Евгений Салиас де Турнемир
Аракчеевский подкидыш
XLVI
В действительности добряка капитана смутило совершенно особое обстоятельство. Уже лет с десять ему не приходилось даже разговаривать с какой бы то ни было молодой девушкой, не только с такой красивой, как эта, стоящая перед ним. Вдобавок капитану как-то дико было видеть среди ночи эту молодую красавицу в своей собственной квартире. Если б он увидал теперь здесь медведя или даже домового, то, быть может, смутился бы менее.
– Что тебе нужно? Откуда ты? – выговорил Ханенко грубоватым голосом, глядя в лицо Копчика и стараясь не глядеть на его спутницу.
Но это было невозможно, так как Пашута стояла прямо за спиной брата и через его плечо блестящие и грустные глаза девушки пытливо приковались к лицу капитана.
Копчик смущенным голосом, запинаясь и волнуясь, стал рассказывать капитану всю правду. Ханенко после своего первого вопроса тотчас же стал смотреть в пол. Затем еще раз поднял он глаза на Копчика, снова увидел за его плечом красивую черноволосую голову и устремленный печальный взгляд и снова, будто обозлившись, уперся глазами в пол.
Когда Копчик кончил свой рассказ, умоляя капитана дозволить ему с сестрой укрыться в его квартире дня на два, на три, чтобы избежать поисков полиции, капитан начал тяжело дышать и сопеть. Ответ уже был готов давно, ко ответ, который был злым и жестоким. Действительно, поступить так со стороны капитана – он понимал это – было бы безжалостно… или странно. Он хотел отвечать Копчику, что он знает его давным-давно, не раз пользовался его услугами, привык к нему, как к лакею своего хорошего приятеля и, следовательно, готов всячески его одолжить, тем паче, что он бегает не от этого молодого барина, а от всем ненавистного временщика. Что же касается до его сестры, то капитан должен наотрез отказать ей, не считая возможным допустить ее присутствие в своей маленькой квартире.
Обдумывая этот ответ, покуда Копчик рассказывал сестрины и свои беды, капитан сам себя усовещивал.
«Это возмутительная мерзость – брата принять, а сестру его выкинуть на улицу ночью без пристанища. Понятно и он уйдет, не может же он ее бросить среди ночи на краю города. Не ночевать же ей где-нибудь на улице в холод и ненастье».
И в эту минуту было, конечно, неизвестно, кто из всех троих был наиболее смущен и взволнован.
Копчику и Пашуте мерещилось, что они сейчас же очутятся на улице и им придется двигаться пешком за какую-нибудь заставу, бежать в какую-нибудь чухонскую деревню подальше от Петербурга. Но они уже бывали в бегах. Как-нибудь, Бог милостив, дело обойдется!
Ханенко, напротив, не имея сил выгнать вон двух людей, ищущих у него убежища, с ужасом думал о совершенно невероятном, диковинном происшествии, с которым надо примириться – присутствии в его доме красавицы-девушки, скорей барышни, чем горничной. Не только одного медведя – десять медведей пустил бы капитан к себе на ночь и был бы спокойнее, нежели теперь!
В ответ на рассказ Копчика Ханенко, не поднимая глаз с пола, неожиданно для самого себя развел руками и пробурчал смущенным голосом:
– Что ж тут делать? Я уж и не знаю…
Но в эту минуту, снова подняв глаза, он встрепенулся и даже сердце екнуло в нем. Он ожидал увидеть за плечами Копчика то же бледное лицо с красивыми черными глазами. Вместо этого, девушка оказалась уже в двух шагах от него. Он и видел, и чувствовал ее близость… И потупился снова.
– Ради Господа, не гоните нас! – тихо, умоляюще произнесла Пашута. – Вам беды никакой не будет! Нам случалось подолгу укрываться от полиции. У вас же мы пробудем день, два… Ну, хоть эту ночь одну позвольте остаться. Это благодеяние будет… Мы вас не обеспокоим… Будьте милостивы! Михаил Андреевич спасибо вам скажет. Он теперь меня любит. Будьте милостивы! Мы там в кухне ляжем и рано утром чуть свет уйдем.
Капитан хотел отвечать: «Я не знаю… не могу»… А вместо того ответил:
– В кухне!.. Да, в кухне!
И затем, после паузы он снова поднял глаза на стоящую перед ним Пашуту и выговорил совершенно бессмысленным голосом:
– Кухня…
Но в тот же миг в добром хохле произошел какой-то перелом. Он будто очнулся от первого неожиданно овладевшего им чувства смущения. Он глянул спокойнее, бодрее и выговорил почти обычным своим добродушным голосом:
– Что ж тут делать! Дело понятное… Оставайтесь, живите сколько понадобится. Я полиции не боюсь. Вот меня самого заарестуют ночью или завтра. А меня посадят на гауптвахту, вы все-таки оставайтесь тут… Да не в кухне! Где же в кухне! Копчику можно, а вам нельзя. Вы вот тут в комнате устройтесь! – выговорил капитан, показывая на соседнюю горницу, служившую столовой.
– Нет, все равно. Я там… с братом, – тихо отозвалась Пашута, смущаясь.
– Как можно в кухне, на грязном полу! Вы не привыкли. Нет, нет, вы уж тут вот… В этой горнице, – сразу быстро и оживляясь заговорил капитан.
Но вдруг какая-то внезапная мысль мелькнула в его голове, он вспыхнул, почти побагровел лицом и прибавил:
– Ну, в кухне… Это я так… Вы не понимаете… Я совсем не то… Как хотите!..
И Ханенко, окончательно растерявшись, махнул рукой и двинулся в другую комнату. Пашута и Копчик тоже вышли довольные, успокоенные и снова уселись за столом в кухне. А капитан, сидя в спальне, среди темноты, мысленно рассуждал сам с собой.
«Вот так приключение! А как я испугался! Вот какая жизнь оголтелая! И за что такая жизнь? Чем я хуже других? От всех мужчин женщины бегают, опасаются их… А я, наоборот, всю жизнь от каждой женщины бегал? А почему бегал? Из ненависти?»…
– Спросите-ка, почему бегал? – выговорил вдруг капитан вслух, как бы обращаясь к своей темной горнице.
«Спросите-ка, – повторил он мысленно. – То-то вот! Есть вот эдакие обойденные судьбой. А за что? Какое они зло кому сделали? Что толст, дурен, рожа неподобная! Так что ж, я виноват, что ли? Таков уродился. Да и опять, добро бы от меня бегали, от этой богопротивной рожи Ханенковской! А то ведь я бегаю! Может, она и не испугалась бы… Сам я себя пугалом почел».
И вдруг капитан замахал рукой и выговорил вслух, шепотом:
– Полно! Полно! Пугало! Пугало! Ведь знаешь, давно знаешь, что пугало!
Ханенко вдруг быстро перешел снова в гостиную, взял щипцы, снял нагар со свечи, расправил фитиль, и когда комната осветилась ярче большим огнем, он кликнул денщика. В лице капитана видна была бодрость, решимость и довольство.
Когда солдат явился, он глянул на него весело и выговорил:
– Ну, Гришуня, давай хлопотать! Дела немного, в пять минут все перестроим. Зажигай другую свечу в столовой!
Едва только комната, где обедал и ужинал капитан, осветилась, он вошел в нее и огляделся, соображая что-то. Затем он осмотрел обе двери столовой, одну, ведущую в гостиную, другую в коридор, где был вход в кухню.
– Отлично! – выговорил он. – Сейчас все уладим. Позови-ка их… Ну его позови… Василия… его одного…
Копчик тотчас же появился из кухни с более уже веселым лицом.
– Я твою сестру на грязном полу кухни оставить не могу. И ты гляди, что сейчас будет. Сюда мы диван перенесем и вот эту дверь заколотим… Тут она и ляжет. Хочешь, ложись с ней тут же. Не хочешь – оставайся в кухне. А я ее там оставить не могу. Она, вишь, какая!.. Нешто она простая горничная девка… Она, вишь, какая! У баронессы, поди, на голландском полотне почивала да на тюфяке, а тут в кухне, на грязном полу.
– Ничего-с, помилуйте! Слава Богу, что не на улице, – отозвался Копчик.
– Нет, нет! Нечего и толковать.
И капитан вдруг бодро, оживленно, почти весело начал распоряжаться. Тотчас же из гостиной денщик и Копчик перетащили в столовую диван. Затем, несмотря на увещания и просьбы Копчика просто заставить дверь в гостиную стулом или столом, а то и ничем, капитан весело смеялся и отвечал:
– Нехорошо! Не твое дело! Знай помалкивай.
И потребовав у Григория гвоздей и молоток, капитан с особенным удовольствием, даже с каким-то азартом начал заколачивать дверь так, как если бы там, действительно, должен был ночевать самый злой из медведей.
Копчик, глядя на работу Ханенко, невольно изумлялся. Он решительно не понимал ничего. Капитан так заделывал дверь, что когда надо будет ее раскрывать, то, конечно, придется провозиться часа два.
Когда дверь была заколочена, Ханенко послал денщика за Пашутой. Девушка вошла, смущаясь добротой и вниманием к ней этого толстяка, которого она всего раз или два видела в квартире Шумского. Теперь первый раз пригляделась она к его некрасивому толстому лицу с удивительно добрыми серыми глазами, с милой ласковой улыбкой.
– Зачем вы беспокоитесь? – выговорила она смущаясь. – Как можно из-за меня эдакое… Стою ли я того?
– Нельзя-с, нельзя-с, – отозвался капитан. – Я ведь знаю… Ведь вы в приятельницах состояли у баронессы, а не в горничных. По вас видать какая вы. А-то кухня! На грязном полу! Как можно! Пожалуйте, вот ваша комната на сколько пожелаете дней. Ну, хоть бы, – вдруг выговорил капитан с каким-то отчаянным жестом, – хоть до скончания века!
Ханенко вышел в противоположные двери, через коридор вернулся к себе в спальню и, позвав денщика, тотчас же приказал ему подать что есть поужинать. Когда солдат принес посуду, прибор и два холодных блюда, капитан задумался, но затем быстрым движением отрезал два куска мяса, положил хлеба и приказал нести к Пашуте.
– Скажи, очень прошу покушать, не брезгать, а то обидит. Так и скажи: хочет, не хочет – пусть кушает, а то обидит.
Григорий счел долгом распустить свой огромный рот, изображая улыбку, но капитан нахмурился при виде его глупой рожи.
– Чего зубы скалишь, дубина? Неси!
Через несколько мгновений денщик явился вновь и, уже не улыбаясь, заявил:
– Она говорит: «скажи – очень благодарна, очень проголодалась. Скажи, что я говорю». Я говорю: скажу.
– Скажу – говорю! Говорю – скажу! – повторил капитан, весело рассмеявшись. – Ах ты, Гришуня, дура ты, дура, хоть и солдат. Ну, а Василью что же дать? Тут мало.
– А каши?
– А есть у тебя?
– Есть.
– Так и давай! И его накорми. Ну, пошел!
Через полчаса в квартире капитана было уже темно и тихо. Все улеглись спать, но из четырех лиц под этой кровлей двое спали, а двоим не спалось.
Пашута, покойно устроившись на мягком диване, принесенном ради нее из одной горницы в другую, думала о хозяине дома. Всякое внимание, оказанное ей посторонним человеком, трогало девушку глубоко. Не избалованная судьбой, она была особенно чутка на всякую ласку.
Она, обожавшая баронессу, обожала ее именно за ее ласку. Теперь этот толстый капитан, который из-за нее почти испортил дверь, да велел перетащить тяжелый диван, сразу тронул ее до глубины души.
«Славные у него глаза, – думалось Пашуте. – Добрый человек! Одинокий? Небось, сам всю жизнь без ласкового слова прожил, вот и к другим бессчастным ласков. Видно, не одни крепостные горе мыкают, и свободным людям, дворянам, не всем сладко на свете живется… Ведь вот этот всю жизнь и теперь бобылем прожил».
И спустя несколько времени Пашута грустно улыбнулась среди темноты и подумала:
«Ишь я растрогалась! Вместо того, чтобы спать или о своих бедах думать, все о ласке капитана думаю…»
В то же самое время толстый Ханенко, лежа на своей огромной постели, глядел тоже в темноту во все глаза. О сне тоже не было и помину. Но капитан, собственно, ни о чем не думал, ни о чем не рассуждал. Ему представлялась заколоченная в столовую дверь, а в ней диван. На диване неожиданная гостья. Он видел ясно кудрявую головку с черными, как смоль, завитушками, бледное лицо с правильными чертами, выразительные черные глаза, искрившиеся, вспыхивающие. Он вспоминал последний ее взгляд, когда он выходил из столовой. Взгляд, в котором было столько кроткой благодарности, столько искренней радости и ласки…
– Да, диковинно! – шептал капитан. – А останься она тут неделю, две, что будет? Беда! Помилуй Бог! Беда будет. Пропаду я… Нет, уж лучше поскорей с рук долой. Наживешь такую беду, что на остаток дней своих свихнешься разумом. А выкупить на волю у графа? Да… А рыло себе самому тоже купить другое. Эх, спать пора!..
XLVII
На другой день утром, чуть брезжил свет с капитаном случилось нечто настолько незаурядное, что оно осталось в его памяти на всю жизнь и даже повлияло на нее роковым образом.
Ханенко проснулся и пришел в себя потому, что кто-то с силой дергал его за руку. Он открыл глаза и думал, что бредит наяву. Пред ним, лежащим в постели, стояла сама Пашута бледная, как смерть. Капитан, ошеломленный, подумал, что он сходит с ума или бредит наяву, но несколько слов девушки привели его окончательно в себя.
– Скорей! Скорей! – выговорила Пашута через силу. – Михаил Андреевич в себя стрелял! Еще вчера! Ступайте скорей!
– Каким образом? Что такое?! – воскликнул Ханенко, садясь на постели, но тотчас же, несмотря на перепуг, он конфузливо прикрылся одеялом.
– Скорей ступайте! Ничего не знаю…
– Сейчас! Сейчас! Господи помилуй! Диковинно! Уйдите вы-то… Уйдите! А то как же при вас…
Пашута, взяв себя за голову обеими руками, быстро вышла из горницы.
Капитан стал звать денщика, но та же Пашута из-за двери крикнула ему:
– Никого нет! Я одна в доме… Что вам нужно?
– Ничего! Ничего! – отозвался капитан. И он начал быстро одеваться.
– Диковинно! Совсем диковинно! – повторял он изредка вслух. – А эта-то?.. Здесь-то? Меня-то будила?.. Два происшествия! Вестимо два!
Через несколько минут капитан был уже одет и вышел.
– Каким образом? Что случилось? – спросил он Пашуту. – От кого вы узнали?
– Сейчас прибегал лакей оттуда вас известить. Я отворила ему и бросилась вас будить. Едемте скорей! Возьмите меня с собой!
– Как же вам-то, посудите. Вас там накроет полиция.
– До того ли теперь, помилуйте! Ведь он, может, кончается… Лакей сказал – очень плох. Будет ли жив – неведомо…
– Да когда он стрелялся?
– Еще вчера ввечеру.
– В какое место?
– Ничего не знаю! – с отчаянием воскликнула Пашута. – Едемте скорей!
Капитан быстро собрался и накинул шинель. Пашута тоже оделась, но при выходе из квартиры Ханенко вдруг воскликнул:
– Где же мой-то леший? Как же квартиру-то бросить? Вы бы остались… Я тотчас вернусь. Все вам расскажу. А ведь там вас накрыть могут!
– Ни за что! – решительно отозвалась Пашута. – Едемте!
Ханенко уже хотел бросить квартиру с распертой дверью, но в эту минуту появился с заднего хода его денщик.
– Куда провалился, дьявол?! – крикнул капитан. – Запирай и не отлучайся, покуда не вернусь.
И через несколько минут капитан с Пашутой уже сидели на извозчике и шибко двигались по направлению к Неве. Ханенко снова расспросил Пашуту, но она повторила то же самое. Подробностей она никаких не знала, так как лакей прибегал на одну секунду только оповестить капитана.
Разумеется, всю дорогу проговорили они оживленно и не умолкая о Шумском. И только спустя много времени, уже почти подъезжая к Морской, капитан вспомнил или заметил, что первый раз в жизни имел такую долгую, простую и бесцеремонную беседу с полузнакомой красивой девушкой.
Когда они подъехали к квартире, где жил Шумский, то уже, были как будто давнишние хорошие знакомые и даже более. Что-то общее было между ними. Что-то возникло…
Капитан не стал звонить, а пройдя двор, вошел в квартиру задним ходом.
Первая личность, которая попалась ему навстречу, был Шваньский.
– Что такое? Ради Создателя! – спросил Ханенко.
Шваньский, весь окончательно съёжившийся, что бывало с ним в минуты смущения, развел руками, хотел заговорить, но голос его задрожал, губы задергались, глаза заморгали.
– Ничего… не понятно… – проговорил он, запинаясь. – Вчера еще… без меня… Марфуша была… Ходил, сидел один… и хватил…
– Куда?
– В грудь. Прямо… А то куда же…
– В грудь? Плохо дело… – пробурчал капитан.
– Пожалуйте! Там в гостиной Петр Сергеевич и доктор. Я сейчас еду за другим.
Ханенко прошел в гостиную и нашел там Квашнина и доктора, к которому изредка обращался Шумский, когда случалось ему хворать.
Расспросив тотчас встревоженного и бледного Квашнина, он узнал только то, что Шумский накануне по возвращении от Аракчеева выстрелил себе в грудь, а что об исходе раны сказать покуда ничего нельзя.
Доктор однако от себя прибавил, что надежду терять не надо, так как никаких ужасающих признаков нет. Пуля прошла недалеко от сердца, но очевидно ничего «существенного» не повредила. По его мнению Шумский долженствовал быть убитым наповал. Если он остался жив всю ночь, то должен и оставаться в живых. Вот разве пуля пойдет «путешествовать» и тронет сердце… Тогда будет не хорошо…
– Что именно? – спросил капитан.
– Смерть… помилуйте…
Ханенко вызвал Квашнина в столовую и вымолвил взволнованным голосом:
– Что же все это? Какая причина?
– Непонятно, капитан. Совсем непонятно! Ведь вы помните, боялся быть убитым, помните все его разговоры. А тут вдруг, оставшись цел и невредим, хватил сам себя.
– Сумасшествие! – отозвался капитан.
– Да, именно сумасшествие.
– Вы его видели?
– Входил. Видел на минуту. Слаб.
– Но в памяти?
– В памяти. А временами будто бредит…
– Что же он вам сказал?
– Да что? Знаете его? Смеется. Увидал меня и усмехнулся. Говорит: сплоховал я, Петя! Знаем мы, где сердце помещается, да не с точностью. Слыхали только, что в левой стороне… Влево и палил я, да промахнулся. А теперь, видно, жить надо, да со стыда от людей укрываться.
– Со стыда! – выпучил глаза капитан.
– Да. Стрелять в себя, говорит, можно, а живым после этого оставаться смешно. Да он и не остался бы в живых – Марфуша его спасла.
– Каким образом?
– Она вбежала, он лежал на полу да тянулся за пистолетом. Достал его и хотел опять палить. В голову. Она с ним сцепилась… Из всех сил, говорит, билась с ним и таки отняла.
– Да из-за чего? Из-за чего? – вымолвил капитан с отчаянным жестом.
– Неизвестно.
– Я думаю, не было ли чего-нибудь у него с графом.
– Может быть, – задумчиво ответил Квашнин. – Граф ему пригрозился, может, за карету чем-нибудь особенным, Сибирью, что ли, солдатством. Мало ли чем.
Ханенко не согласился, однако, с этим мнением.
В то же время в спальне Шумского долго длившаяся тишина была прервана появлением Пашуты. Девушка долго ждала за дверями, прислушивалась и, горя от нетерпения видеть Шумского, узнать что-нибудь, наконец тихонько растворила дверь.
Марфуша, сидевшая на стуле около постели, поднялась и на цыпочках вышла в коридор. Пашута схватила ее за руки и ничего не спросила, но Марфуша, будто поняв молчаливый вопрос, ответила шепотом:
– Ничего неведомо еще… Сказывает доктор, покуда еще ничего… Может, еще и будет…
Но Марфуша не договорила, и слезы полились из глаз ее.
– Будет, будет жив! – вымолвила Пашута. – Я верю.
– И я верю! – проговорила, едва шевельнув губами, Марфуша. – Теперь забылся. Придет в себя, я ему скажу, что вы здесь. Захочет видеть. Все ее по имени называл сейчас…
– Баронессу? – спросила Пашута.
– Да! – отозвалась Марфуша странным голосом и, поникнув головой, опустила глаза. – Очнется, я скажу… Он ведь разговаривает.
И девушка, снова отворив дверь, вернулась тихонько на свое место и села около постели, внимательно приглядываясь к бледному лицу лежащего, которое казалось лишь немногим темнее подушки.
XLVIII
Прошло около получаса. Шумский открыл глаза и пригляделся к Марфуше. – Все сидишь?.. – произнес он чуть слышно. – Что прикажете?
– Теперь поздно… Приказал бы не мешать. Теперь нельзя… Помешала, – с расстановкой произнес Шумский. – Глупая ты, глупая. Зачем ты сунулась… Был бы теперь всему конец. Опять духу не хватит…
Марфуша не отвечала ни слова.
Наступила пауза.
Шумский шевельнулся и простонал.
– А ведь больно! – выговорил он.
– Вы не двигайтесь! Полежите спокойно. Иван Андреевич сейчас приедет с другим доктором.
– Чем их больше, то хуже! А что говорят они? Не лги! Скажи по совести.
– Говорю же я вам который раз по чести, по совести. Говорят: ничего, беды нет. Миновала пуля… все такое… Необходимое… И ее вынуть можно…
– Я это сам чую. Необходимого, – усмехнулся он, – ничего не повреждено. Только больно… Не то судьба, не то я дурак! В башку вернее бы было.
– Бог с вами!
– Да. Не хотел башку портить. Дурак и вышел… Да и ты вот помешала! След бы околеть. На кой прах я тут нужен?
– Баронессе нужны… – глухим голосом проговорила Марфуша, потупляясь.
– Эвося! Через месяц утешилась бы.
– Ну, другому кому нужны…
– Больше никому.
– Неправда это! Не одна она на свете. Есть и другие. Такие, что за вас помереть сейчас готовы.
– Ты, Марфуша? Знаю… Тебе я верю. Ты вот, действительно, одна на свете ко мне…
Но Шумский, не договорив, двинулся и, сделав гримасу, охнул.
– Да не двигайтесь, ради Создателя! – воскликнула Марфуша, вставая к нему.
Шумский тотчас закрыл глаза и, заметно ослабев от разговора, снова впал в полусознательное состояние. Прошло около получаса полной тишины в спальне. Марфуша сидела недвижно и не спуская глаз с лица лежащего. Изредка слезы набегали на глаза ее, и она украдкой быстро утирала их.
Наконец, дверь осторожно растворилась и появился, едва переступая, на цыпочках Шваньский. Он приблизился к девушке, нагнулся над ней и шепнул ей на ухо:
– Привел… Хирург он прозывается… Вырезать пулю будут… Как он? Приходил в себя?
– Ничего. Говорил даже много… – шепнула Марфуша.
– Ты бы шла, Марфуша, отдохнула… Спать бы легла.
Девушка мотнула головой.
– Ведь ты всю ночь тут сидела. Заснуть надо. Устала ведь. Поди ляг да выспись…
Марфуша улыбнулась едва заметной, горькой улыбкой и не ответила.
– Право бы, шла. Теперь не нужно, – шептал Шваньский жалостливо. – Да чаю бы напилась или поела чего. Сколько часов уже ты сидишь не пимши, не емши. Поди хоть чаю напейся! Самовар готов.
Марфуша подняла глаза на Шваньского, присмотрелась к нему и вдруг снова улыбнулась той же улыбкой. Что-то особенное сказалось в этой улыбке и в выражении лица ее. Шваньскому почудилось Бог весть что! Нечто, кольнувшее его в сердце. Ему почудились и упрек, и презрение, и озлобление. Никогда еще невеста его не смотрела на него такими глазами.
– Что же? Никто не виноват! Сам захотел! – шепнул он. – Пить, есть все-таки надо. Кто живет, кто умирает… И мы помрем.
– Ах, полноте! – вымолвила Марфуша, закрыла глаза рукой и отвернулась.
Шваньский постоял, переминаясь с ноги на ногу, потом снова нагнулся к девушке и шепнул:
– Как очнется, скажи… Они говорят, что надо скорее пулю искать и вырезывать… Чем дольше с ней, то хуже…
Марфуша встрепенулась, почти вздрогнула и пытливо присмотрелась к лицу Шваньского. Он кивнул головой, как бы подтверждая сказанное.
– А если еще хуже… вырезать? – шепнула она.
– Не нашего разума дело. Сказывает и этот и тот доктор, что я привез, что надо скорее.
Марфуша встала со стула, выпрямилась, будто решаясь на что-то особенное, и затем, постояв мгновенье, перекрестилась…
Шваньский удивленно глядел на девушку. Марфуша протянула руку и положила ее тихонько на плечо лежащего.
Шумский открыл глаза наполовину, но взор его был не ясен, как бы в полусне.
– Михаил Андреевич, доктор хочет с вами поговорить, – произнесла Марфуша.
– Двое-с… Двое тут, – добавил Шваньский. – Сказывают, надо пулю поискать…
– Ну, что же… Зови… Пускай ищут, – тихо заговорил Шумский. – Прикажи чертям: шерш, пил и апорт…[14]
Шваньский кисло улыбнулся, вышел позвать докторов.
– Как же это они… искать будут, Марфуша?
– Не знаю-с, – с оттенком тревоги отозвалась девушка и, отвернувшись, отошла, чтобы скрыть выступившие на глаза слезы.
– Ну, что же… С одним доктором помереть можно… а с двумя – должно, – пошутил Шумский и ухмыльнулся, но принужденно и грустно.
После нескольких мгновений молчанья, видя, что Марфуша все что-то перестанавливает на столе без нужды, стоя к нему спиной, он позвал ее. Девушка быстрым движением отерла лицо от слез и подошла к постели. Он заметил все и вымолвил:
– Марфуша… Знаешь что…
– Что прикажете?..
– У тебя рука легкая… Или сказать – губы легкие… Ты меня перед кукушкой поцеловала… Ну, вот и теперь на счастье надо…
Марфуша поняла, вспыхнула от восторженного чувства, захватившего вдруг сердце, но не двигалась, сама не зная почему.
– Что же? Поцелуй на счастье…
Марфуша нагнулась, чувствуя себя в каком-то тумане, взяла Шумского бережно за голову обеими руками и прильнула губами к его губам. Но тотчас же, не поборов себя, не выдержав, она зарыдала и бросилась вон из спальни. Шумский вздохнул, но взгляд его оживился… Он что-то почувствовал сейчас в себе от поцелуя девушки, что-то ясное, сильное, новое… Что-то еще неизведанное. Быть может то, что горело огнем в душе Марфуши, заронило искру и в него… Он попросил поцелуй ради шутки, а теперь ему казалось, что и в самом деле все обойдется благополучно, что этот поцелуй, действительно, принесет ему счастье… Он это не только думал, но даже будто чувствовал…
– Ну, Иван Андреевич, – прошептал Шумский, улыбаясь почти весело, – ты моли Бога, чтобы я помер. А то тебе, что свои уши, что Марфуши – равно не видать…
Дверь из коридора растворилась, и в спальне появились оба доктора, а за ними Квашнин, капитан и Шваньский. Когда все вошедшие затворили за собой дверь, Марфуша, шедшая за ними, стала близ нее в коридоре и начала прислушиваться… В ту же минуту в передней раздался осторожный звонок… Спустя немного снова звонок повторился… Наконец, в третий раз прозвенел колокольчик. Марфуша вспомнила, что всех людей разослали в разные стороны и быстро двинулась отворить дверь подъезда. Перед ней оказался господин старый и важный на вид…
– Что г. Шумский? Как его положение? – спросил прибывший с акцентом, который удивил девушку. Барин был, очевидно, не русский.
Марфуша объяснила все толково и подробно, потому что заметила в старике-барине ясно сказывающееся участие и даже тревогу.
Выслушав все, старик выговорил еще более взволнованно:
– Когда будет г. Шумский здоров, скажите ему, что были узнать об его здоровье барон Нейдшильд и его дочь… Баронесса тут в карете… Поняли вы?..
– Поняла, – протяжно и упавшим голосом произнесла Марфуша и понурилась.
Барон вышел и сел в свою карету, в которой никого не было.
