приходилось отвечать соответственно.
Публика принимала наш отрывок восторженно. Михаил Иванович под грохот аплодисментов брал меня за руку и выводил впереди себя, чуть подталкивая на авансцену. И жестом показывал зрителю – дескать, ваши рукоплескания ему. И сам, не сводя с меня глаз, хлопал в ладоши… Цветы, преподнесенные ему, передавал мне… Конечно же, оказанная Жаровым честь приводила меня в немалое смущение. Я как-то сказал ему:
– Не надо так, Михаил Иваныч!..
– Надо! – отвечал он вполне серьезно. – Мне хватит, а тебе как раз!..
Я верил в его искренность.
Как умел он бескорыстно делиться всем, чем мог, но также вдруг мог и обидеться ни с того ни с сего. Вот только один случай.
В 50-х годах Малый театр гастролировал в Киеве. Толпы людей стояли возле гостиницы «Украина» в ожидании Жарова. Всем хотелось увидеть «живьем» знаменитого артиста. При появлении Михаила Ивановича лица поклонников расплывались в счастливых улыбках. А его щеки румянились, глаза сверкали – он не скрывал своей радости от общения с людьми, он жил их любовью и заряжался их теплом.
И вот во время этих гастролей шли мы как-то с ним по пустынному парку, и поскольку некому было глазеть на него, Жаров чувствовал себя раскованно и весело дарил мне байки про Александра Таирова, в Камерном театре которого он когда-то играл, про Игоря Савченко, Григория Козинцева… Это были своего рода мини-спектакли. Михаил Иванович озорно показывал великих режиссеров, он рисовал живые дружеские шаржи: то тоненько тенорил, как Козинцев, то дробно заикался, как Савченко. Я испытывал огромное наслаждение, видя портреты людей, которых хоть немного, но знал: Савченко по фильму «Богдан Хмельницкий» (я снимался в массовке), Козинцева – по пробам к фильму «Девятый вал»… Фильм не состоялся.
Вот такое доверительное, дружеское, веселое общение потянуло и меня на каламбур. Увидев перед собой аккуратненький домик, увитый диким виноградом, с надписью из двух букв «М» и «Ж», я возьми и ляпни:
– Знаете, Михаил Иваныч, мне как-то даже неловко: я еще молодой актер, а уже памятники стоят…
– Где? Какие?.. – доверчиво спросил Жаров.
– Ну, смотрите, здесь, в Киеве, уже есть залив «Матвеевский», в Москве – район «Матвеевское». И вот опять… – Я кивнул головой в сторону «домика» с инициалами «М» и «Ж». – Матвеев Женя.
– Дерьмо ты! Дерьмо! – побагровел мой Жаров. – Ты еще под стол пешком ходил, когда это уже было «Михаил Жаров»!..
Сейчас может показаться, что реплика Жарова была не что иное, как наигранная обида, тоже своего рода каламбур. Но тогда-то, помню, я испугался – дурацкой шуткой испортил человеку настроение. Бесспорно, Жаров любил отдавать, но если у него сами брали или высовывались впереди него, – не дай бог!
Да, как в жизни, так и на сцене Жаров бывал непредсказуемым. Помню, начинались репетиции пьесы А. Н. Островского «Сердце не камень» в постановке Леонида Андреевича Волкова – замечательного режиссера и педагога. Спектакли его не имели особого резонанса ни в прессе, ни в театральных кругах, но актеры жаждали попасть в его руки – пройти, как мы говорили, через чистилище, содрать с себя коросту штампов и привычек. Как ни странно, но радовался такой возможности и наш маститый М. И. Жаров. Он так и сказал Волкову на первой репетиции:
– Я вот как младенец перед вами, лепите из меня что хотите.
Леонид Андреевич задумался: видимо, он подыскивал слова – как бы не задеть самолюбие мастера, но все же позвать его в трудную дорогу.
– Хорошо, Михаил Иванович, значит, без шуточек? – улыбнулся Волков.
– Я же сказал: пришел как новорожденный… – ответил Жаров без улыбки. И щеки его чуть порозовели: обиделся все же.
Репетировал он покорно, послушно, чем вызывал у нас, молодых, восхищение и желание походить на него, подражать его по-детски наивной доверчивости к режиссеру. А Леонид Андреевич не уставал повторять Елизавете Солодовой, мне:
– Смотрите на Жарова. Баловень, любимец публики, а с какой самоотдачей трудится!..
На прогонной репетиции в антракте прибегали к нам за кулисы коллеги и восклицали: «Ах, какой Жаров!», «Появился какой-то новый Жаров», «Это же надо, Жаров преобразился!»…
Премьера… Второй акт пьесы начинается с того, что возле церкви под садовой скамейкой лежит спиной к зрителю бродяга, его играл М. И. Жаров. Пауза… Входит героиня спектакля Вера Филипповна, ее играла Елизавета Солодова. Из-под скамейки вылезает бродяга и, протягивая руку, говорит:
– Подай копеечку…
Итак, занавес раздвинулся. В зале – мертвая тишина… Жаров не смог пережить такого равнодушия со стороны зрителя: раньше-то его появление встречали овацией.
Бродяга наш почесал ногой ногу… В зале молчание… Бродяга поскреб пятерней задницу… Хохот, аплодисменты – публика по жаровским «штучкам» узнала своего любимца. Михаил Иванович воспрял духом!
Потом, прежде чем сказать героине «Подай копеечку» и протянуть раскрытую ладонь, он почему-то шумно кашлянул и сплюнул в нее… Публика оценила и эту «штучку», наградив актера дружным хохотом.
Спектакль закончился… В артистическую Жарова я вошел в тот момент, когда там отмечались «поминки»… Поминки по тому, что было задумано раньше, поминки по шести месяцам репетиций, на которых Жаров отказался от привычных своих штампов, «манков», рассчитанных на публику… Теперь все рухнуло…
Леонид Андреевич, горестно покачивая опущенной головой, еле выдавил из себя:
– Ай-ай-ай!.. Как же так, Миша?!.
Михаил Иваныч шмыгал носом и молчал. В глазах его блестели слезы – стыд мучил артиста.
– Прости меня… – прошептал он и тоже уронил голову на грудь.
– Неужто аплодисменты такой сильный наркотик? – почти со стоном спросил Волков.
– Сильный, зараза!..
Все, что я пишу здесь о Жарове, – всего лишь штрихи к его портрету. Зритель знает о своих кумирах только то, что видно всем, что лежит на поверхности: успех, цветы, аплодисменты. А то, как артист страдает от обид, унижений, известно только ему одному и кое-кому из близких к нему людей. Пусть почитатели таланта знают и то, что бывает на оборотной стороне медали.
В начале 50-х годов страну облетела весть о «врачах-убийцах». В газетах напечатали список, где были почти одни еврейские фамилии. Люди переживали настоящее потрясение: получалось, что все врачи-евреи – изверги. Но как было не верить тому, о чем писали газеты, если разоблачительнице этих «извергов», медсестре Тимашук, пожаловали орден Ленина?..
Одни подавленно молчали, другие шептали: «Быть такого не может…», третьи требовали: «Казнить их!»…
Зашел я в один из дней в наш медпункт – на очередную смазку голосовых связок. Мария Львовна, милый наш доктор, испуганно взглянула на меня своими огромными глазами и, жалобно выкрикнув «Ай!», склонилась на столик с инструментами… Зарыдала… Я стоял молча – растерялся. Не знал, как утешить ее, как успокоить в таком горе…
– Вы меня не боитесь? – спросила Мария Львовна, вытирая марлечкой глаза. – Вы сегодня первый… А вот… – она назвала фамилии четырех моих коллег, – на процедуру не пришли… Не доверяют…
Партийное собрание… В президиуме – представитель Свердловского райкома ВКП(б) и секретарь партбюро Малого театра Диканов. В зале – 140 членов партии. Состояние у всех гнетущее, мерзкое.
– Товарищи коммунисты! – словно на панихиде, обратился к залу представитель. – В связи с правительственным сообщением по делу о врачах-убийцах… Райком партии считает, что обязанности секретаря партбюро творческого цеха Михаил Иванович Жаров исполнять не может…
Все знали, что Михаил Иванович был женат на Майе – дочери известных медиков, профессора-кардиолога Гельштейна и профессора-рентгенолога Бьеховской, названных в списке «убийц».
Представитель райкома сел, встал Диканов:
– Может, есть желающие выступить?
Желающих не нашлось…
В гробовом молчании послышалось, как что-то звякнуло. Это мой сосед уронил на пол связку ключей.
– Тогда предоставим слово товарищу Жарову, – сказал Диканов.
Михаил Иванович шел к трибуне неузнаваемой походкой: по-стариковски шаркая и медленно. Он обхватил ручищами края трибуны, словно пробуя ее на прочность, и, проглотив тот знакомый нам, актерам, комок, сказал:
– Вы ждете, что я сейчас от тестя и тещи откажусь? – Побелевшие его губы дрожали. – А я скажу так: очень жалею, что редко встречался с этими умными, интеллигентными людьми. Они бывали свободны вечерами, а я вечерами всегда был на работе… Больше сказать мне нечего!..
Как только Диканов объявил о закрытии собрания, все суетливо кинулись к выходу.
В зале остались Михаил Иванович и четыре-пять молчаливых свидетелей его горя. Он, бросивший курить, попросил сигарету. Курильщики с готовностью протянули руки. Глубоко затянувшись «дукатиной» и тихо прохрипев: «Спасибо, ребята», быстро (не как на трибуну) пошел по длинному коридору. Там он встретил Виталия Дмитриевича Доронина – красивого человека и артиста от Бога. Обнявшись, они скрылись в лифте. Как хорошо, подумал я, что Жаров в эту минуту встретился именно с ним…
А какие чувства испытывал я? Сейчас чего проще: «Чужую беду руками разведу!» А тогда? Ведь я искренне верил своей партии, безоговорочно откликался на все ее призывы. Но в историю с врачами верить не хотелось. Не могло такого быть!.. «А вместе с тем, черт его знает», – стучало где-то в затылке…
Но Жаров?! Он вызвал во мне чувство преклонения перед ним. Это же надо: весельчак, даже балагур, а как мощно, без преувеличения можно сказать героически прозвучало его слово с трибуны. Вот она, русская душа!..
Концертная деятельность наша поугасла. Трудно сказать: то ли по своей воле Михаил Иванович прекратил забавлять публику, то ли кто-то где-то «посоветовал» не занимать его на эстраде, что очень даже могло быть… В то время могло быть все…
Небольшая деталь: тестя и тещу Жарова арестовали в тот момент, когда они пришли навестить дочь и зятя. Бутылку шампанского, которую они принесли с собой, не успели даже открыть… Жаров сказал тогда Майе: «Выпьем ее, когда они вернутся…» Несмотря ни на что, он верил в это… Наперекор обстоятельствам…
Как-то, что бывало с нами часто, пошли мы с Виталием Дорониным к «Бороде». Так артисты прозвали между собой прославленного шеф-повара ресторана ВТО, находившегося на первом этаже здания Дома актера, что на углу улицы Горького и Пушкинской площади (теперь, после катастрофического пожара, Дом актера перебрался на Арбат). «Борода» был знаменит не только своей пышной седой растительностью на лице, но и тем, что обладал особым секретом готовить капусту. «К Бороде на капусту» – эта фраза была крылатой и призывной для всей актерской братии.
Пропустили мы свои «по сто» и едва успели насладиться сочным овощем, как подсел к нам незнакомый мне человек. Высокий, худой, седеющий, он быстро, по-приятельски перекинулся с Виталием Дмитриевичем незначащими словами и тоже принялся хрустеть капусткой. Я успел отметить для себя: голос незнакомца – красивый бархатный баритон – я где-то уже слышал.
Ресторан был полон. Через столик от нас кто-то из поэтов читал свое стихотворение и каждую строчку отмечал, ударяя кулаком по столу. Рядом громыхал басом оперный артист: «Я беру внизу две ноты… За границей за эти ноты знаешь сколько платят?! А я реву за сколько рэ?» – жаловался он на свою судьбу…
После второй рюмочки и мы чуть размякли. Наш сосед жестом предложил наклониться к нему. Мы потянулись через столик, напряглись, ожидая (во всяком случае, так думал я) услышать пикантный анекдот.
– В шесть утра… – Он вдруг умолк, взглянул на меня, потом вопрошающе на Доронина. Виталий Дмитриевич поспешил представить меня, отрекомендовав своим другом. Сосед закончил фразу: – …Слушайте радио. – И выпил из графинчика остатки водки.
– Не понял, – проговорил Доронин.
– Слушай радио – поймешь.
– Не доверяешь, что ли?
До чертиков заинтригованные, мы ждали, когда наш собеседник осушит рюмашку и расшифрует намек.
– Ну?! – не терпелось Доронину.
– Ребята, вся кутерьма с врачами-убийцами – чистой воды херня!.. – Сосед промокнул белоснежной салфеткой улыбающиеся губы, добавил: – Вот так-то!..
Не сговариваясь, мы рванули к телефону-автомату, но «пятнашки» у нас не оказалось. Бросились к лифту – не работает.
Какая сила подняла нас на шестой этаж, в кабинет директора Дома актера Александра Моисеевича Эскина, нам неведомо…
Эскин, предупредительный, деликатнейший человек, очень любивший актеров, в этот момент закрывал кабинет на ключ – собирался уже уходить. Но увидев нашу необычную возбужденность, понял, что это неспроста, и распахнул дверь. Доронин стал дрожащим пальцем крутить диск аппарата…
– Что случилось? – испуганно спросил Эскин.
– Жарову надо позвонить. Очень важно, – ответил я.
Доронин, прикрывая ладонью трубку, заговорил в нее вполголоса:
– Миша!.. Миша!.. – Он задыхался. Его душили слезы. – Утром слушай радио!.. – Потом через паузу: – Одним словом, то шампанское пригодилось… – Снова через паузу: – В самый раз, Миша! Обнимаем!.. – И опять через паузу: – Женя Матвеев и Александр Моисеевич…
Доронин опустил трубку на рычаг и рухнул в кресло.
Растерянный Эскин тяжело, по-стариковски тоже присел.
– Ах, сука! Каких людей оклеветала! – склоняясь над столом, говорил Доронин.
– О ком речь? Скажите наконец!.. – почти выкрикнул Эскин, вопрошающе посмотрев на меня.
Я ответил:
– О медсестре Тимашук… Дело о врачах-убийцах – ложь!
– При чем здесь Тимашук? Она же мелкая сошка, пешка в чужих играх! – почти простонал Александр Моисеевич и замолчал. В его глазах что-то блеснуло…
Посидели, помолчали, вместе пошмыгали носами… Потом я спросил у Доронина:
– А кто это был, наш сосед по столу?
– Здрасьте!.. Ты что? Это же диктор Герцог!
Мог ли я тогда подумать, что спустя четверть века встречусь с ним, милейшим человеком, на съемочной площадке в фильме «Я, Шаповалов Т. П.», где он сыграл роль начальника госпиталя.
Герцог не обманул. Утром, как он ни старался читать текст правительственного сообщения «о деле врачей» беспристрастно, голос его заметно дрожал.
Что-то понесло меня в театр – явился за час до репетиции. Михаил Иванович уже стоял у двери лифта. Коротко обняв меня, он шепнул:
– Постой здесь. Посмотри, как будут сейчас здороваться со мной…
Вскоре из лифта стали выходить коллеги. Не было ни одного человека, который бы не протянул руки Жарову: кто искренне поздравлял с окончанием черных дней для него, кто с наигранной улыбкой чуть ли не кидался в объятия…
Поразительно: Жаров ничем не выдавал своего, казалось бы, такого естественного в этом случае чувства счастья – нет, скорее уж он кипел от гнева… Кому-то пожимал руку, кого-то благодарно, – по-дружески хлопал по плечу, от кого-то отворачивался, делая вид, что говорит со мной.
…Появился артист К. и, раскинув во всю ширь руки, раздвинув губы до ушей, торжественно продекламировал:
– Милый наш Михаил Иванович!.. – И двинулся к Жарову, целясь обнять его.
Жаров резко, словно от удара, отступил назад на шаг и, выставив перед собой упруго вытянутую руку с растопыренной ладонью, словно щит, сдавленно выкрикнул:
– Проходи!.. – И еле слышно добавил что-то, кажется: – Мразь!..
Лицо его налилось кровью. От гнева и презрения он дрожал!.. В эту минуту Жаров был страшен и одновременно прекрасен. Таким я его помню.
И вот сейчас вглядываюсь в фотографию – сцену из спектакля «Деньги», где мы оба ржем… И читаю дарственную надпись: «Дорогой Женя! Когда будешь Народным артистом СССР – вспомни любящего тебя Мих. Жарова».
А я и не забывал его…