Евгений Клюев
Сердечко, вырезанное из картона
Дирижёрская Палочка
Дирижёр так сильно дирижировал оркестром, что в какой-то момент даже дирижёрская палочка надломилась.
– Это потому, – сказали знатоки, – что симфония очень бурная. Когда её исполняют, всегда что-нибудь случается: или барабан треснет, или у скрипки струна лопнет, или тромбон надорвётся! Неудивительно, что дирижёрская палочка надломилась.
Ну, неудивительно так неудивительно – им, знатокам, виднее.
А Дирижёрская Палочка, конечно, совсем сникла: все надломленные обычно сникают – кто раньше, кто позднее.
– Концерт окончен, – сказала она.
Правда, знатоки не поняли, почему Дирижёрская Палочка так сказала: у дирижёра, ясное дело, была с собой запасная. Он её тут же взял в руку и до-ди-ри-жи-ро-вал симфонией. И, хотя играл оркестр не сказать чтобы стройно, все громко хлопали. Однако сам дирижёр был грустный и даже кланяться не вышел: очень он любил свою старую Дирижёрскую Палочку. За кулисами говорили даже, что видели слёзы у него на глазах – но это, конечно, могло быть и просто сплетней: за кулисами посплетничать любят.
Когда публика покинула зал, Первая Скрипка, которая одна отважилась нарушить молчание, тихонько спросила:
– Проводить Вас, дорогая Дирижёрская Палочка?
– Куда? – усмехнулась та. – Разве только в музей: это, кажется, единственное место, куда имеет смысл отправиться. Если повезёт, меня могут положить под стекло и написать на какой-нибудь табличке: «Дирижёрская Палочка выдающегося дирижёра такого-то… Надломлена тогда-то и тогда-то».
– Вас склеят, не отчаивайтесь, – с отчаянием произнесла Виолончель и вздохнула так глубоко, как только виолончели умеют. – Говорят, современные клеи невероятно качественные: для них нет ничего невозможного. И будете опять как новенькая – летать всем нам на радость, вот увидите! В конце концов, Вы ведь просто надломлены, а не сломаны: это всё-таки разные вещи…
– Вы правы, разные, – вежливо согласилась Дирижёрская Палочка.
А про себя подумала: «Разные-то они разные, только вот непонятно, что хуже! С теми, кто сломан, всё, по крайней мере, ясно: их сразу выбрасывают. Надломленных же сначала начинают жалеть, жалеют долго-предолго – и лишь потом выбрасывают… а это, пожалуй, гораздо мучительнее!»
И точно: оркестровые инструменты изо всех сил принялись жалеть Дирижёрскую Палочку. Перебивая друг друга и всхлипывая, они рассказывали ей – будто сама она могла это забыть! – как славно она летала над ними. Как точно умела, не прерывая полёта, объяснить, что кому делать. Как иногда взмывала настолько высоко, что им страшно было лететь за ней – и многие даже впадали в сомнение, сто́ит ли. Но всё кончалось хорошо, всё всегда кончалось хорошо – и не было случая, чтобы она забыла показать им верный путь обратно, домой…
А уже через некоторое время весь оркестр рыдал. Рыдали струнные – тихо и жалобно, рыдали духовые – зычно и натужно, рыдали ударные – громко и беспорядочно. Что касается одной Маленькой Плоской Тарелочки, то она начала так дрожать и звенеть… просто сердце кровью обливалось. И ничего тут не попишешь: Дирижёрскую Палочку инструменты и в самом деле преданно любили! Они даже представить себе не могли, что теперь будут делать без неё. В оркестр, конечно, назначат новую какую-нибудь дирижёрскую палочку – и, вне всякого сомнения, самую лучшую: это очень знаменитый оркестр. Но им-то не нужна самая лучшая – им нужна эта!
Весь оркестр рыдал, а Дирижёрская Палочка крепилась. «Вот незадача! – думала она почти с досадой. – Мне, которая больше других нуждается сейчас в утешении, предстоит, видимо, утешать это безутешное собрание. Что-то они совсем голову потеряли».
Она с участием взглянула на Маленькую Плоскую Тарелочку: та, привыкшая ловить любой знак Дирижёрской Палочки, мгновенно перестала дрожать и звенеть и всем своим существом обратилась в слух.
– Не убивайтесь так, моя хорошая! – Дирижёрская Палочка даже нашла в себе немножко сил, чтобы улыбнуться. – Жизнь ведь на этом не кончается, а Музыка не кончается и подавно… правда?
В ответ Маленькая Плоская Тарелочка, едва справляясь с собой, тонюсенько прозвенела:
– Вы… Вы просто не представляете себе, сколько для нас всех значите! И какое это горе – лишиться Вас.
Тут она снова потеряла самообладание и залилась таким горестным звоном, что остальные инструменты зарыдали с утроенной силой. Казалось, ничто уже не может остановить их – Дирижёрская Палочка начала всерьёз опасаться за последствия. И не напрасно: справа от неё раздался еле слышный взрыв – там у одной из дальних скрипочек лопнула струна. Рыдавшие, конечно, не обратили на это внимания, но Дирижёрская Палочка ещё как обратила: она привыкла следить за всем, что происходит в оркестре, а уж такой-то беды и совсем не могла пропустить.
– Внимание! – услышали вдруг инструменты и как по команде прекратили рыдать. – Я хочу напомнить вам всем, – продолжала Дирижёрская Палочка, – что я надломилась, но пока не умерла. Так что не нужно оплакивать меня: я ведь до поры до времени с вами… хоть и надломленная!
– Мы тоже все, между прочим, надломлены, – сказал Контрабас, который никогда ещё не произносил ни одного слова не из партитуры.
– Что ж мне теперь с вами делать-то… – озадачилась Дирижёрская Палочка и даже забыла, что она надломлена.
А забыв об этом, по привычке начала дирижировать…
И под управлением Надломленной Дирижёрской Палочки зазвучала Надломленная-Симфония-для-Надломленной-Скрипки-с-Надломленным-Оркестром – Музыки такой высоты и такой чистоты ещё не слышали эти стены. Даже портреты великих композиторов, украшавшие концертный зал, все как один прослезились и достали откуда-то ослепительно белые носовые платки. Особенно расчувствовался Россини, от которого, кстати, никто этого не ожидал.
Когда Надломленная-Симфония-для-Надломленной-Скрипки-с-Надломленным-Оркестром смолкла, из зала раздались аплодисменты, каких эти стены тоже ещё не слышали. В проходе стояла Надломленная Уборщица и, поставив на пол Надломленное Ведро и зажав под мышкой Надломленную Швабру, хлопала как безумная.
А потом подошла ко входной двери и, открыв её, сказала:
– Идите себе с богом! Я отпускаю вас всех на свободу.
И они отправились в мир, чтобы там, на свободе, играть свою музыку для всех надломленных душ на свете.
По Законам Живой Природы
Утром родители привели Кузнечика на лужок и сказали ему:
– Поиграй тут!
И Кузнечик стал перепрыгивать через ручей.
Потом лягушки привели Лягушонка на лужок и сказали ему:
– Поиграй тут!
Лягушонок увидел, как Кузнечик перепрыгивает через ручей, и тоже стал перепрыгивать через ручей.
Наконец и аисты привели на лужок Аистёнка и сказали ему:
– Поиграй тут!
Аистёнок увидел, как Кузнечик с Лягушонком перепрыгивают через ручей, и тоже хотел перепрыгивать, да ручей для него оказался слишком узок. И тогда Аистёнок стал через ручей пе-ре-ша-ги-вать.
Так втроём играли они долго. Потом Кузнечик спросил Лягушонка:
– Не можешь ли ты стать моим другом на всю жизнь?
– Могу, – ответил Лягушонок и стал.
– И я могу, – тихо сказал Аистёнок, хотя его не спрашивали, и тоже стал.
Так все трое стали друзьями на всю жизнь. И обнялись. И расцеловались. И принялись опять через ручей Кузнечик и Лягушонок – перепрыгивать, Аистёнок – пе-ре-ша-ги-вать.
Но вдруг Аистёнок прекратил пе-ре-ша-ги-вать и остановился, поджав под себя одну ногу. Это означало, что он задумался. Вскоре после того, как Аистёнок задумался, он сказал:
– Мне показалось, мы забыли что-то сделать… А теперь я вспомнил: мы забыли познакомиться.
– Да уж, познакомьтесь-ка вы! Посмотрим, что из этого выйдет! – расхохоталась Старая Ворона, наблюдавшая за ними.
Друзья-на-всю-жизнь внимательно посмотрели сначала на неё, потом друг на друга и осторожно представились:
– Меня зовут Кузнечик.
– Меня зовут Лягушонок.
– Меня зовут Аистёнок.
И они опять начали смотреть друг на друга – всё внимательнее и внимательнее. А насмотревшись, пришли в ужас.
– Значит, ты, – медленно проговорил Лягушонок, обращаясь к Кузнечику, – тот, кого я должен есть… Мама говорила мне, что я кузнечиков ем. Я их, правда, не ел ещё – и даже не видел никогда. Так вот ты какой…
Изучив Кузнечика, Лягушонок обернулся к Аистёнку:
– А ты, значит, тот, кто должен есть меня. Мама говорила мне, что нас аисты едят. Но я аистов тоже пока не видел…
– И я лягушат не видел. Я только знаю, что мне их надо есть. – Аистёнок закачался на одной ноге.
Тут они оба – и Аистёнок, и Лягушонок – повернули головы в противоположную сторону, потому что услышали плач. Плакал Кузнечик.
– О чём ты? – спросили его Аистёнок и Лягушонок.
– Да-а… получается, что меня два раза съедят! Сначала меня одного, а потом меня же, когда я уже в Лягушонке… – И огромные слёзы потекли из его очей.
Лягушонок подумал-подумал и тоже захлюпал носом.
– А ты о чём? – спросили его Аистёнок и Кузнечик.
– Да-а… когда тебя один раз съедят – этого тоже вполне достаточно!
Тогда и Аистёнок не расплакался даже – разрыдался:
– Да-а… а вы думаете, это большое удовольствие – съедать своих друзей-на-всю-жизнь, причём некоторых – ещё и по два раза!
Глядя на рыдающую троицу, Старая Ворона умирала со смеху.
– Хнычьте не хнычьте, – наконец выговорила она, – однако Законы Живой Природы таковы, что придётся вам друг друга съесть – и чем скорее, тем лучше. Да уж… всегда лучше сначала знакомиться, а потом уже расцеловываться.
– Но я не хочу есть моего друга-на-всю-жизнь! – сквозь слёзы гневно выкрикнул Лягушонок.
– И я не хочу! – подхватил Аистёнок, решительно сверкнув глазами.
У Старой Вороны от смеха началась икота.
– Вас ник-ик-икто не спрашивает, хотите вы или не хотите! Вы должны!
Рыдания сделались громче.
Наконец нарыдавшись, Кузнечик подошёл к Лягушонку совсем близко и сказал, улыбаясь сквозь слёзы:
– Дорогой Лягушонок! Ты мой друг на всю жизнь. И мне не жалко для тебя жизни… Ешь меня, пожалуйста. – Тут Кузнечик зажмурился, лёг кверху брюшком, поджал ножки и прошептал Лягушонку: – Приятного аппетита! – При этом из очей его выкатилась последняя огромная слеза.
Лягушонок печально смотрел на Кузнечика.
– Ну, что же ты? Ешь его! – понукала Старая Ворона.
Но Лягушонок не знал, как едят кузнечиков. Он закрыл глаза и открыл рот. Посидев так с минуту, Лягушонок вдруг встрепенулся:
– Если Аистёнок всё равно меня съест, то ему, наверное, безразлично, будет во мне Кузнечик или нет?
От радости, что понял такую важную вещь, Лягушонок улыбнулся во весь рот, отважно подошёл к Аистёнку, посмотрел в его встревоженные глаза и сказал:
– Дорогой Аистёнок! Ты мой друг на всю жизнь. И мне не жалко для тебя жизни… Ешь меня, пожалуйста. – Поджав лапки, он зажмурился и прошептал: – Приятного аппетита! – При этом ни один мускул не дрогнул на его мужественном лице.
Вконец смущённый Аистёнок спросил у Старой Вороны:
– Мне его обязательно надо есть?
– Обязательно! – строго ответила Старая Ворона и добавила: – Потому что таковы Законы Живой Природы.
Лягушонок не знал, как едят кузнечиков, но и Аистёнок не знал, как едят лягушат. По примеру друга он тяжело вздохнул, встал на обе ноги и раскрыл клюв. А глаза у него сами закрылись от страха.
Таким образом, все трое оказались теперь с закрытыми глазами – каждый ждал своей участи и боялся пошевельнуться. Вдруг в полной тишине послышался чистый голос Кузнечика:
– Интересно, я съеден уже или ещё нет…
– Вряд ли, – отозвался Лягушонок, не открывая глаз. – Съеденные обычно не разговаривают.
– И ты тоже тогда не очень съеден, если разговариваешь, – заключил Кузнечик. – А вот Аистёнок, наверное, кем-нибудь съеден: в последнее время он что-то совсем не разговаривает!
Два друга открыли глаза и увидели Аистёнка: веки его были опущены, но он опять стоял на одной ноге, то есть снова задумался. Они подождали немножко – и вдруг задумавшийся, стало быть, Аистёнок произнёс с закрытыми глазами:
– Интересно бы знать, а кто она вообще такая, эта Живая Природа?
– Живая Природа, – устало сказала Старая Ворона, которой надоела всеобщая нерешительность, – это то, что нас окружает. – И, взмахнув крыльями, добавила: – Ну, раз тут ещё никто никого не ест, я слетаю туда, где кто-нибудь кого-нибудь уже ест. Пока, ребята! Помяните моё слово: рано или поздно вы друг друга всё равно переедите. – И, улетая, она прокричала с предельной важностью: – По Законам Живой Природы!
Аистёнок вздрогнул и открыл глаза. И вся троица принялась озираться по сторонам – увидеть наконец, что их окружает. Однако ничего такого особенного им увидеть не удалось.
– Глубокоуважаемый Дуб, – вежливо обратился тогда Аистёнок к стоявшему поблизости дубу. – Вы меня окружаете?
– Гм… в какой-то степени да, – уклончиво ответил Дуб. – А что?
– Если Вы меня хоть в какой-то степени окружаете, значит, Вы – Живая Природа?
– Ну, – не понимал Дуб, – допустим…
– А если так, – продолжал Аистёнок, – то это Вы заставляете меня есть Лягушонка, а Лягушонка – есть Кузнечика!
