С ним даже дева не заводит, Как будто стал он недруг ей; Зато порой с его очей Очей задумчивых не сводит, Зато порой наедине К груди гусара вся в огне Бедняжка грудью припадает, И, страсти гибельной полна, Сама уста свои она К его лобзаньям обращает; А в ночь бессонную, одна, Одна с раскаяньем напрасным, Сама волнением ужасным Души своей устрашена, Уныло шепчет: «Что со мною? Мне с каждым днем грустней, грустней; Ах, где ты, мир души моей! Куда пойду я за тобою!» И слезы детские у ней Невольно льются из очей.
Она была не без надзора. Отец ее, крутой старик, Отчасти в сердце к ней проник. Он подозрительного взора С несчастной девы не сводил; За нею следом он бродил, И подсмотрел ли что такое, Но только молодой шалун Раз видел, слышал, как ворчун Взад и вперед в своем покое Ходил сердито; как потом Ударил сильно кулаком Он по столу и Эде бедной, Пред ним трепещущей и бледной, Сказал решительно: «Поверь, Несдобровать тебе с гусаром! Вы за углами с ним недаром Всегда встречаетесь. Теперь Ты рада слушать негодяя. Худому выучит. Беда Падет на дуру. Мне тогда Забота будет небольшая: Кто мой обычай ни порочь, А потаскушка мне не дочь». Тихонько слезы отирая У грустной Эды: «Что ворчать? — Сказала с кротостию мать. — У нас смиренная такая До сей поры была она. И в чем теперь ее вина? Грешишь, бедняжку обижая». «Да, – молвил он, – ласкай ее, А я сказал уже свое».
День после, в комнатке своей, Уже вечернею порою, Одна, с привычною тоскою, Сидела Эда. Перед ней Святая Библия лежала. На длань склоненная челом, Она рассеянным перстом Рассеянно перебирала Ее измятые листы И в дни сердечной чистоты Невольной думой улетала. Взошел он с пасмурным лицом, В молчанье сел, в молчанье руки Сжал на груди своей крестом; Приметы скрытой, тяжкой муки В нем все являло. Наконец: «Долг от меня, – сказал хитрец, — С тобою требует разлуки. Теперь услышать милый глас, Увидеть милые мне очи Я прихожу в последний раз; Покроет землю сумрак ночи И навсегда разлучит нас. Виною твой отец суровый, Его укоры слышал я; Нет, нет, тебе любовь моя Не нанесет печали новой! Прости!» Чуть дышуща, бледна, Гусара слушала она. «Что говоришь? Возможно ль? Ныне? И навсегда, любезный мой!..» «Бегу отселе; но душой Останусь в милой мне пустыне. С тобою видеть я любил Потоки те же, те же горы; К тому же небу возводил С небесной радостию взоры; С тобой в разлуке свету дня Уже не радовать меня! Я волю дал любви несчастной И погубил, доверясь ей, За миг летящий, миг прекрасный Всю красоту грядущих дней. Но слушай! Срок остался краткой: Пугаяся ревнивых глаз, Везде преследующих нас, Доселе мельком и украдкой Видались мы; моей мольбой Не оскорбись. На расставанье Позволь, позволь иметь с тобой Мне безмятежное свиданье! Лишь мраки ночи низойдут И сном глубоким до денницы Отяжелелые зеницы Твои домашние сомкнут, Приду я к тихому приюту Моей любезной, – о, покинь Девичий страх и на минуту Затвор досадный отодвинь! Прильну в безмолвии печальном К твоим устам, о жизнь моя, И в лобызании прощальном Тебе оставлю душу я».
Прискорбно дева поглядела На обольстителя; не смела,
