Евгений Лукин
Времени холст. Избранное

Бутербродник

Особенная у Тройкина была визитка – растрепанная и бледная, как праведница Ксения Петербургская. На визитке отцветающей вязью церковнославянской было начертано: «Летописецъ». Никто о таком журнале не слыхивал, никто такой журнал не читывал. Его действительно никогда не существовало. Но всякий, кто интересовался скромной персоной Дмитрия Несторовича Тройкина, жалостливо отказывался брать в руки убогую визитку, как будто ему протягивали последний медный грош. Тройкин благодарил, прятал единственный экземпляр в визитницу и проскальзывал туда, где накрывались богатые столы, собирались напыщенные именитости и свершались разные исторические события.

К историческим Тройкин относил три события – завтрак, обед и ужин. Полдник считался мелким эпизодом, который не оказывал существенного влияния на развитие Абсолютного духа.

«Вот немецкий философ Хайдеггер определил бытие как событие, в котором оно вместе со временем сбывается и исчезает. А бывает ли событие в инобытии, где нет времени и бытие как бы отсутствует? – спрашивал Тройкин. – Нет, ничего не происходило там, в прекрасном саду Эдемском, ровным счетом ни-че-го! За исключением одного величайшего в истории человечества происшествия, а именно – завтрака. Райским утром Адам и Ева вкусили сладкого яблочка, презентованного змеем, а днем Господь, обнаружив нарушение предписанного меню, изгнал супружников из рая. Позавтракали на небесах, а ужинали уже на земле, в поте лица своего. Так и я: завтракаю там, обедаю сям, а ужинаю – куда Бог пошлет».

Разумеется, Дмитрий Несторович лукавил. Он не доверял иным мистическим случайностям, но, считая себя последовательным гегельянцем, заранее составлял непреложный план своего бытия, соотнесенный с Абсолютным духом.

План бытия

1. Завтрак.

Международная научная конференция (Центр литературы и книги).

2. Обед.

Торжественное открытие четвертой печи (крематорий).

3. Ужин.

Капитул рыцарского ордена (лайнер).

В небесной иерархии Абсолютный дух стоит, конечно, выше, чем Сам, но и Сам, являясь его земным отражением, тоже великий человек. Когда Сам еще был обыкновенным самураем, он тоже составлял план своего доблестного бытия, определял этапы мужественного восхождения на ледяные вершины отшельничества. То была героическая эпоха – эпоха умопомрачительных взлетов к заоблачным высотам с хрустальными фужерами в руках.

Говорят, однажды Сам, будучи уже Самым, решил спуститься с небес и поужинать ностальгически в Петербурге в узком кругу избранников. Сенаторша от Луны выбрала лучшую ресторацию, а черные люди обнюхали и вылизали каждый уголок. Железное оцепление окружило квартал и сомкнулось – муха не пролетит. Приезжает Сам в ресторацию, входит с избранниками в залу, а там уже сидит Тройкин, один-одинешенек, и сумрачно закусывает.

«Террорист!» – схватились черные люди за черные пистолеты.

«Тройкин!» – печально улыбается Сам.

Однако, что бы ни говорили, Дмитрий Несторович Тройкин был настоящим летописцем. Его холостяцкая квартира на Сиреневом бульваре напоминала Публичную библиотеку – куда ни глянь, всюду полочки, полочки, полочки, заставленные магнитофонными книжками. Там, на темных лентах столетия, оглушительно гремели гневные речи площадей, струились сонные доклады заседаний, потихоньку шуршали кухонные разговоры правды. Казалось, книжки были не в силах сдержать внутренние голоса: из одной записи все время выскакивала взбесившаяся буква «ё», из другой медленно вытекали нули за нулями, а третья испуганно вздрагивала от любого дуновения: «Ах!». Квартира наполнялась живыми словами и цифрами, которые судорожно переплетались, кружились в воздухе и падали на пол с таким звоном, что внизу вздрагивал и просыпался сосед – хранитель печати Александр Станиславович Самохин.

«К чему вам эта коллекция сумасшедших букв? – интересовался Фуражкин, познакомившийся с летописцем на вечере в честь Софьи Казимировны Дырки. – К чему вам этот исступленный алфавит века, это вечное журчание абсурда?»

«О, когда-нибудь моя звуковая летопись будет стоить миллионы, – улыбается хозяин. – Но я записываю время не для денег. Здесь зафиксировано то, чего нет и никогда не будет в свободной печати, – здесь зафиксировано реальное бытие. Мои материалы будут интересны философам, психиатрам и историкам, чтобы развеять красивый миф, чтобы разрушить символику ярких нарядов и составить подлинную картину событий. Хотите послушать Яблочкова?»

«Ах, оставьте это удовольствие себе», – смеется Фуражкин.

«Ну, тогда я предложу вам раритет. Это – первая запись, сделанная мною много лет назад на Владимирской площади».

Сухо щелкает японский кассетник, и зашелестело в динамиках время былинное, запела пестрая улица, зазвучал молодой голос неистовый. И предстал перед Фуражкиным неуловимый дух Дельвига:

«Так вот ты где!».

Круголеты

«Где, где? – переспрашивает юноша Бесплотных телефонную трубку. – В Купчине? У черта на куличках. Самый любимый поэт Америки? Всего одно выступление? Ну, конечно, буду».

Самый любимый поэт той стороны земли – клетчатый пиджак нараспашку, шерстяной шарф внаброску – седоголовым коршуном кружится по сцене, всплескивает острыми локтями, звуки гортанные издает. Амфитеатр струится книзу живым алмазным водопадом, огнистые волны восхищения кипят у самой рампы. Юные лебеди и лебедки плещут на ярусах белыми крыльями и подтанцовывают в проходах.

«Однако Чайковский, – решает юноша Бесплотных. – Фантастический балет на диких купчинских брегах». С грустной улыбкой смотрит он на Ксению, которая вся – трепет нежный, вся – чуткий восторг. Каждый жест крылатый ловит она, каждое слово птичье в тетрадку заносит.

Конспект

«Какой философии вы придерживаетесь?»

«Философия – вещь серьезная. Я когда-то ходил к Хайдеггеру с мешочком через всю Европу. Пришел, и мы разговаривали. Наверное, фундамент моей философии заложился там».

«Что вы думаете о творчестве Иосифа Бродского?»

«Мы говорили с ним всего один раз. Это было в Нью-Йорке, он пригласил меня к себе выпить кофе. Бродский очень интересно говорил и без позы. Он говорил о Мандельштаме, много рассказывал об Ахматовой. Вдруг что-то зашуршало рядом. Это был его кот. “Как его зовут?” – спросил я. “Миссисипи, – ответил он. – Я считаю, что в имени кошки должна быть буква «с»”. Я сказал, что моего кота зовут Кус-кус (это название арабских ресторанов во всем мире). Неожиданно Бродский как-то переменился, глаза загорелись, он стал повторять: “О, это прекрасно, это мистика, это Египет, это кошка, кошка, это мистика, это Египет, это арабское”. И таким он запомнился мне навсегда».

«Какие черты своей поэтики вы определяете как новаторские?»

«Новаторством, я думаю, можно считать мои круголеты: “Тьма, тьма, тьма, тьма, тьма”. Кажется, Хлебников делал что-то подобное, но точно такого еще никогда не было».

На трамвайной остановке – никого. Лишь ветер играет с прошлогодними листьями пожухлыми. Лишь вечер разыгрывает феерию на небе вечернем. В облаках тяжелого чугунного литья полыхает луч обоюдоострый, как будто огненный меч. Вонзается этот луч в длинное кирпичное здание университета, что лежит на земле красноватым чудовищем. И кажется – вот-вот зазмеится оно, зашипит: «Тьма, тьма, тьма, тьма, тьма».

«Что за круголеты такие?» – поеживается Ксенечка от холода.

«Это когда “тьма” на лету превращается в “мать”, – берет ее за руку юноша Бесплотных. – В принципе, похоже на палиндром. Палиндром – это зеркальный текст, когда все равно, как читать – слева направо или справа налево. Это слияние двух миров – Христа и Магомета. Это Запад, отраженный Востоком. У Хлебникова есть поэма о Степане Разине, написанная палиндромами: “Не мерь, ремень, меня – я нем”. Сейчас палиндромщики свой журнальчик издают – “Мансарда”. Там встречаются занятные перевертыши: ум за рамки – и к маразму. Хотя лучше Державина все равно никто не сказал: я иду с мечем судия».

«Но круголеты – это что-то другое, таинственное, непонятное. Здесь слышится какое-то шаманское бормотание, какое-то волхвование непостижимое».

«Конечно, конечно, – торопливо соглашается юноша. – Вообще, этот круголет про “тьму” гениален. Это ведь философия китайская получается. На Востоке есть такое понятие инь. Оно одновременно означает и тьму, и землю, и луну, и женщину. И вот поэту удалось в одном слове выразить всю мистику иня, всю мистику Матери сырой земли. Он бормочет одно, а мы слышим другое – подспудное, родовое. Мне кажется, его потому и любят на другой стороне земли, что он предстает там этаким колдуном, провозвестником темных истин. Запад потому так тянется к Востоку, что давно утратил эту подлинность языка. Там кругом диковинные игрушки разума, диковинные игрушки прогресса, а хочется настоящей небесной птицы, настоящего полевого зверя или настоящего змея».

Ай, в март летел трамвай.

Наследники Чингисхана

Информационное сообщение ТВ «Аль Джазира» (Катар)

В результате американского ракетно-бомбового удара по Багдаду была сожжена Национальная библиотека, где хранились уникальные раритеты всемирного значения, в том числе древнейшие памятники вавилоно-ассирийской цивилизации. Взамен этим ценностям библейских времен американцы пообещали подарить иракскому народу современные книги о свободе.

Директор Национальной библиотеки сравнил оккупационные войска с дикими ордами Чингисхана, которые варварски разграбили и разрушили эту культурную столицу Востока. Он также напомнил, что в свое время один арабский завоеватель, уничтожая знаменитую Александрийскую библиотеку, заявил нечто подобное: «Если книги в этой библиотеке противоречат Корану, они вредны. Если не противоречат, они бесполезны».

Война в Эдеме

«Эдем находится в Междуречье, – говорит юноша Бесплотных. – Там растет дерево мысли. Там живет тот самый змей, что выращивает на дереве запретные плоды раздумий. Теперь они бомбят Эдем. Они сжигают огнем дерево мысли. Им кажется, что они смогут убить змея и посадить там дерево свободы. Однако змей живет не только в раю. Змей обитает прежде всего в душе. Но они все равно пытаются бомбить. Представляешь, залетает в душу самолет-невидимка и беспорядочно сбрасывает бомбы на розовые грезы и мечты. Это похоже на бессмыслицу. Они воюют сами с собой».

Над Васильевским островом стоит тишина – прямолинейная, звонкая, с серебряным отзвуком. Весенний дождь равномерно стучит по линиям, по жести. Тишина медленно заполняет темную мансарду, как вода. Ее уровень достигает верхней отметки сердца. Юноша Бесплотных обнимает Ксению – они лежат, обнаженные, укрытые тишиной.

«Мне иногда кажется, – говорит Ксения, – что земля и небо поменялись местами. Мы с тобою валяемся на облаках в мансарде и балдеем, и никому не должно быть дела, где мы, что мы, куда мы и зачем. Мы уплели свое яблоко и узнали друг друга. К чему нам это ужасное небо, откуда сыпется всякая гадость?»

«Ты права, ты даже не знаешь, как ты права! – целует Ксению юноша. – Все давно поменялось местами. Философия моря и философия земли так долго воевали друг с другом, что наконец погибли, исчезли, растворились. Пришла философия неба, и Бог бежал из Эдема, куда вторглись бомбардировщики Апокалипсиса. Он поселился внизу, среди нас, потому что теперь в раю темно, и взрывы гремят, и вспыхивают сполохи пламени, и сбитые ангелы падают наземь».

Ксения зажигает свет, и дождь становится тише, хоронясь за углом темноты. Она идет к плите, ставит чайник серебра, нарезает бутерброды с пошехонским сыром. Бесплотных нежится в облаках: «Вот и случилось то, что должно было случиться. Не понадобились ни маска козлобородая, ни старая сводница, ни прочие ухищрения. Как мало надо для любви – дождик, убогая мансарда, нежность».

Мансарда действительно выглядит убого – старая тахта подперта кирпичом, пустые стеллажи припорошены густой пылью, на столе китайская вазочка украшена засохшим цветком. Единственный предмет, достойный внимания, – старинное зеркало, обрамленное золоченой вязью. Ксения причесывается, изучая собственное отражение:

«Мне иногда кажется, что зеркала имеют память. Они запоминают все, что происходит вокруг. И чем стариннее зеркало, тем больше разных лиц оно зафиксировало. Когда-нибудь люди изобретут суперкомпьютер. Это будет кайфово – вставляешь туда зеркало и сканируешь зеркальные отражения, как фотки. Я бы тогда собрала альбом, чтобы посмотреть всю историю зеркала. Вот сейчас в нем отразилась наша любовь, а сколько всего было до нас, сколько всего будет после – ужас!».

«Я больше тебе скажу, – отзывается юноша. – Были времена, когда люди воевали за то, чтобы не допустить чужого отражения. У Вадима Сергеевича Шефнера есть стихотворение про зеркало, которое висит где-то высоко на уцелевшей стене разбомбленного дома. Знаешь, какую клятву произносит поэт? Он клянется, что враг никогда не отразится в этом блокадном зеркале. Увы, то был героический эпос. Сегодня такое невозможно – философия неба устраняет всякие преграды, всякие границы».

«Значит, в зеркале должен отразиться Бог».

Сонетка

Граница между космосом и хаосом обозначена двустворчатой дверью, над которой висит старинная сонетка – медный колокольчик с рычажком. Рычажок находится за дверью, в области неведомого пространства. Из пространства проступают несколько туманных фигур, о чем-то шепчутся и дергают за длинный рычажок. Сонетка заливается чистым бубенцом, и дверь в космос распахивается.

«Здесь живет Софья Казимировна?»

«Проходите».

Делегация робко следует за сатиновым халатом, обширным и обсаленным, по длинному изгибистому коридору, где громоздятся платяные шкафы наподобие египетских гробниц и белеют сырые простыни, как паруса византийских трирем. На кухне совершается таинство приготовления завтрака – скворчит сковородка с утренней яичницей, духмянится кофейник с густым золотым напитком. Небритый Обмолотов – помятая впросонках майка и брюки с полузастегнутым ремнем – поджидает делегацию, держа в одной руке картонную иконку с ангельским ликом, в другой – вилку с нанизанным огурцом:

«Хелло! Гутен таг! Привет!».

У кособокой раковины делегация останавливается и внимательно разглядывает самоварную дырку, восклицая:

«Софья Казимировна!»

«Супервумен!»

«Гроссфрау!»

«Софья Казимировна!»

Обмолотов вкратце рассказывает про серые будни петербургского подполья, читает олейниковские стихи о тараканах и казнях и напоследок демонстрирует процесс утайки запретных предметов, при этом нечаянно засовывает в дырку огурец.

«Сдурел! – визжит сатиновый халат. – Куда ты со своим немытым огурцом лезешь?»

Обмолотов извиняется и направляет в дымоходное отверстие ангельский лик. Делегация хлопает в ладоши, фотографируется на память и благодарит хозяина, оставляя на кухонном столе белый конвертик вожделения.

Дверь в космос захлопывается, и сатиновый халат в мгновение ока оказывается на кухне: «Сколько?».

«Сто. – Обмолотов, опустив глаза, невинно ковыряет яичницу. – Сто рублей за визит, как и договаривались».

«Не ври! – Сатиновый халат, пылая праведным гневом, обыскивает брюки и вынимает из заднего кармана заначку. – А это что? Сделал из меня привратницу, да еще и обмануть пытаешься!»

«Тебе до настоящей привратницы еще расти и расти! Вон перья по коридору до сих пор летают!»

История с перьями произошла в день открытия туристического маршрута «Тайный Петербург». Поначалу все шло как по маслу: туманные фигуры то и дело возникали в неведомом пространстве, сонетка то и дело звенела над дверью, ангельский лик то и дело исчезал в темной бездне.

К вечеру поток фигур иссяк и Обмолотов, подсчитав выручку направился в магазин. «Куру купи! – крикнул вдогонку сатиновый халат. – Синявинскую куру, слышишь!»

В магазине на Литейном проспекте Обмолотов ненароком столкнулся с Ермаковым. Тот стоял у витрины, осиянной морозными огнями неона, и печально смотрел на куропаток. Маленькие птицы лежали вповалку, блестя пестроцветными крыльями. «Курган куропатковой славы, – думал Ермаков. – Последний акт платоновской утопии».

Тут его окликнул Обмолотов.

Битый час Василий Иванович похвалялся своим «дырявым» проектом, рассказывая подробно, как родилась идея самоварной дырки, как сочинялась ее многострадальная история, как устраивался ее юбилейный вечер и как славно зажил Обмолотов, поскольку от пилигримов теперь отбоя нет. «За Софью Казимировну Дырку!» – дурачился он, опрокидывая очередную рюмку водки.

Ермаков молча слушал, и рубец на его щеке постепенно багровел. «Вот что я тебе скажу, Васечка. – Он взглянул на Обмолотова исподлобья. – Креста на тебе нет, вот что я тебе скажу. Твоя дырка – это профанация свободы, и больше ничего».

«За профанацию мне деньги платят, – парировал Обмолотов. – А кто заплатит мне за свободу? В конце концов, имею право – мы с Софьей Казимировной тоже за нее боролись!»

Ермаков остолбенел: «Чего-чего? Да ты ж в своей дырке, окромя бутылки, ничего никогда не прятал!».

Витрина по-прежнему сияла морозными огнями неона.

«Жена сказала к-куру к-купить, – икал Обмолотов и пошатывался, – с-синявинскую».

«К-кура – это профанация к-куропатки, – икал Ермаков и покачивался. – Хоть раз в жизни соверши п-посту-пок – возьми настоящую п-птицу. Воздастся сторицей. Обжаришь дичь в масле, обложишь маслинами с лимончиком и запируешь с-сиракузским тираном».

Три куропатки поднялись в воздух, три куропатки упали на стол.

«Ну, и что я буду с этим делать? – сатанел сатиновый халат, перебирая маленькие тушки, принесенные из магазина. – Что я буду с этим делать?»

«Обжаришь в масле с, – продолжал икать и пошатываться Обмолотов, – сиракузским тираном».

«Я сейчас из тебя сиракузского тирана сделаю!» – Халат вооружился куропаткой и стал угрожающе приближаться. Обмолотов попятился к выходу, над которым испуганно закачалась сонетка, и распахнул дверь. Куропатка, шумя пестроцветными крыльями, пролетела над пригнувшимся Обмолотовым и вырвалась в ночной хаос. В хаосе нежданно-негаданно высветился припозднившийся пилигрим:

«Здесь живет Софья Казимировна?»

Однако расслышать ответ он не успел – огромная неизвестная птица внезапно атаковала его, сбила шляпу и осыпала мелкими перьями.

«Перл Харбор!» – ужаснулся пилигрим и грохнулся наземь.

Сонетка гремела набатом.

Ермаков

Ермаков. Дивные дела творятся в городе на Неве. На днях я встретил нашего старого приятеля Обмолотова. Оказывается, его посетила невероятная мысль объявить свою самоварную дырку этаким тайником. Он придумал ей конспиративную кличку, сочинил несусветную историю подпольной борьбы за свободу, и теперь к нему валом валят любопытствующие иностранцы поглазеть и сфотографироваться на фоне достопримечательности, засиженной тараканами. Я честно сказал Обмолотову, что это – полная чушь и профанация. Ты знаешь, что он мне ответил? Он сказал, что ему платят за профанацию, а не за свободу.

Фуражкин. Я знаю больше. Я был на юбилейном вечере Софьи Казимировны Дырки, и там всерьез обсуждался вопрос о том, чтобы избрать ее почетным гражданином Петербурга. Я не сомневаюсь, что городское собрание отнесется к ее кандидатуре благосклонно. Ну а если попросит губернатор, тогда вопрос вообще можно считать решенным.

Ермаков. Я не поклонник ныне принятой фразеологии, но это – бред сивой кобылы. Это какой-то абсурд.

Фуражкин. Я не считаю это бессмыслицей. Как ты помнишь, в одном из своих трактатов Платон уподобил наше печальное бытие пребыванию в некой пещере, которая имеет большое отверстие для света. Люди, живущие в пещере, закованы в железные узы, и видят только тени от происходящего наверху. И вот однажды людей освобождают от оков и силком ведут по крутому склону к выходу. У них с непривычки болят ноги и глаза тоже болят от нестерпимо яркого света. Они всячески проклинают своего освободителя и готовы бежать назад, в привычную темноту. Но постепенно они приучаются смотреть – сначала на тени, на зыбкие отражения предметов, на звезды, мерцающие в ночном небе, и только потом – на солнце истины. Так вот, не кажется ли тебе, что Обмолотов преобразил самоварную дырку в ту самую пещеру прошлого? Не кажется ли тебе, что он вовсе не печалится о железных узах, но высмеивает тех, кто стремится назад, в темноту?

Ермаков. Ты перечислил четыре духовных состояния на пути из темной пещеры к солнечному постижению. Но ты забыл о пятом состоянии, которое также подметил Платон. Он имел в виду состояние человека, который познал солнце и вернулся в пещеру к несчастным узникам, чтобы вывести их к свету. Этот человек, конечно, стал бы говорить об истине, но его подняли бы на смех, признали бы сумасшедшим, а если бы он попытался разбить железные узы, его просто убили бы. На самом деле Обмолотов потешается над солнечным человеком, который вернулся в темноту. Он глумится над спасителем.

Фуражкин. Это произошло потому, что до этого в пещере уже побывал другой спаситель, другой солнечный человек. Он тоже пообещал людям свет. Они поверили и пошли за ним по крутому склону. По дороге одни умерли от истощения, другие были убиты – за призыв вернуться назад. Наконец скончался и сам солнечный человек, его похоронили с почестями и стали думать, что делать дальше. Тут явился новый солнечный человек и сказал людям, что раньше они шли не туда, что солнце истины находится в другой стороне, а это отверстие ведет к ложному солнцу. И стал толкать измученных людей в ином направлении. Так вот, не кажется ли тебе, что этот солнечный человек Платона очень похож на солярия Кампанеллы, который, нисходя в пещеру нашего печального бытия, зовет нас в город солнца, а приводит каждый раз во тьму пострашнее изначальной? Не кажется ли тебе, что мы блуждаем по лабиринту? Не кажется ли тебе, что Обмолотов насмехается над всяким солнечным человеком, зовущим нас в очередную дырку этого нескончаемого лабиринта?

Ермаков. Кампанелла – это профанация Платона, и больше ничего. Платон, скажу тебе, мыслит категориями небесной любви и красоты, а Кампанелла видит в любви одну пошлятину да насилие – не случайно этот извращенец сиживал на колу. Поэтому одно дело – высмеивать солярия Кампанеллы, и совсем другое – глумиться над солнечным человеком Платона, под которым подразумевается, между прочим, Сократ – платоновский двойник. Если соглашаться с тобой, то следует признать Обмолотова абсолютным нигилистом и киником – похлеще Диогена. Но тогда пусть сидит в своей дырке, как в бочке, и не занимается профанацией свободы.

Фуражкин. Да он и так сидит в ней, только вот не заниматься профанацией он не может – из-за самой банальной нужды. Стал бы он ею заниматься, если бы ему платили за свободу? К тому же свобода предполагает в том числе и профанацию как таковую. Причина же кинического насмехательства Обмолотова, я думаю, в другом. Его, не спросив, в очередной раз силком потащили к свету, да еще по дороге ободрали как липку, а ему как раз было покойно в железных узах, ему было тепло и сытно. Он был счастлив тем, что мог втихаря подтрунивать над умершим солярием – мол, обещал быть живее всех живых и вот отдал Богу душу. Не кажется ли тебе, что насилие не оправдается никакой свободой, никакой любовью? Не кажется ли тебе, что и то и другое тут же исчезает, как только появляется насильник, пусть даже самый доброжелательный и благообразный с виду?

Ермаков. Ты хочешь сказать, что в таком случае мы будем вечно сидеть в темной пещере, благословлять железные узы и радоваться теням, проходящим в высоте?

Фуражкин. Я хочу сказать, что в противном случае тебе придется согласиться, что солнечный человек, жалея какой-нибудь народ, заточенный в пещере, силою должен освободить его от железных уз. Тебе также придется оправдать и нынешние бомбежки Эдема, с помощью которых думают достичь свободы и счастья в этом уголке земли.

Ермаков. Я полагаю вообще невозможным устроение всеобщего счастья здесь и сейчас. Это достигается лишь путем обожения человека, и Платон был в некотором смысле предтечей христианства, когда говорил о трудном движении по духовным ступеням вверх, к идеальному и божественному. Недаром его изображение появляется среди других ветхозаветных пророков на Рафаэлевой фреске в Ватикане, где философ указует в горние выси, на свет Божий.

Фуражкин. Вот и выходит, что в нашем пещерном бытии Платон пролагает тернистый духовный путь к постижению истины, а наш старый приятель, в конечном счете, профанирует самого философа, откровенно потешается над искоркой Божьей в человеке. Он ведь опускает ангела в темную бездну не тайком, не украдкой, а святотатствует демонстративно, перед лицом всего мира. Обязательно найдется какой-нибудь ревнитель, который попытается воспрепятствовать этому дьявольскому поруганию.

Ермаков. Дьявол – это профанация Бога, и больше ничего.