Евгений Александрович Козлов
Художник. Изображая иллюзию
Старый рассказчик, садится напротив камина, вытянув ноги и по-отечески со всем допустимым уважением, говорит приглушенно, меланхолично уверенно.
– Моя жизнь подвергается частому влиятельному риску, моя жизнь бесповоротно и бесправно сопряжена со смертью. Потому-то здесь столь тихо в любые часы дня и ночи. Ибо я не вправе лишать жену мужа, а у детей отнимать отца. Мое детективное занятие в своем роде опасно, ведь я пытаюсь образумить отступившихся людей, однако частенько те лиходеи, не осознают чистоту посылов моего благородства и, изведав истину, они зачастую злятся на меня и даже покушаются на мою жизнь. Я не удивлюсь, если в скором времени наш злополучный Художник примется и за нас. Спросите меня, по какой причине ему покушаться на мою личностную неприкосновенность, отвечу просто – я вознамерился с завтрашнего дня начать подступ к его пряничному замку, начну наступать плавно и планомерно соорудив наступательные башни разрешительных прогнозов. – детектив легкомысленно пожал плечами. – Ничего удивительного, элементарно, вы же помните, как я многообещающе обыскал квартиру леди Эммы, и обнаружил там краски. Затем я, логически порассуждав, отправился в художественный отдел, расположенный в торговых рядах. Так вот, именно там я недавно побывал. – говоря всё это он изучал своего юного слушателя, с пульсирующей жилкой на виске, расслабившись возле источника тепла, детектив затянул несоразмерно длинную речь, покуда рот гостя был занят чаем и печеньем в виде сердечек, кое также было предложено ему в знак почтенного уважения. – И чистосердечно признаюсь, мало что выведал конкретного. Оказывается, (но это и не мудрено) художников всех зрелых и незрелых возрастов в городе превеликое множество, а мы пока точно определить не в состоянии, сколько миновал зим наш Художник. Юноша ли он с развитой фантазией романиста, или же сорокалетний старик с обостренным непотребным желанием покорить столь юную особу золоченой клеткой. Пока доподлинно неизвестно. И, к сожалению, этот существенный недочет многое портит в опознании случившегося, так как, не ведая отличительных черт обвиняемого, продавец художественных принадлежностей не припомнил особо странного господина. Различные чудаки, конечно, каждодневно встречаются на его пути, но как он сам однозначно выразился – все художники малость чокнуты с рождения, посему не стоит особенно чутко воспринимать сию непоправимую данность. Однако скрытный сластолюбец вскользь припомнил леди Эмму, точнее ее одинарный визит, сказавши только несколько фраз, фамильярно живописующих о том, что она была хороша собой, женственно приветлива. Однако этот яркий последний аргумент в деле ничего не меняет. Всё же продавец оказался не так глуп, как я поначалу представлял. Он вкрадчиво намекнул о художниках занимающихся сей творческой деятельностью и заядлым ремеслом, те по-видимому должны знать искомого незнакомца. – подбросив сухие поленья в камин детектив продолжил. – В скором времени я продолжу намеченный поиск в кругу бомонда Парнаса или в высшей иерархии Элизиума, в столь свободных духом и телом местах скопления неинтеллигентной интеллигенции. Жаль только, что увижу там не бесславное творчество, а циничное искусство на потребу вечно голодной публике и протестной моде. Что ж, так тому и быть. Пока что мы знаем о Художнике, только то, что он является незаурядной личностью. На своем веку я лицезрел многих людей, по обыкновению различных по классу интеллектуального доминирования. Первые из них обладают огромными умственными способностями, они делают быстроходную карьеру в политике, в экономике, в социологии, или в юриспруденции. Такие люди многое ведают, и многое готовы рассказать, и на любую предложенную заданную тему у них уже имеется ординарный ответ. Вот только они не располагают словесной и мыслительной индивидуальностью, все их серые знания подчеркнуты из условных учебников, высохшие и потрескавшиеся уста учителей стали их наследственными устами, свои же изредка мелькающие версии познания мира они высвободить не спешат, ибо бояться осуждения, страшатся стать непонятыми. Внешне люди кажутся вполне себе умными, а на самом деле они пресловутые энциклопедии, которые стоят огромными томами на верхней обшарканной полке узколобой общественности. Другие интеллектуалы не обладают теми специальными знаниями и в самом профессорско-академическом учении нисколько не преуспевают, но притом выдвигают понятия далекие от повседневности, потому что они индивидуальны, а значит, благородно уникальны, ведь они понимают, что произносить и впитывать подобно губке чужие знания, значит не иметь своего воззрения на мироздание. Если вы, Эрнест, услышите однажды громкие заумные речи, занудно созданные седобородыми вассалами покаянной старости, без вкрапления чего-то нового по светлоте и чистоте превосходящего предыдущие максимы, без внедрения собственной неповторимой по разуму души, то не слушайте их. Марионеткой в руках власти – вот кем приходится говорящий у трибуны, адепт диктаторов тупого цинизма. И, исходя из моих философичных рассуждений, Художник видится мне, куда более интересным “рабом божественных идей”, чем прежде. Придумать такой шикарный обман, знаете ли, не каждому под силу, и сей резон невольно поддакивает моему растревоженному в затянувшейся спячке восхищению. Всё это крайне занятно…. Случаем не находите?
Мироздание различно прославляет Творца. Птицы исполняют звонкие нежные трели. Распуская лиричные и дерзновенные марципаны, цветы источают благоухания, то сладкие, то приторные, посылают флюиды грубые иль слабые. Также и человечество поделено, ибо Бога славят на разных языках и в храмах различных прихожане склоняются пред Ним, неповторимыми душами они возносят молитвы к Нему, но при этом венцы творения едины единением духовным. Бог один, истина одна, но мирный подход, но путь к познанию различен среди людей разумных верою.
Эрнест возымел резкий негативный осадок после прослушивания речи детектива.
– Неужели вы по-прежнему смеете восхищаться им! Я же нахожу его простым преступником и незрелым злодеем.
– Нет, дорогой Эрнест, восхищение слишком возвышенно, чтобы расточать его понапрасну. Скорее я доподлинно заинтересован в понимании хода мыслей той творческой и от того безумной души. А безумие порою рождается из чрева настоящей беспримесной любви.
Эрнест на сей колкое утверждение ничего не ответил.
– Украв деву, он либо желает с помощью искусства познать ее, либо намерен принудить ее к взаимопониманию. – тут детектив сузил свои глаза ради пущего эффекта опознания. – Так кем вы исконно приходились леди Эмме, или точнее кем она была для вас? – спросил, нисколько не смущаясь, Чарльз Одри.
– Вы прекрасно знаете что я люблю ее и она моя невеста. – нескромно ответил юноша.
– Невеста значит, как интересно. Невеста – издревле означает не ведать, не знать мужа. – Чарльз задумался, в его монотонной душе замелькал образ из чужого прошлого. – Столь невинное создание однажды и привлекло Художника. И это несказанно интригует. Должно быть, разузнав о скорой вашей помолвке, он не на шутку испугался за участь своего воспаленного любовью сердца, потому решил в недавнем времени открыться пред нею, дабы та сотворила выбор между вами двумя ее единственными ухажерами. Но это всего лишь моя очередная банальная догадка.
– Извините, Чарльз, за мою убежденную скоропалительность, но вы настолько много говорите о его внутреннем состоянии желаний, что мне становится дурно. Притом что нисколько не продвигаясь во внешнем сумасшествии преступника, вы его, насколько мне известно из ваших уст, так и не отыскали. – почти укоризненно проговорил молодой человек.
– О, это планомерное действо я припас напоследок. Заметьте, последняя улика раскрыла многие недомолвки и сейчас я вам с точностью доложу свои внушительные предположения, в истинности которых я полноправно уверен.
Опаляемая огнем древесина в чернеющем жерле камина потрескивает и журчит смолой, а за окном чересчур обидчивая капризная погода вновь закрапала горькими слезами морозного дождя. Уютно расположившись в квартире заядлого холостяка, двое кладоискателей рассуждали о месте нахождения бесценного живого сокровища, пытаясь яростной дедукцией вызнать – кем является тот слабохарактерный тиран, вознамерившийся безрассудно выкрасть настоящее чудо света. За все эти непогожие дни они мало продвинулись в поисках пропажи, поначалу юноша пылал почти утраченной надеждой, однако с каждым часом вдали от Эммы, гневаясь сварливостью, его пылкая горячность преобразовывалась в мрачную неодухотворенную субстанцию. Чарльз Одри, напротив, чувствуя скорое приближение к темнице, к той драконовой башне, в казематах которой поневоле или по собственной воле заключена принцесса, ободрялся будущим успехом спасительного высвобождения доверчивой девы. Вскоре несколько ступенек к познанию замысла Художника были преодолены его сообразительностью, вниманием и детской непосредственностью, столь повседневно свойственной одиноким людям.
Упоительная тишина по шарму самоотдачи пленила их нездоровые сердца, однако почтенная комнатная уютность также соблюла некоторое умиротворенное переживание, временное и скоропостижное равноденствие дум столь стремительных и не менее зыбких. В зарисованной картине их достопочтимых мыслей видимо досконально неизвестно кто крадущийся охотник, а кто несчастная жертва, потому что обе враждующие стороны наступательно фокусируют залпы фантазии в сторону противника, нисколько не смущаясь деликатной сумасбродности и местами искусной взаимной антипатии. Опять же, заметил детектив, все те найденные атрибуты преступления ложны и надуманны, однако существуют люди, готовые обмануться, имея схожие предпочтения со злодеем, превышающие выше изложенные факты. Вопреки сложившимся непростым обстоятельствам, Чарльз Одри возжелал немедленно удивить юношу, немного сгладив свое всегдашнее уныние неким важным открытием.
Торопливо и незаметно стемнело. Сумерки равномерно разрастались, нагло отпихивая свет дня в непроглядную тень города. И люди, чувствуя нехватку светлого времени суток, ускоряли темпы своих насущных деяний. По обыкновению поиски смыслов становятся для них смиреннее, а бремя жизни куда как проще.
В однотонных царствах суетных снов блуждают незрелые юнцы, впрочем, и неуклюжие старцы не уступают им в благонравной прыти, они грезят вечностью, так и не поняв, что значит быть временным и ограниченным, или каково быть бесконечным? “Мы никогда не умрем” – вторят бесчисленные живые люди – “Смерти нет, наши томящиеся реальностью сновидения лишены забвения, ибо исполнены они волшебными образами. Мы дети Неба и созидатели Земли. Мы творцы, мы же и творенья. Дух меж нами и в нас живет, то Дух Святой. Посему твердим мы неустанно сомкнутыми устами своими – Никогда мы не умрем”. И умирают с мечтою вечности на устах.
Эрнест вышел из секундного расслабленного оцепенения.
– Вы помнится, хотели рассказать мне о том, каким образом была обнаружена живопись на дне фонтана. – сказал Эрнест детективу, который в свою очередь застывши и не двигаясь что-то шептал себе под нос. Но затем тот слегка встрепенулся и провозгласил.
– Да-да, конечно, это крайне занятная зарисовка. – с неприкрытым энтузиазмом начал он. – Художник изображает убийство, при этом убийцей не являясь даже в малой мере. Повторюсь, он желает лишь заставить нас думать и думать очень много, долго и заносчиво гадать на кофейной гуще, полностью состоящей из его картин. Упорно создавая лабиринты тупиковых предубеждений, по злодейскому его расчету, нам должно завязнуть в луже собственных же предположений. Вполне действенная манипуляция сознанием, если вспомнить ваш героический прыжок в воду, то сомнений в этом и быть не может. Но! – детектив завертел в воздухе указательным пальцем. – Но здесь он совершает грубую ошибку. Какую? Ошибка заключена в показном высвобождении чувств. Изобразив леди Эмму, похититель явственно показал насколько неравнодушен он к ней, насколько он вдохновлен ею, более того он определенно влюблен в нее. Вспомните, каковы волосы на изображении. Словно каждый волосок прописан отдельно, словно он считал их и наблюдал за бликами и теневыми переходами каждого локона. А сапфировая белизна нежной кожи девушки, а платье от последнего известного кутюрье, всё это многообразие нюансов подлинно раскрывает романтическую сущность Художника. И отныне мы точно знаем, что обман подстроила не леди Эмма, ведь ее художественные способности не столь велики, а некий незнакомец, неудачливый выходец из художественной среды. Значит, он застенчиво действует в одиночку. Когда застоялую воду в фонтане сливали по водостокам, тогда-то и была произведена знаменательная роспись. Впоследствии фонтан вновь заработал и служащие парка видимо долго чесали затылки, дивясь мастерству вероломных хулиганов по части разрисовыванию стен. Я лично не противник граффити, а вовсе напротив, соглашусь с тем мнением, что город чересчур сер и непригож. Но многие надписи, особенно выполненные жирным шрифтом, крайне мне наскучили, ведь выглядят пошло, эти самые каракули режут глаза, и в них нет никакого посыла. По моему личному мнению, даже убеждению, граффити должны быть красивы, обязаны нести нравственный сюжет в социальные массы. Но, кажется, я немного отвлекся от разъяснения главного вопроса.
Дождь, не стихая, набирал обороты, бурно барабаня по нависшему карнизу.
– Человек кротко влюбленный, встретившийся с безответностью чувств, рано или поздно душевно ломается. Посему если леди Эмма истинно ваша невеста, то стопроцентно отвергнет того странного подозрительного кавалера, это как пить дать. Неукоснительно будет так и никак иначе. Если ее девичье сердечко не дрогнет, то она вскоре вернется к вам, когда путы пустых обещаний ослабнут, когда кандалы беспочвенных грез отворятся сами собой. Но если….
– Не бывать тому! – расторопно воскликнул юноша, краешком интонации, на полуслове уловив мысль Чарльза Одри. – Она привязана ко мне. Я ее единственный избранник и я никому не позволю посягать на ее безукоризненную верность и безупречную честь. Да, она цветуще молода, но верность не подвластна стихиям меняющегося возраста, как впрочем, и сама любовь.
– Вы не в привычку правы, Эрнест, мы примерные дети, которым наскучило системное детство. Я, будучи несчастным человеком, временами мечтательно воображаю, будто всюду сон меня окружает, полночный кошмар мною владеет, но кошмар оный развеется поутру, и я, отворив свои детские глазки, легкомысленно дивясь, воздам хвалу развитой фантазии своей души. Потом вновь вздремну чуток, еще минут десять, разве они что-то изменят – наивно подумаю я. И вот я снова старик, располагающий лишь двумя различными по характеру музами – любовью и одиночеством, которые вдвоем держат мои веки, одиночество левое, а любовь правое. Я живу, покуда ко мне не пришла третья муза, которая смертью зовется, дабы до Воскресенья запечатать тьмой мои усталые вековые веки.
Очнувшись окончательно, выйдя из всенощного сновидения, еще долгие часы Чарльз Одри меланхолично о чем-то рассуждал, дабы на другой стороне подсознания очнуться маленьким мальчиком неопытным в пороках и нечистоте, несведущим в смертности и в безвременном исходе, тем мальчиком мечтающим обрести вечную свободу добродетели.
Рисунок пятый. Плачь по гаснущей душе
Блажен тот муж, который музой наречет тебя.
Утопией мягкости надежд мы провожаем людей, прощальным взглядом машем им вслед, для нас они жизнью бессмертны, они бессмертием живы. И смерть подобна сказочной фантасмагории, будто ее выдумали когда-то для запугивания неразумных детей, чтобы они не занимались баловством, понапрасну не шалили. Но вот, однажды, близкий человек уходит. Остывшее тело погребают, а душа усопшего более во всеуслышание не исторгает мысли, более не вдохновляет одним лишь существованием своим или более не мешает нудными расспросами, либо непреложными истинами. Тот человек перешел загробную запредельную черту. Предвидя ее, явственно ощущаешь практически бескомпромиссную неизбежность, оказывается, что люди не столь бессмертны, каковыми они видятся, насколько нам мечтается. Вот угрюмо стоишь в храме со свечой в руках, слезно взираешь на спящего в гробу родственника, и мир сразу видится в иных красках и улыбчивое детское настроение испаряется иллюзией занавеса, вот он, конец. Или вернее, начало. Смерть – покой ушедшим, но страдание живым.
Вот плеяда призрачных видений в туманности души, раскрывает потаенные кладези сомнений и ворошит сокровищницы былых свершений. Там, иль показалось, маяк огнивом зажегся вдалеке, и путь проложен желтым кирпичом искрящим и унесемся мы к тому верному благому свету, уверовав в бессмертие души. Но если душа человеческая вечна, не уж и ей без конца мыслить предстоит? Но если ненавистная душа презирает саму себя? То Всевышнему пускай предастся ради исцеления тех неизлечимых ран греха. И прокричит она – “О сколько, вы, беззвучные основы мира, сотрясать непостижимостью будете меня. О сколько слов наивных сердце в болезненных муках воссоздаст. О сколько!” – вопрошает душа неустанно паря у звезд на черном небе космических просторов, что по-прежнему горят, и падать не спешат, значит, вышняя душа воистину неподражаемо вселенную творит.
Творец, Ты создал целую Вселенную для нас, но для чего и души наши уподобляясь таланту Твоему, создают миры иные, почему в нас пламя создания горит и сердце пеньем созиданья неустанно голосит? Воистину Создатель велик и милосерд, ведь ведал Он о наших истязающих скорбях, о плаче нашем сокрушенном, потому вольны мы из реальности ускользать в сны-фантомы, и даже в них славить Бога мы призваны всечасно. Мы ищем притоки успокоенья, и зерцало духа, направив в глубинны сновиденья, мы видим, как любовь рождает просветленье, там ты, Любимая, музою живешь. О сколько, сколько слов исторгнуть предстоит устам, но скажем ли мы хоть что-то мудрое все звуки вряд сложив? Сколько взмахов рук воздух сотрясет, но сотворим ли мы хоть что-нибудь благое? Сколько дум сохранит сердцебиение любви, которые спешат уснуть, возлегши на белую подстилку из бумаги. Обязательно заснут забвеньем сладким те вспыльчивые страсти. Исчезнут все восторженные фразы. Увы, безумье с жадностью проказы снедает саму сущность моего творенья, но водой живой умывшись, я обрету райские воспоминанья, кои видел я в очах прекрасной девы. В десницах со свечой она возле постели умирающего стояла, тихо ласково стенала, осыпая алмазными слезами. Смерть не постигнет более ее, я сердцем знаю, я не познаю ее смерть.
Вот выбор предстоит избрать, судьба сулит свершенье. Человек тонет в пучине темных вод, а я в безопасности на берегу стою. Не умея плавать, если нырну спасать, я предрекаю кончину скорую себе, но если останусь здесь, то буду всю жизнь корить себя и вопрос единый задавать – что если? Может быть, обрел бы чудом я уменье плавать и извлек бы из бездны человека тонущего того? Сколь нелегко подбирать ключи к дверям судьбы, сколь невозможно жизнь сложна! И сделаю ли я шаг для эпохального прыжка, иль окаменею равнодушной статуе подобно, и птицы не гнушаясь мраморного насеста, на мне соизволят добротно восседать. Неужели я буду безмолвно претерпевать их гнусавое воркованье, все их пересуды и издевки? Или попрощаюсь с жизнью и сотворю деянье верное, всего одно деянье. Но если мы потонем оба, подобно кораблям при шторме, то, что тогда?
И покуда я бездарно образно писал, покуда я слабохарактерно решался, человек тот уж утонуть успел, видимо уж трижды, пока я у Провиденья разъясненье вопрошал, час смертный мой нераскаянный настал. Я кинулся в волны бурные, с самого дна тело грузное поднял, в тот миг не воздухом, а спасеньем я дышал. И вот на берегу уж мы лежим, тот человек исторг влагу склизкую, он задышал…
Фантасмагорическое сновидение оборвалось, и Эрнест в хладном поту проснулся.
Рисунок шестой. Художественное откровение
– Если кто-то что-то включил, значит это что-то можно выключить. – твердил нищий бродяга, безутешными всепоглощающими зерцалами своей души призывая прохожих к покаянию, проповедуя о приближении Царствия Небесного. – Братья и сестры, не выключайте лучезарный свет душ ваших. Светильники мои вы родные, не тратьте понапрасну отмеренное от начала времен время свое, пустое и греховное не употребляйте, отвергайте всякое посрамление жизни вечной. – затем он переменил точечный радиус обращения. – Улыбнитесь, господин, вам ли печалиться когда рядом с вами столь дивное создание, что девой подобает величать. – с таким нехитрым напутствием он прильнул к паре, к Адриану и Эмме, кои мирно шли к дому неизвестного художника. Однако пророчествующий юродивый скоро отстал от них, вновь принявшись за одобрительные восклицания.
Адриан идя вдоль просторной улицы, кажется, последовал наивному совету нищего, но девушка не заметила на его лице столь тусклый луч светлой улыбки. Но словно белоснежная яхта, плывя по плоским волнам, с легким трепетанием платья на ветру, она двигалась вслед за дворецким, столь юным, что поверить в правдивость оглашенной им должности было затруднительно. Однако, она, когда им навстречу начали попадаться отдельные торопящиеся люди, в почти уединенной тишине, начала разговор на отвлеченную тему. На самом же деле в планы Эммы входило выведать у него больше разноплановой информации, а именно: узнать каков сопровождающий ее человек, какова его не подставная, а истинная роль.
– Многие прогнозируют и даже пророчат скорый конец света. Вы верите им, или сомневаетесь?
Джентльмен несколько замешкался с ответом.
– Массовая истерия мне не к лицу. Я, к вашему сведению, не психолог, потому не стану цинично рассуждать о всевозможных неврозах, о неуверенности, о возложении ответственности на неопровержимый авторитет личности либо книги. Такими общедоступными терминами ученые хотят сломить систему системой, и в том их главное архаичное заблуждение. Вдобавок они постоянно твердят, что каждый человек мыслит отдельно, индивидуально, но при этом неопровержимом факте они создают своды математических правил и формул, и тому подобные штампы диаграммы, которые сводят человечество в одинаково мыслящую толпу. Разве вы не видите здесь явное противоречие? – незнакомец чуть повел плечами. – Просто есть те, кому легче жить, будучи опоясанными ущербными рамками, а кто-то еще сопротивляется сооружению смысловых баррикад. И конец света в скором времени может действительно наступить, если мы не перестанем совершать беззакония. Мне думается, именно о том говорил тот мудрый странник.
Эмма начала задушевно протестовать, как бы нежно подтрунивая над собеседником.
– Ошибиться может каждый, даже лауреат нобелевской премии. Но не кажется ли вам, что под апокалипсисом подразумевается личная смерть, неминуемая для каждого человека. Вот только отмеренное нам время жизни неведомо, потому мы так боимся, прогнозируя объективные и субъективные опасности.
– Я так не думаю. С рождения Спасителя, Сына Божия, началась новая эра человечества, посему в прошлое канул ветхий человек, однако много мудрых поучений есть и в Ветхом Завете, всё же многие поступки, описанные там, нам уже не видятся должными и снисходительными. Иисус Христос есть второй Адам, и мы буквально заново родились, мы, словно воскресаем, изведав Его учение. Посему я думаю, что апокалипсис это конец всего греховного. Но к тому страшному времени необходимо готовиться с малых лет, дабы вместить в свою чистую душу благодать веры и дабы восставшее тело смогло вновь вместить возвеличенную душу, ведь оскверненное тело не вытерпит столь яркое свечение, насколько и душа не в силах находиться в испещренном пороком теле. Больше всего на свете я боюсь одиночества. Ведь я вижу будто наяву: вот все люди подходят к Христу под благословление и они все в белых одеждах идут жить в Райский Храм, а я, ощущая свое горестное падение, не вижу себя среди них. Сколь оказывается я низок. Обрести бы мне в тот миг надежду. – Адриан говорил спокойно, но нервно, чувствуя, как произносит нечто сокровенное. – Вот таким образом написана картина страшного суда на моей душе. Таким образом я представляю.
– Вы так ничего и не ответили на мой вопрос о смерти. – пояснила Эмма немного ошеломленная его уважительно продолжительной речью.
– Смерть? Иногда мне чудится будто я один скоропостижно умру, а все остальные люди будут жить, и иногда мне воображается словно люди уходят, а я никогда не умру. – своею речью он хотел выразить насколько всесильно девушка поддерживает в нем жизнь, побеждая погибель одним лишь кратким своим взглядом. Но не посмел, ибо необходимо было сохранить непреклонность проницательности своих дум склоненных на оба колена правды.
Девушка жаждала выведать у провожатого как можно больше интригующей информации, сразу приметив его каноническую религиозность, тщедушную наивность и неприступность взглядов на жизнь. А он, тем временем, заметив свои ошибки в искренности, начал оправдываться.
– Простите, я много рассуждаю о вере, потому что далек от истинной веры. И я изображаю красоту, потому что лишен ее дарований. Я не красив, потому настолько притягательна красота для меня. Всё прекрасное будто насмехается надо мною, словно над гадким утенком. Пусть так, мое бремя не располагать, а создавать.
– Так вы художник? – спросила Эмма, просиявши и уверившись в своих косноязычных предположениях.
– В какой-то мере. Может быть…. – уклончиво ответил тот.
Джентльмен казался ей открытым и в то же время закрытым. Тайны лишь показывали себя мельком и вновь ускользали, завидев опасность, почуяв угрозу.
Вот они уже миновали еще несколько узких проулков, и тут внезапно остановились у возвышающегося здания, внешне походящего на маяк, так как смотровая башня с конусообразными колоннами придавала архитектуре достопамятную необычайность.
Трудно определить, кто из них более боязливо трепетал в те созерцательные минуты, ибо они вместе воодушевленно взирали на трехмерную декорацию, на фоне которой должна была разыграться развязка всего задуманного. В то мгновение несколько шагов отделяли их от сотворения великого предвиденного трагизма.
– Единственное что мы сами создаем – это помыслы. Всё остальное создано не нами, мы создаем дом, но камни не наших рук дело. Лишь мысли, кои мы направили в верное русло или в неверное изволение, способны черпать вдохновение у высших или низших сил. Пройдемте, Эмма, вас ждет увлекательное времяпровождение, я вам искренне обещаю.
И девушка последовала за указующим движением Адриана, который походил на кроткого голубя и мудрого змея, посему она беспрекословно повиновалась его детской воле, не отдавая себе должного отчета в выборе последующих действий. Ею двигал неподдельный девичий интерес, ибо завороженная живописным миром искусства, ранее для нее неведомым, она многое могла поведать о живых осязаемых цветах, а писанные маслом букеты ее ранее вовсе не волновали. Однако сейчас, ступая по каменным ступеням, она поднимается, преодолевая этаж за этажом. Вот дланью дворецкого отворяется дверь и… Яркий бьющий из всех окон свет ослепляет Эмму на несколько головокружительных секунд. Вскоре зрение девушки возвращается и ей становится видна просторная комната, освещенная большими оконными рамами. Словно поглощая последние лучи засыпающего солнца, сохраняя в светлой и прозрачной сокровищнице эфирные сгустки тепла, обитель художника слывет райским местом. Здесь ограничивающие стены не давят усредненностью, а притворный запах краски и испарения лака не мутят рассудок.
– Художник, который вознамерился вас изобразить, не использует растворители при письме, его масляные краски выжимаются из тюбиков и он наносит такой простой беспримесный состав на холст. Такова его уникальная техника и таковы его художественные предпочтения. Посему не беспокойтесь о вредных химических зловониях, здесь ничто не нарушит ваше мирное существование.
Пройдя немного по комнате, Эмма ребячески балетным волчком закружилась и, приостановившись, спросила у дворецкого, когда тот, затворив входную дверь, вернулся.
– Признайтесь, не томите меня. Ведь вы и есть тот пресловутый художник, о котором столь рьяно живописуете? Вы наглым самолюбивым образом твердите мне о самом себе.
Адриан, ничего не отвечая, перевел свой угрюмый взор на огромный мольберт со стоящим на нем холстом на подрамнике, внизу которого у самых ножек высовывались кончики старомодных ботинок, а рядом на полу стояли всевозможные цветные баночки и кисти.
– Насколько видите, художник желает писать вас прямо сейчас, поэтому, пожалуйста, сядьте на этот стул, и замрите. Лишь добрыми мыслями наполните свою душу, а тело умерьте благочинным покоем. – сказал дворецкий.
Тут девушка впервые засомневалась в своих догадках. Неужели он и вправду простой дворецкий, а настоящий живописец в данную минуту находится за мольбертом? “Вообразила себе не бог весть что, как же глупо, и опрометчиво было с моей стороны думать о подлоге, о смене ролей” – не переставая смущаться, подумала она. Ежесекундно проявляя слабость характера, Эмма твердым убеждением принудила себя не волноваться. Она села на предложенный ей стул, но дрожащие колени выдали ее явное душевное недомогание.
Дворецкий Адриан таинственным образом куда-то отлучился.
Воздушно и гармонично текло время. В воздухе витала чувственная поэзия самопознания Петрарки. Струнные трещины на стенах словно источали лиричные мотивы. Мозаичный пол рельефом причудливых контуров уподобился ковром полумесячного визиря. А белые рамы обширных окон мерцали зерцалами иных светлых миров. Всё излучало соблазн соприкоснуться, постичь тот необъятный простор иносказательного творчества.
Внезапно вернулся Адриан, побледневший и трясущийся, его синяки под впалыми веками набухали влагой. Пав на колени возле Эммы, он с нескрываемой грустью в голосе почти шепотом произнес.
– Простите, я не могу более вас обманывать. Пройдите, взгляните, кто там на самом деле скрывается за холстом.
В очередной раз девушка, невзирая на испуг, поддалась любопытству и заглянула за мольберт и…
– Здесь никого нет. – вкрадчиво сказала она.
– Вы правы, там должен был сидеть я. – ответил Адриан. – Художник создает иллюзии, имитации объема реальности изображаемого, он источает бесчувственный феномен неувядающего чувства, запечатлевает блик ускользающей подобно песку сквозь пальцы красоты. Художник пишет в тех красках, коих нет в виденном окружении, поэтому добавляет в имеющиеся пропорции новые тона, улучшает старые погрешности в палитре красок. – художник смягчил голос насколько это возможно. – Но вас, Эмма, я не вправе обманывать иллюзиями. Я слишком сильно люблю вас, чтобы удерживать ложью.
